Мимолётность

Глава 3.

Она идёт! Прекрасна, как весна!
Все Грации покорны ей. Она
Все совершенства как бы совместила.
В её лице, как в книге песнопений,
Читаю я одни восторги счастья.
“Перикл” Уильям Шекспир

Близился полдень. Отвесные лучи солнца золотили свежую зелень сада, переливаясь светлыми отблесками на глянцевитых листьях. Был необыкновенно жаркий день для августа, и вся накопленная землёй влага душно парила в воздухе, сливаясь с тонкими ароматами аниса, зверобоя и шалфея, что росли на специально огороженной садовником территории. Наклонившись к грядке, мужчина прикрыл глаза и глубоко вдохнул, наслаждаясь успокоительным эффектом лекарственных трав. Немного постояв на одном месте в глубоком раздумье, он взглянул на светозарный небосклон, потом обвёл рассеянным взглядом длинную пустынную галерею и, наконец, решившись, отправился вглубь сада тихой и степенной поступью.
          Аббатский клуатр не отличался большими размерами и особенной роскошью: по диагонали его пересекали четыре узких дорожки, на месте пересечения образуя миниатюрный скверик, увенчанный, словно короной, низеньким дубовым колодцем  с двускатной крышей. По периметру ютились несколько скамеек, осыпанные тисовыми иголками и фигурными осиновыми листьями. Кроме пары елей, это были единственные высокие деревья внутреннего сада. Остальную растительность составляли бурно разросшиеся кусты розмарина, заросли простого тысячелистника да причудливо искривлённые сливовые деревья, составлявшие главную гордость монастырского клуатра. В отдельном уголке уже полнокровно цвели нежные фиалки и царственно алели маки.
          Посторонним людям не разрешалось находиться здесь, только приезжие прелаты* удостаивались чести посещать скромный, но невероятно уютный и благообразный сад. По нуждам обители в него заходил садовник, ухаживающий за растениями, цветами, собирающий целебные и ароматные травы, да трудник, ранним утром поднимающий воду из колодца. Отец Альберт ещё по прибытии в аббатство двенадцать лет назад получил особые привилегии у настоятеля ввиду тех причин, о которых он предпочёл до сих пор умолчать. Долгое время досужие толки не прекращались за его спиной, но удостоверившись в прирождённом благородстве, неприкрытой святости и незаурядном уме новоиспечённого аббата, старые служители и монахи приняли его как духовного брата в свою общину.
          Одного беглого взгляда на прогуливающегося мужчину было достаточно, чтобы почувствовать то незамутнённое спокойствие и обычно несвойственное ему мягкосердечие, что наполняли его до краёв, придавая всегда суровому худому лицу благодушный вид. Минуты утреннего променада в цветущем саду он ценил едва ли не больше всего в своей доселе однообразной аббатской жизни. Гибкие ветви осины томно склонялись над дорожкой, высвечивая на ней кружевной узор. Казалось, что земля устлана изысканным лучезарным ковром, испещрённым затейливыми арабесками. Мужчина от души наслаждался биением самой жизни.
          Пройдя в середину сада, мужчина тяжело опустился на деревянную скамейку, укрывшись под сенью раскидистых ветвей как от солнца, так и от всех посторонних взглядов. В этот час каждый человек в аббатстве был занят своим важным делом, так что мужчина мог не беспокоиться о нарушении его уединения в самое ближайшее время. Воздух постепенно наливался жаром, и мужчина поблагодарил небеса за то, что настоятель распорядился поставить в этом скверике небольшую мраморную чашу, всегда наполненную святой прохладной водой. Тонкая и прерывистая струя возникала из земного источника и метко била в уголок чаши, создавая образ маленького фонтана. Такая же миниатюрная Дева Мария в ниспадающих каменных одеждах покорно застыла в молитвенной позе над недвижным прозрачным омутом, скорбно глядя на своего водного двойника. Усмехнувшись, мужчина погрузил лодочкой руку прямо в её плывущий лик и увлажнил свой лоб освежающей влагой. Варварски потревоженная и искривлённая Дева Мария медленно вернула свою призрачную форму.
          Время ещё есть, подумал он и прикрыл глаза, запрокинув голову назад. Стрекотание сверчков и лёгкий, словно шелест, плеск воды затихали, вытесняемые глухим беззвучием, из которого сначала неуловимо, а потом всё более красочно и объёмно возникла цепь воспоминаний.
          Этот неудержимо бойкий и цветущий юноша, прославленный бесславными делами Луи, одним своим присутствием разбивал вдребезги, сам того не осознавая, крепчайшую стену, которую воздвиг камень за камнем разочарованный в жизни мужчина вокруг своей страдающей души. Сколько лет он холил её и оберегал, погружал своё сердце в долгий лечащий сон, вооружался холодным безразличием и едким цинизмом! Спустя столько лет добровольного заточения это вошло в привычку, стало неотъемлемой частью его существования, и он почти позабыл, что есть мир и без этого сонного дурмана, что есть яркие краски и удивительные чувства, есть сотни возможностей и океаны радостей.
          Присутствие Луи и раньше действовало на него отрезвляюще, но теперь это было сродни удару гонга, звуковые вибрации которого проникали в самую глубь похороненных чувств. Аббат глядел ему вслед и в который раз мечтал о том, чтобы юноша был на пару лет моложе: тогда он имел бы призрачную надежду назвать его своим сыном. Но, встретив его много лет назад, мужчина сразу поспешил узнать точную дату и место рождения у его семьи. Ошибки быть не могло. И всё же надежда теплилась в нём, хоть это и было мучительной и изощрённой пыткой.
          Возможно, юноша всего лишь напоминал аббату о его собственном далёком детстве. Когда-то и этот мужчина, уже тронутый сединой и смертельно уставший, желал властвовать над миром, спешил искать рисковые приключения и легкомысленные затеи. И вот к чему отчаянная решимость привела его. Как бы он хотел уберечь сумасбродного юнца от всех жизненных невзгод! Однако умом он понимал, что иначе попросту нельзя, что такая забота принесёт ему лишь вред. Остаётся одно: принять роль постороннего наблюдателя, а в случае опасности незаметно помочь, стараясь, впрочем, не вмешиваться в его жизнь.
          — Столько лет трудов, а всё впустую, — горько произнёс отец Альберт и задумчиво прищёлкнул языком. — И стоило мне так стараться и ломать себя? Нет, благосклонное время, конечно, не решило ничего, но притупило ту невыносимую боль. Двенадцать долгих лет... Да, здесь есть о чём подумать, есть о чём жалеть…
          Стройно и безмятежно в небесной синеве плыли облака, как причудливые молочные корабли, и также спокойно и мерно перед закрытыми глазами аббата шествовали давние воспоминания. Когда-то он поклялся себе стереть в памяти даже отзвук былого, но в последние годы вновь начали оживать в душе прежние времена, а это проклятое лето с лёгкостью уничтожило возведённые им барьеры. Не обошлось и без поистине чудотворного влияния Луи, скрасившего ему годы заточения. Разум говорил, что юноша не может быть его сыном, но сердце упорно не желало верить. Быть может, он ощущал присутствие родной крови, но принимал за сына другого?
          — И как же так получилось, что я сижу в этом Богом забытом месте, отверженный миром и забытый семьёй? — вопрошал безгласно сидящий мужчина. — Что за злой рок привёл меня сюда, в это ветхое аббатство, где я не только не имею возможности найти сына, но даже настоящего имени своего не смею открыть, чтобы не подвергнуться сплетням, осуждениям и, возможно, не принять новое изгнание?
          Но мир безмолвствовал, предлагая самому аббату пристально и беспристрастно взглянуть в летопись времён, на последних страницах которой нашлось место и для его, впрочем, ничем не примечательной истории.
          В краю благоуханном и плодородном, вольно раскинувшемся цветущей равниной и славившемся своими чудесными богатыми виноградниками и щедро наполненными дичью лесами, в центре небольшого старинного графства Порсиан в изысканных покоях графини, занимающих почти треть укреплённого замка, чуть более сорока лет назад появился на свет младший и последний сын ныне угасшей ветви древнего знатного дома Шатильонов. Родившийся ребёнок казался невероятно хилым и болезненным, отчего ни у кого не оставалось сомнений в его скором и бесславном уходе из сей негостеприимной жизни. Но здесь судьба преподнесла ему первый сюрприз.
          В скором времени после крещения, ибо родители торопились с таинством по причине слабого здоровья младенца, слабое тельце начало укрепляться, маленькое личико покрылось здоровым румянцем, а в комнатах кормилицы, к которой его вскоре отдали, не переставая звенел и заливался соловьём жизнерадостный крик. Конечно, сам отец Альберт не мог помнить этого момента, но рассказы матери и кормилицы так изрядно восполняли пробел в памяти, что ему порой казалось, что он сам присутствовал при тех знаменательных событиях. Но если память скромно бездействовала, то чувства и эмоции раннего детства полностью заменяли собой отсутствие каких-либо воспоминаний. Ощущение тепла и материнской ласки, исполненной любви и тайных, никому не ведомых страданий, согревало его душу в холодные и безысходные вечера. Даже её лицо он помнил весьма смутно, как неточный расплывшийся слепок, сохранив в себе лишь образ женской материнской красоты с неувядающими чертами лёгкой печали. С её смертью, когда мальчику было только шесть лет, закончился первый период его жизни, состоящий из неизбывной нежности и тёплой человеческой любви.
          Что же касается его отца, то характер старого графа входил в явное противоречие с тонкой натурой его излюбленной супруги. Мир средневековья славился как своими суровыми законами морали и нравственности, так и великими людьми, блюдшими их  жестокость и зачастую вопиющую несправедливость. Крутой нрав графа де Шатильона и присущая ему чёрствость окружили растущего мальчика, изгоняя из него милые сердцу ранние детские воспоминания и придавая его характеру оттенок жестокости и бескомпромиссности. Юношеский эгоизм не раз влиял на судьбы приближённых к нему людей, более низких по рождению и знатности. Из-за коварных и безрассудных интриг возмужавшего юноши жизнь этих безвинных жертв резко прерывалась либо на толстом суку знаменитого огромного дуба, высившегося на пригорке недалеко от замка, либо в сырых подземных темницах на прогнившей соломе в окружении голодных крыс. Конечно, младший сын графа обладал неприкосновенностью, но кто мешал вассалам и слугам обмениваться собственными мыслями и мнениями, отнюдь не благоприятными для их сеньора?  
          Но стоит заметить, что его безжалостность не была врождённой, а только приобретённой в годы становления и взросления под грозным руководством отца. Время показало её несостоятельность и недолговечность, а невзгоды обратили зло в милосердие, ибо оно было впитано им с молоком матери.
          Военная служба, предпочтение которой отдавали почти все отпрыски знатного семейства, не искала никаких знаний грамоты и письма, философских рассуждений и изысканий, а только строго требовала неукоснительного соблюдения правил истинного мужества и силы. К чему умение слагать и петь стихи, разбираться в иероглифах древних текстов, угадывать будущий путь по звёздам, когда достаточно проявить недюжинную храбрость на поединке с врагом или неприятелем и своими славными деяниями прочертить собственный венценосный путь к победе и лаврам?
          После несостоявшейся смерти в младенческом возрасте, чудом превратившуюся в искреннюю и чистую детскую радость пребывания в этом мире, его тело физически окрепло и с годами преобразилось в достойный образец мужественного воина и рыцаря. Однако привычка притупляет здравый смысл и объективность восприятия, превращая живого человека, склонного к непрерывным изменениям и метаморфозам, в застывшую гипсовую статую, всегда неизменную и неподвижную. И если движение есть жизнь, то, по мнению остальных родственников, юный де Шатильон выпадал из неё. Никто из его братьев и не желал видеть в нём будущего опытного и храброго рыцаря, разумно опасаясь конкуренции и соперничества за место доблестного и благородного наследника графства.
          Волей случая, или врождённой слепотой окружавших его людей, Альберт рос, практически предоставленный самому себе, овеянный варварским деспотизмом отца и снисходительностью старших братьев. Как и полагалось в подобных знатных семьях, при достижении определённого возраста мальчик получил уроки верховой езды, основные навыки фехтования и обстоятельно ознакомился с дуэльным кодексом, только недавно прибывшим из Италии.* Род этих занятий казался чуждым ему со стороны: так нескладен и неуклюж он был в деле, требующем исключительной ловкости и подвижности. Первоначальная насмешка братьев сменилась вскоре презрительным равнодушием, смертельно оскорбительным для гордого, самоуверенного и весьма чувствительного юноши.   
          Похвальное стремление добиться, несмотря ни на что, признания и одобрения остальных людей подстёгивалось чтением семейных хроник, написанных на велене* серебряными чернилами, предназначенными скорее для написания торжественных литургических кодексов, чем для закрепления славных деяний дома Шатильонов на скрижалях истории. Впрочем, одно это показывало истинную суть их семейных ценностей. Военное искусство поднималось на недосягаемую высоту, а единственной целью и смыслом жизни являлось продвижение вверх по этой исполненной опасностей лестнице навстречу победоносному свету.
          Чем руководствовался его отец, закоренелый старый воин, когда отдал приказ замковому капеллану* — образованнейшему в графстве человеку — обучить неразумного и физически неокрепшего младшего сына грамоте и письму? Не может быть, чтобы он не видел целеустремлённости и возрастающей выносливости сына, готового на всё только за один одобрительный взгляд старого графа. Но его взор был суров и непреклонен, требователен и строг. Никакие уловки и старания не могли смягчить и расположить к себе сердце графа. Не ведая жалости, не принимая сострадание, отрицая человеческую душевность и теплоту, он жил лишь былыми сражениями и предпочёл бы смерть в бою, нежели старческое прозябание в одиноком замке. Но болезни и недуги не оставили выбора, а сыновья ещё не были готовы принять управление наследными землями.
          Не важно, какая мысль побудила графа обратиться к капеллану, но то, что это решение изменило мальчика и взрастило в нём светлое начало — несомненно. Он не отвернулся от своей прежней мечты, долгими часами тренировок добиваясь ловкости и выносливости тела, действенной в бою силы и точности. Но под чутким руководством учителя его новые языковые навыки совершенствовались, и он уже без труда прочитывал военные трактаты Вегеция*, что составляли для него своеобразную Библию, в которой особое место отводилось искусству ведения боя и основным принципам крепостной осады. Овладев латынью, любознательный юноша смог, наконец, вникнуть в семейные хроники, откуда он привнёс в свою жизнь непревзойдённого кумира: князя сирийской Антиохии Арно, владельца замка на земле Моавской, храбрейшего воителя с египетским султаном Саладином, наёмника-рыцаря Рено де Шатильона.*
          — Labitur occulte fallitque volubilis aetas[1], — нараспев произносил капеллан, медленно проговаривая слова, словно наслаждаясь их певучестью, и поднимал взгляд старческих голубых глаз на золочённое распятие, висевшее на стене. — Цени каждую минуту, сын мой, ибо в ней заключена вечность, начало и конец бытия. И в быстротечности своей она бесконечна. Вот оно, противоречие жизни и парадокс времени: не составляет ли их тайна главное средоточие размышлений гениев всех времён и народов? Великий язычник лучше многих понимал ценность мимолётного мгновения, его исключительность и тленность. В часы отчаяния и скорби, юный Альберт, вспомни мои слова и возлюби несчастье, зане в сей доле будущее величие и сила, неисчерпаемые по вере твоей.
          Так говорил почтенный капеллан, и его слова лёгкими воздушными семенами оседали в душе Альберта, чтобы когда-нибудь прорасти сквозь напускную трясину юношеского эгоизма и лицемерия.
          Иногда глубокой ночью, когда блистательные звёзды тревожно и загадочно сверкали в чернеющей бездне небосклона, когда их сияние было чисто и ярко, старец вёл взбудораженного Альберта на площадку самой высокой круглой башни замка, которая служила ему своеобразной старинной обсерваторией. Там юноша словно попадал в иной мир, полный тайн и запретного колдовства. На широком и длинном столе, усеянном обрывками пергамента с записями вычислений, незаконченными рукописями, древними трактатами из разных стран, развёрнутыми Толедскими таблицами и более поздними, недавно переведёнными с испанского на привычную латынь, Альфонсовыми таблицами*, также лежали каталонские портуланы* и зачем-то высилась запылённая реторта. На раскрытом иллюстрированном атласе лежала круглая изящная астролябия, а на стене крепился стенной квадрант.*
          Наблюдения за фазами Луны, солнечными затмениями и упорядоченными движениями небесных тел наполняли Альберта воодушевлённым восторгом, а их трактовка и создание гороскопов, опиравшихся на теологическую догматику, увлекали его до первых лучей восходящего солнца. Они изучали сочинения Абу Машара и Бонатти*, наслаждались дискуссиями и новыми открытиями. Наконец, довольный успехами ученика старец вознамерился сделать юношу своим преемником, но здесь их жизненные пути, волей судьбы скрещённые на недолгий срок, навсегда разошлись.
          Достигнув шестнадцатилетнего возраста и физической зрелости, воинственный Альберт был отправлен отцом в королевскую гвардию для защиты государя и окончательного освобождения земель от бежавших англичан. Кольчуга из мелких железных колец, стальные наплечники да статный вороной конь придавали возросшему юноше вид истинного рыцаря и благородного воителя. Его усердные упражнения пошли ему на пользу, и в гарнизоне не было человека, который бы не знал о метких и точных ударах альбертова копья.
          — Mordieu[2], посторонитесь! Дайте дорогу Зоркому Глазу! — кричали его друзья по кавалерийскому искусству и таким образом дали ему незаменимое nomme de guerre[3]. Лихими ударами раня врагов и спеша с помощью к безоружным плачущим горожанкам, Альберт Зоркий Глаз провоевал почти четыре года, пока зов родного графства не потянул его обратно в Порсиан.
          Вернувшегося сына встретили гостеприимные плодородные поля виноградников и холодный недоуменный взгляд отца. Разве жалких четырёх лет достаточно, чтобы приобрести доблестную славу и хотя бы на версту приблизиться к идеалу рыцарства прежних де Шатильонов? Разве детство в разорённом и разграбленном англичанами крае не зажгло в нём огонь патриотизма и жажду отмщения негодяям? Или он считает себя выше других братьев, в данный момент, может быть, погибающих в гуще отчаянного сражения? Такими вопросами приветствовал юношу старый обрюзгший граф, потрясая от беспричинного гнева куцей седой бородкой.
          Волны негодования и досады поднялись в душе Альберта, а прежнее благоговение пред отцом сменилось недоверчивым презрением, впрочем, вполне обоюдным. Они были настолько разными по характеру, что никакие события и времена не могли сплотить их или хотя бы направить к пониманию друг друга. Однако жёсткий след, подобный отпечатку калёного железа, был навсегда оставлен в воспитаниях юноши. Чёрствость собственной души ещё долго преследовала и мучила Альберта, а некоторые поступки соперничали диким варварством с устоями древних племён.
          Ещё одно несчастье ожидало прибывшего домой Альберта: не дождавшись года до приезда ученика, скончался старый замковый капеллан, обучавший его древним премудростям и бесценным учёным тонкостям.  На смену ему был приглашён молодой и высокомерный мужчина, столь же льстивый к своему сеньору, сколь и закостенело пустоголовый. Разочарованный и скорбящий об учителе, вскоре Альберт отправился в далёкий Буржский университет наперекор воле графа, чтобы там, окружённый духом свободы, он мог почтить память капеллана и продолжить своё разностороннее обучение. Однако возникшая смута в королевском дворе и непрестанные заговоры дофина вынудили Альберта вернуться в графство по прошествии двух лет, чтобы подготовиться к возвращению в гвардию под своим честно заслуженным прозвищем — Зоркий Глаз.
          И вот статный молодой юноша двадцати двух лет, приобретший к этому времени не только воинскую славу, но и учёную мудрость, неспешно гарцевал по широкой извилистой тропе в тенистой роще на тёмно-гнедой лошади, небрежно придерживая кожаные поводья блестящими латными рукавицами. Высокие раскидистые вязы склоняли перед ним свои роскошные кроны, а солнце едва ли проникало сквозь их листву, робко касаясь несмелыми лучами глянцевитых доспехов юного рыцаря и мягко играя багровыми вспышками в его смоляных волосах. Было раннее майское утро. В воздухе разливалась свежесть, а неприхотливые силуэты тонких сосен, ограждавших лесную дорогу от зеленеющих виноградных полей, дышали первозданной чистотой.
          Среди стройных рядов кустов мелькали островки светлых соломенных шляп: то занимались подвязыванием и обломкой лишних побегов трудящиеся виноградари. Каждый старался на свой лад, желая в конце тяжёлого и изматывающего дня получить за работу свой динарий.* А кто-то уже устроился на мягкой пушистой траве поодаль от поля, подперев рукой голову и сонно взирая на чужой непрекращающийся труд. Стоит ли так напрягаться, если плата всё равно будет для всех одинаковой? — словно думал он и позволял ленивой неге увлечь его в сонную утреннюю истому.
          Альберт бы так и проехал мимо, если бы в следующую минуту к отдыхающему работнику-бездельнику не подошла плавной походкой миловидная девушка. Казалось, она появилась из ниоткуда, сотканная из лёгких нитей чарующего ветра и солнечных грёз. Так обольстительная Мелюзина*, тайно сбежавшая с легендарного острова, предстала в лесу пред очами будущего супруга в своём бесконечно женственном человеческом облике. Её густые волосы цвета упоённой солнцем пшеницы были сплетены с белыми лентами и аккуратно собраны на затылке, открывая длинную лебединую шею и мягкий изгиб покатых плеч. Лёгкое и по-летнему открытое полотняное платье свободно развевалось, а края широких длинных рукавов были оторочены тонким изысканным кружевом. Непринуждённая простота движений и непритязательность одежды указывали на обыкновенное городское происхождение, но величавая посадка её головы и внезапно проскальзывающая манерность обнаруживали черты царственности и властного осознания собственной красоты и индивидуальности.
          Она тенью скользила между красавицами-соснами, пока не приблизилась к виноградарю, который, прикрыв глаза, наслаждался минутами отдыха. В руках девушки была небольшая плетёная корзинка, которую она тут же поставила рядом с собой на траву и, присев на колени за спиной мужчины, закрыла ему глаза своими маленькими руками. Реакция была незамедлительной. В следующую секунду он развернулся с радостными приветственными возгласами настолько бурными, что даже Альберт, скрывающийся в тени буков в стороне от дороги, мог их ясно слышать. Из своего импровизированного укрытия он наблюдал за тем, как молодая девушка вынимала из корзинки маленький свёрток и круглую кожаную флягу, появление которой вызвало самый настоящий восторг у рабочего, как она что-то рассказывала ему, мило поводя в воздухе ручкой, как, наконец, она склонилась к нему в недвусмысленном жесте.
          Юный рыцарь с интересом исследователя наблюдал за ними, очарованный всем: и общей идиллической картиной, схожей с живописными полотнами Яна Блумена*, и томительно медленными движениями девушки, и блеском её золотых кос, щедро одаренных поцелуями Феба. Замечтавшись, он не сразу заметил, как девушка, напоследок приобняв виноградаря, ловко поднялась и зашагала прочь от него, лавируя меж деревьями, в сторону широкой лесной дороги. Когда её силуэт стал теряться вдали, постепенно истончаясь на горизонте, юноша  вдруг очнулся от наваждения и, пришпорив лошадь, незамедлительно помчался вслед за ней.
          Когда он поравнялся с прелестной незнакомкой, Альберт натянул удила и приостановил кобылу, позволив ей мерно двигаться в такт шагам девушки. Сложно было не услышать столь характерный шум, и девушка уже давно заприметила незваного спутника, преследовавшего её. Тем не менее, она никоим образом не давала повода к разговору, только лёгкий румянец и полуулыбка выдавали всё её внимание к едущему верхом юноше. Тогда он, напустив на себя браваду и напомнив самому себе о высоком благородном происхождении, осмелился обратиться к ней:
          — Что же заставило вас, сударыня, покинуть родной дом в столь раннее утро, когда рабочие только продирают глаза от бессонной ночи, лениво спеша на поле? Что уж говорить об их жёнах и дочерях, что ещё нежатся в постелях, досматривая удивительные сны. Поверьте, одинокий странник и помыслить не мог, что в долгом изнурительном пути ему встретится столь очаровательная попутчица. Что же вы молчите? О, я не успокоюсь, пока вы не удовлетворите моё любопытство. Так куда же вы держите путь, красавица?
          Во время всей пламенной речи девушка едва ли взглянула на рыцаря, продолжая величаво шествовать по дороге, впрочем, её смеющиеся глаза не скрывали веселья и тщеславного удовольствия, которые она, несомненно, получала от пристального внимания юноши.  Покачивая в руках ставшую лёгкой плетёную из лозы корзинку, она прищурилась на солнце и смахнула с лица упавшую витую прядь.
          — Столь пригожее утро было бы просто неразумно тратить на сон, — после продолжительного молчания ответила девушка. — К тому же и у простых горожанок могут быть неотложные дела и сложная работа, даже в такие ранние часы.
          — Да знаете ли вы, куда ведёт эта дорога? Не думаю, что ваш путь оканчивается именно там. Мрачное место, полное лицемеров и лжецов. Таким невинным созданиям, как вы, там не место. Или же вы просто скрываетесь в тени раскидистых вязов от палящего знойного солнца? — спросил Альберт, не отрывая взгляда от лица незнакомки и жадно ловя каждое его движение.
          — Не буду скрывать, вы правы вдвойне. Именно туда я и держу путь, в замок многоуважаемого графа де Шатильона, — к превеликому изумлению Альберта сказала она спокойным голосом. — Моё вполне посредственное ремесло — кружево, которое, к моему изумлению и большой радости, весьма пришлось по вкусу сеньорам в главном замке нашего графства. Моя работа вместе со мной — их покорной слугой — должна быть там к завтраку. Не сочтите за грубость, но мне следует поспешить, если я не хочу лишиться столь выгодного предложения.
          Сказав так, она кинула хитрый взгляд на юношу и ускорила шаг, весьма довольная своей маленькой победой.  Вновь приблизившийся шум копыт лошади подтвердил её ловкий расчёт, отчего лукавая улыбка расцвела на миловидном лице.
          — Могу поспорить, что ваша незавидная оценка собственного занятия столь же отличается от правды, как это утро от ураганной ночи. Я не понаслышке знаю о сложностях этого трудного, но поистине бесценного ремесла. Несколько лет назад судьба привела меня во Фландрию, — молвил заинтригованный Альберт.
          — Как? Вы были во Фландрии?! — изумлённо воскликнула девушка и, остановившись, устремила на него взор лазурных глаз. — Вы должны немедленно всё мне рассказать! В каких городах вы бывали? Что видели? О, умоляю вас, скажите мне, что вы посетили благородный Лилль! Мой бедный город, вечно осаждённый, но никогда не сдающийся! Почему из-за непрекращающихся распрей властей  должны страдать невинные горожане, матери и дети? Пусть будут прокляты власть имущие, отбирающие последний кусок хлеба!
          Не ожидая такой пылкой и полной ненависти речи, Альберт был поражён силой страсти, звучащей в её яростных словах. В начале знакомства он был очарован этой лесной нимфой, но теперь за милой маской женского спокойствия и простоты он разглядел неугасимый огонь, который разом поглотил все его чувства. В её глазах тлела давняя обида, внезапно вырвавшаяся из тесной клетки памяти.
          — Успокойтесь, милая моя госпожа! Этот город был едва ли не первым, удостоившимся посещения королевского гарнизона, вернуться вновь в который является моей главной задачей и поныне, — словно успокаивая ребёнка, отвечал Альберт, неотрывно глядя в глубину прозрачных глаз прекрасной фламандки, ибо по её краткому возгласу он понял гораздо больше, чем она хотела бы ему рассказать. — Клянусь богами, более процветающего и щедрого города не встретилось более на нашем пути! А люди, почитающие сильнее законов божьих все известные законы гостеприимства, едва ли не вынудили нас поселиться там для охраны границ и во избежание внутренних распрей и смут. Но я почти уверен в том, что ваш интерес отнюдь не случаен! Что за печальные события придали горечь и отчаяние вашим словам?
          В продолжение речи юноши девушка продолжила свой путь, с грустью и пробудившейся надеждой поглядывая на всадника, который с искренним участием пытался разузнать причину вспышки гнева. Из её плавных, но волевых движений сквозила решительность и целеустремлённость. Альберт ясно видел, что несчастье, очевидно случившееся с нею в давние годы, нанесло ей незаживающую рану. Возможно, обида притуплялась со временем, но внезапно сказанное слово могло снова напомнить ей о несправедливости и беззаконии, некогда довлеющим над нею.
          — Что же, сеньор, не думаю, что судьба когда-либо вновь сведёт нас на лесной дороге, поэтому на минуту я готова забыть о присущей любой девушке стыдливой чести, оберегающей наши даже совсем обыкновенные чувства и мысли. Краткость будет сопровождать мои слова, поскольку с тех пор прошло столько долгих лет, что от былых воспоминаний остался лишь жалкий скелет, некая общая канва, да бессильная злость, приправленная неутолённой жаждой мести. Уверена, вы много слышали о непрекращающейся вражде между милостивым королём и неутомимыми фламандцами? Их распри преследовали мой бедный родной город, угнетая простой народ, живший в Лилле. Мою матушку-швею и отца-бакалейщика не должна была коснуться эта непрекращающаяся война, но, видимо, так было угодно Богу, который волен по своему усмотрению забирать жизни безвинных людей, — на этих словах девушка презрительно усмехнулась, но тотчас продолжила свой безыскусный рассказ, не желая упасть в глазах рыцаря из-за явного богохульства. — В тот год мне было восемь лет, наш богатый город обеднел и разорился после постоянных битв и сражений, которые часто проходили прямо в стенах города на узких улочках, где торговали люди и бегали дети. В одно раннее утро мать отправила меня с поручением к одному господину, жившему за городом. Дорога была неблизкая, и потому обратно я вернулась ближе к вечеру, когда всё было кончено. Улицы встретили меня кровавыми отблесками, закрытые ставни окон отгоняли меня прочь, а унылое молчание, изредка прерываемое краткими вскриками и завываниями матрон, вселяло затаённый ужас. Не помня себя, я прибежала к родному дому, но встретила на его месте один только обугленный пустырь, собравший в своём чёрном чреве останки домов, деревьев и людей. Некоторые обездоленные жители покидали разрушенный город на длинных повозках, а один добрый человек согласился взять с собой потерянную восьмилетнюю девочку.  
          Тихие слова невесомо повисли каплями слёз на густых ресницах рассказчицы, которая так и не склонила гордую голову и своей осанкой являла скрытую царственность и душевное величие, несмотря на несомненную тягость и горечь рассказа. С тоской и тревогой слушая её речь, Альберт видел пред собой не молодую фламандку-кружевницу, а страдающую Ниобею*, которая даже в камне сохранила неугасимое высокомерие и надменность.
          Девушка долго молчала, заново переживая в душе горькое расставание с родным городом и глядя прямо перед собой в пустоту застывшими глазами. Когда её спутник решился выразить своё сожаление, она, опережая его, едва слышно добавила:
          — Вот так я покинула Лилль, оставив там сожжённый дом вместе с родителями и так внезапно утраченным детством. Бесконечные дни, недели, месяцы пролетели за время изматывающего пути, и в их скором течении я хотела утопить всю боль и ненависть, позабыть о тех бесчисленных страданиях, выпавших на долю народа в несчастные годы войны, но есть вещи, которые невозможно, да и нельзя, забыть. Их можно только принять, как мы принимаем со смирением неожиданную болезнь, словно кару за прежние прегрешения. Наконец, возничий довёз меня до графства Порсиан, название которого звучало для меня чудной музыкой, а благодатные поля манили изобилием и роскошью плодов. Уже пешком я дошла до ближнего города, где на площади меня и встретила сердобольная женщина, у которой я живу и по сей день.
          Густая роща постепенно редела, а по краям широкой лесной дороги одиноко зеленели мощные раскидистые липы, впитавшие своими величавыми кронами всю свежесть мая. На горизонте уже виднелся округлый серый донжон с развевающимся флагом Шатильонов и высокие неприступные стены замка, окружённого неглубоким, но стратегически полезным водяным рвом. Дорога подходила к концу, а рассказ незнакомки и её царственная красота столь сильно тронули сердце рыцаря и заронили в него такое множество вопросов, что он был готов на всё ради ещё нескольких минут наедине с прекрасной фламандкой.
          — Значит, та добрая женщина, что приютила вас, и научила этому изысканному ремеслу? — спросил Альберт, замедлив ход коня.
          — Что вы! Неужели воин может быть настолько наивен? Или вы, подобно афинскому мизантропу Тимону*, ещё верите в бескорыстие и честность людей? — недоумённо и даже насмешливо удивилась девушка. — Женщина была, несомненно, всегда очень добра ко мне, но без моего умения, переданного мне матерью, её доброта обратилась бы в холодное равнодушие, а беспомощная маленькая девочка быстро бы умерла голодной смертью под сенью одного из зажиточных домов.
          — Неужели с тех пор вы не видели искреннего участия и сострадания? Вашими устами говорит обида, а она не красит никого, — задумчиво промолвил Альберт и совсем остановил коня, так как дорога вышла из рощи на протяжённый луг, среди зелёного моря которого виднелись первоцветы: дикие анемоны, пушистые и нежные васильки, солнечные головки одуванчиков да белые наливающиеся ягоды земляники, теряющиеся в пышном буйстве трав.
          — К привычке довольствоваться малым быстро привыкаешь, а ранее незаметные мелочи, кои составляли большую и совершенно неоценённую  часть моей прежней жизни, ныне приобрели невероятно большое значение, — девушка наклонилась над невысокими белыми, будто свёрнутыми внутрь, цветами аконита. — Посмотрите сюда, сеньор, воистину удивителен мир природы! Разве вы могли бы подумать при одном взгляде на этот прекрасный цветок, что его красота едва ли превосходит таинственное зло, заточённое в нём? Обманчива форма, да суть одна.
          Всадник ловко спрыгнул с лошади и приблизился к ядовитому цветку:
          — Любое зло имеет своё неоспоримое начало, из которого оно рождается и щедро вскармливается людским тщеславием и жаждой личного успеха и власти. Быть может, этот цветок чувствует свою дьявольскую незаменимость и потому продолжает возвышаться на этих благодатных землях, ожидая своего рокового часа. Да и что иначе могло вырасти из слюны адского пса Цербера? Зло порождает и питает зло. Но цветок, скосивший судьбы многих великих людей, едва ли может сравниться по обманчивости с женщиной. Впрочем, всё это байки, уж простите усталого путника за поспешные слова. Всё равно, во мне нет веры в лживость прекрасного. Стоит ли вообще задумываться над этим? Наслаждение и услада — вот мой закон!
           В то время как Альберт предавался размышлениям, юная кружевница собрала пёстрый маленький букет полевых цветов и отобрала несколько полезных трав, пучки которых она аккуратно положила на дно плетёной корзинки.
          — Если бы ваши законы правили миром, то в нём, возможно, навеки бы искоренилось насилие и недовольство, и даже сама смерть являлась бы в виде крылатой Ириды.* Боюсь только, что в таком случае человеку грозила бы потеря воли и желаний, а потом, кто знает, мудрое созерцание может превратиться в скотское равнодушие и пресыщение удовольствием, — она медленно подошла к рыцарю и протянула скромный букет. — Вот, возьмите в благодарность маленький подарок на память о нашей встрече. Редко встретишь такого благородного и умного собеседника. Что же, мне пора идти далее, вон и замок совсем близко. Прощайте, любезный сеньор.
          Всеми силами пытаясь скрыть свою радость, Альберт всё же не сдержал счастливую улыбку и, принимая букет, будто бы между прочим, ответил:
          — Благодарю вас, милая госпожа, его красота и свежесть едва ли сравнятся с вами. Пусть же он всегда будет напоминать мне о нашей случайной встрече. Но я не думаю, что нам пришла пора прощаться, поскольку мой путь ведёт туда же, куда и ваш: в замок доблестных де Шатильонов. Вы удивлены? Ну же, не стоит робеть! Позвольте, я проведу вас внутрь сквозь охрану, которая, к слову, чрезвычайно сурова и подозрительна, как и старый почтенный граф. Одной бы вам пришлось нелегко преодолеть их воинственный заслон. Пойдёмте же в замок, а по дороге я скрашу ваше ожидание ответным рассказом, куда более отрадным и увеселительным.
          Одной рукой взяв послушного коня за узду, а другой — удерживая ароматный букет у самого сердца, юный Альберт повёл кружевницу сквозь цветущий и звенящий роем неугомонных пчёл океан по направлению к величавому и торжественному замку, который, словно затерянный остров, теснился среди живописных красочных волн, ещё более упоительных и дурманных уходящей вешней порой.