Мимолётность

Глава 5.

Пойте в чаще, птахи, я вам подпою,
Похороним вместе молодость мою.
Сергей Есенин

             В то время как отец Альберт ожидал прибытия важных гостей в их скромную городскую обитель и предавался былым горьким воспоминаниям в сени ветвей благоуханного тиса, белокурый юноша покорно и радостно направился в скрипторий, следуя просьбе своего старшего друга. Среди пёстрого населения провинциального беррийского городка многие могли похвастаться знакомством и дружбой с прославленным в определённых кругах весельчаком Луи, но едва ли мог найтись один человек, к которому сам юноша питал бы нечто похожее на приязнь или уважение. Необъяснимое чувство доверия возникало только рядом с аббатом, возможно, потому что его присутствие неизменно сопровождало юношу на протяжении всей его недолгой шестнадцатилетней жизни, а незаменимые мудрые советы и искренняя забота создали между ними крепкую духовную связь. Иногда, обращаясь к наставнику словом “отец”, Луи на краткое мгновение всецело верил в первоочерёдное значение этого слова, но проходила минута, и вместо трепетного счастья возникал стыд перед настоящей семьёй, той семьёй, которая дни и ночи трудилась не покладая грубых ремесленных и таких любящих рук.
          Приблизившись к тем же лестницам, к которым спустя час подойдёт и аббат с послушником, Луи выбрал левый проход и резво взбежал по крутым высоким ступеням. Остановившись на секунду, он прислушался к разнородной монотонной речи, мерно исходящей из закрытых дубовыми дверьми классов. Здесь требовались ловкость и осторожность, так как, несмотря на обещание отца Альберта предупредить строгого учителя Стефана, юноша совсем не хотел привлекать к себе ненужное внимание и разрушать премудрую тишину сумрачного монастырского коридора.
          Аккуратно ступая по каменным плитам, юноша дошёл до конца длинной вереницы учебных классов и приблизился к широкой кованой двери, окаймлённой витым узором, в переплетении которого с одной стороны угадывалась статная фигура Григория Великого,  склонённого роскошной митрой над священной рукописью*, а с другой — профиль аскетичного лика Иеронима Стридонского*, у ног которого со сдержанной суровостью дремал грозный лев. Неизвестный мастер столь искусно выполнил резьбу, что Луи невольно залюбовался фигурами святых отцов, от которых, казалось, исходила аура высшего спокойствия и сосредоточия, настраивая любого посетителя монастырской библиотеки на возвышенный лад.
          Луи приоткрыл тяжёлую дверь, которая, к счастью, была заботливо смазана и не оглашала гулкие коридоры  заунывным скрипом, и несмело вошёл в просторный зал. Стоит отметить, что библиотека не отличалась богатством и роскошеством, соответствуя всей скромной обители, в глубинах которой она располагалась. Тем не менее, в её строгой изысканности и простоте можно было увидеть тщательно оберегаемые служителями дары, некогда полученные настоятелем от буржского епископа Роже Лефора* в знак признательности и почтения: прикованные цепями к ореховому пюпитру, в приглушённом полумраке бархатными переплётами алели две священные книги с вензельным экслибрисом на корешке. Вокруг них полукругом возвышались массивные полки, наполненные философскими трактатами, теологическими трудами, священными рукописями и многими другими фолиантами с греческой, латинской и даже арабской литературой. Здесь обитала мудрость и царствовал извечный покой, а сама обитель казалась немыслима без этой, в общем-то, неприметной комнаты, скорее напоминающей келью учёного.
          Юноша притворил дверь и зажёг светильник, мгновенно озаривший пыльную ротондовую залу весёлым тёплым огнём. Чувство смятенного беспокойства, наконец, отпустило Луи, и он, тихо насвистывая мотив всем хорошо известной в те дни песни, оглядел библиотеку в поисках маленькой фигурки юного мудреца. Однако вокруг было пусто и лишь книги смотрели на белокурого юношу с немым укором.
          — Неужели он ещё не пришёл? Но отец Альберт, кажется, был уверен, что его подручный уже вовсю погрузился в изыскания, — удивился Луи и, решив подождать его, прилёг на деревянную скамью, более смело затянув свою еле слышную песенку и наслаждаясь мягким звучным эхо. — S’amour dont sui espris…[1]
          — Будь это не лэ Готье де Кюэнси*, я бы потребовал прекратить пение, но сочинения именно этого трувера* отличаются особой духовностью и не порочат святых стен. Тем более, он являлся приором пикардийского монастыря, — над ухом задремавшего Луи внезапно раздался тихий мальчишеский голос, отчего юноша проворно вскочил и, наконец, увидел воочию маленького таинственного незнакомца-затворника.
          Первое, что бросилось в глаза Луи, был направленный на него исподлобья взгляд светло-синих водянистых глаз. Мальчик был низок ростом и довольно хрупок, что, однако, не представляло никакого сходства с неоперившимся птенцом. Наоборот, в его худощавости сквозили грациозность и изящество, которые он неосознанно пытался скрыть: узкие плечи были ссутулены, поза нарочито небрежна, а равномерным покачиванием с носков на пятки он словно маскировал собственную нервозность. По-детски округлое лицо белело даже при рыжих отсветах огня, в нём не было ни кровинки, ни малейшего признака румянца. Луи отстранённо подумал, что, видимо, этот мальчик совсем не видит солнца, не наслаждается его животворящими лучами, а значит, лишён такой привычной и естественной для остальных радости и обыкновенного человеческого счастья. Могут ли люди быть вполне довольны жизнью, существованием, находясь в изоляции от природного начала и отказываясь от благ, заслуженных ими по праву рождения? Вопрос застыл в голове юного Луи, будто тяжкий камень, брошенный в недвижную гладь озера и грузно упавший на самое дно.
          — Ганс, — кратко обронил темноволосый мальчик и ещё раз повторил, не дождавшись ответа Луи, — Моё имя — Ганс.
          Несмотря на упрямый и напористый взгляд, неотрывно наблюдающий за внезапным гостем, в его прозрачных глазах плескалась живость и блестел интерес к незнакомцу, который спросонок растерянно взирал на Ганса. Мальчик терпеливо ждал.
          — О, прости, меня послал отец Альберт, чтобы я помог тебе в скриптории, — запинаясь, заговорил Луи, всеми силами пытавшийся не краснеть, но коварный румянец уже покрыл его светлую кожу розовыми пятнами. — Я не представился: зови меня Луи. Впрочем, некоторые предпочитают полное имя Людовик, что, на мой взгляд, несколько претенциозно и чересчур возвышенно, однако мою матушку не переубедишь.  Если она склонна величать меня королевским именем, к которому она явно не равнодушна, то здесь уже ничего не поделаешь.
          С расцветающей на тонких губах полуулыбкой, Ганс слушал лепет старшего юноши и сжимал в руках толстую грифельную доску, поверхность которой была испещрена рядами мелких цифр и латиницей. Он перестал покачиваться и протянул доску Луи:
          — Хорошо, мне больше нравится Луи. Вот, посмотри, ты не мог бы мне подсказать? Я рассчитывал пасхалии и немного увлёкся, а дело всё в том, что здесь не сходится епакта*, — он указал пальцем на одну из строк и с надеждой посмотрел на Луи.
          — Э, нет, тут я тебе не помощник! — рассмеялся юноша и запустил руку в свои густые золотые волосы, ероша их. — Мой единственный удел — каллиграфия, которая только у меня и получается более или менее приемлемо. Писчих рук всегда не хватает, а у тебя и других дел предостаточно, так что позволь мне заниматься своим делом и будь так добр, покажи мастерскую. Да я не отказался бы и от пояснений по поводу предстоящей работы: раньше я обычно занимался переписыванием для собственного удовольствия, немного рисовал миниатюры. Отец Альберт однажды увидел моё маленькое увлечение и стал давать мне небольшие задания. Обычно это были письма или послания, а теперь вот пригласил и в скрипторий. Всё же лучше, чем учёба!
          Он развёл в стороны руками, словно извиняясь, однако мальчик не выглядел разочарованным.
          — Что же, мне действительно не помешает помощь, — задумчиво пропел Ганс и, отложив доску на ближайший стол и резко развернувшись, размашистым шагом направился куда-то вглубь библиотеки, мгновенно скрывшись из виду перед оторопевшим Луи.
          — Следуй за мной! — глухо донеслось до юноши из-за угла, и он, удивляясь прыти такого внешне маленького и хилого мальчика, поспешил догнать его.
          За высоким книжным шкафом в каменной стене чернел тёмный провал низкой арки, именно в которую смело нырнул Ганс, а когда через мгновение бездна вспыхнула тусклым светом, то и Луи юркнул вглубь небольшой комнатёнки, которая и являлась монастырской мастерской.
          — Вот твоя жизнь на сегодняшний день, — Ганс обвёл рукой вокруг себя, показывая на высокий кедровый писчий стол с аккуратно собранными перьями и молочно-белым веленем. — Поверь, это место обладает особой силой: минуты складываются в часы, а часы уподобляются мгновению. Работа может показаться нудной лишь поначалу, но вскоре ты и не заметишь, как она тебя всецело поглотит. Справа от стола найдёшь нужные тебе инструменты, а манускрипты я отберу по списку, полученному от наставника, и принесу чуть позже. Располагайся удобнее и зажги остальные светильники — пусть свет придаст больше радости твоей работе и твоим мыслям. Пожалуй, им он нужнее всего.
          Поглядев исподлобья долгим внимательным взглядом, темноволосый мальчик ободряюще улыбнулся уголками губ и скрылся в библиотеке. С его уходом Луи смог, наконец, спокойно вздохнуть и не спеша оглядеться. Он прошёл вдоль длинных узких полок, нагромождённых пыльными фолиантами из потёртой временем кожи, перебрал пальцами тонкие грифели и линейные приборы, а затем, последовав совету своего нового младшего знакомого, озарил комнатку более ярким светом. И, как ранее в библиотеке, живительная сила огня наполнила теплом сердце юноши и заиграла здоровым свежим румянцем на его немного растерянном лице.
          Не так он представлял себе этого затворника, да и встреча выбила его из колеи. Луи не знал, что именно в Гансе так действовало на него: несвойственная возрасту серьёзность, естественная мудрость, внешняя замкнутость, будто даже неприятие себя? Нет, думал Луи,  всё это он умеет отлично маскировать и не выставлять напоказ. Его подавлял именно взгляд прозрачно-водянистых синих глаз, всегда напористый и агрессивный, идущий наперекор остальному вполне хрупкому и безобидному виду.
          — О каком старшинстве вообще идёт речь? О моём ли? — усмехнулся Луи и, почувствовав себя неисправимым глупцом, принялся доставать необходимые инструменты и краски из медного ящичка, чтобы приступить к желанной работе и найти в её неизменной монотонности благое успокоение.
          Спустя несколько минут в скрипторий заглянул Ганс, нагруженный кипой тяжёлых книг, которую скромно венчали два свёрнутых в трубку пергамента грязно-жёлтого оттенка. Деловито сгрузив свою ношу на стол перед обескураженным Луи, он ловко упорядочил стопку и вручил ему список отца Альберта, написанный мелким неразборчивым почерком, будто писавший человек куда-то торопился и не желал тратить ни одной лишней минуты на хоть и рутинную, но необходимую обязанность. Пожелав успехов в выполнении такой тонкой и щепетильной работы, Ганс снова удалился, чтобы, наконец-то, заняться привычными научными трудами и изысканиями.
          Недолго думая, Луи взял обрезанное по диагонали перо и коричневыми чернилами начертал первую витую заглавную букву на мучнистой поверхности веленя. Вскоре весь лист был испещрён тонким готическим шрифтом, выверено уместившимся в строго ограниченной длинной колонке. По мнению Луи, на бумагу так и просились маленькие иллюстрации или миниатюры, свободно вмещённые в текст, однако без разрешения наставника нельзя было и думать об этом. Впрочем, никто не запрещал ему делать собственные зарисовки, чем и мечтал заняться Луи в минуты отдыха или досуга. Работа требовала исключительной сосредоточенности и добросовестности, так что юноша поспешил выкинуть посторонние мысли из головы и всецело погрузиться в таинство письма.
          Увлечённый любимым делом, Луи не услышал ни гулкого удара колокола, приглушённого толстыми стенами обители, ни тихих шагов Ганса, мерно ступающего по периметру библиотеки, видимо, в глубоких и плодотворных раздумьях. Наступившая тишина была вскоре прервана резким стуком кованой двери, после чего перед целиком захваченным рукописью Луи появился Ганс, удерживающий в одной руке округлый глиняный кувшин, а в другой — широкое закрытое блюдо.
          — Ты не хотел бы сделать перерыв? Пусть каллиграфия и увлекает, но рукам всё же требуется отдых. Утомление может повлечь за собой невнимание, а там недалеко и до обидных ошибок и описок, которые испортят весь настрой, — проговорил Ганс и, чуть улыбнувшись, кивком головы пригласил следовать за ним. — Я подумал, что тебе стоит перекусить и набраться сил: за работой ты не заметил течения времени, как я и говорил, а на улице уже вечереет и колокол давно отбил четыре часа. Пойдём, тебе необходимо немного утолить голод, а после ты сможешь вернуться к письму, однако я советую не перетруждаться в первый день, ведь отец Альберт послал тебя сюда не единожды. Можешь быть уверен в этом.
          Речь мальчика тонула и рассеивалась в полумраке монастырской библиотеки, осветить которую не могли те несколько свечей, что печально догорали в медных высоких подсвечниках. Под самым потолком виднелись узкие прямоугольные оконца, сквозь цветные изогнутые стёкла которых проникал неверный преломлённый свет, склонный более к таинству, чем к прозаичному освещению. Причудливые тени падали на белое лицо Ганса, преображая его тысячью различных масок в некое сказочное существо, сошедшее со страниц старинных рыцарских легенд. Присев на скамью, он наполнил два низеньких глиняных кубка разбавленным жидким вином и взял с блюда тонкий кусок пирога. Луи тотчас же последовал его примеру.
          — Постный? — разочарованно протянул юноша, однако разыгравшийся голод сразу заглушил в нём капризный голосок, а блюдо, наполненное различными печёными яствами, быстро опустело.
          Ганс не спеша утолял жажду, о чём-то глубоко задумавшись и вперив пристальный взор в ведомую только одному ему картину. Между двумя учениками повисла тягучая и глухая тишина, разорвать которую Луи никак не решался, но любопытство и природная беззастенчивость всё же оказались сильнее:
          — Скажи, что это за имя такое — Ганс? Оно явно не местное, северное. Ты приехал из других земель?
          Медленно, будто неохотно, мальчик перевёл тяжёлый взгляд на Луи, отставил пустой кубок в сторону и опустил подбородок на сложенные воедино кисти рук. Тёмная прядь, точно старый боевой шрам, наискось упала на его бледное лицо, делая вид Ганса ещё старше и мудрее.
          — Можно сказать, что из других, однако не с северных, а из Лотарингского герцогства*, — ответил он с непонятной щемящей грустью. — Родился я всё же здесь, в Берри, но в другом городе — Шатору, который располагается чуть северней от нас. Мои родители бежали из родных земель из-за страшных опустошительных разорений Карла Смелого, и вскоре в Шатору, под защитой короля, смогли найти кров и открыть бакалейную лавку: точно такую, как и прежде. А когда мне исполнилось три года, наша семья обосновалась здесь, с тех пор ведя вполне зажиточную жизнь.
           — Но почему именно в нашем, затерянном среди полей и лесов, городке? Что заставило их покинуть Шатору и приехать с ребёнком на руках сюда? — не понимал Луи, хмуря изогнутые светлые брови и вглядываясь в лицо младшего собеседника.
          — Хотелось бы и мне это знать… — как-то потерянно ответил Ганс и снова замолчал, однако насытившийся вкусной едой Луи затосковал по общению за весь день, исполненный кропотливой работы, и отбросил несвойственную ему робость и молчаливость.
          — Хорошо, теперь мне понятно, почему тебя назвали таким именем. Лотарингия, ну надо же! Для нас Бурж звучит диковинно и запредельно далёко, а эти земли и вовсе кажутся чем-то неслыханным и невероятным. Эх, как бы я хотел побывать в разных землях, королевствах, увидеть своими глазами Восток! Разве не это — величайшее счастье человека? — мечтательно воскликнул Луи, зажмурив от удовольствия глаза. — Вот неужели тебе так нравится хоронить себя в этих холодных каменных стенах, долгими неделями скрываясь от целого мира, который только и ждёт, чтобы одарить тебя неограниченными возможностями и радостями? Посмотри же вокруг, Ганс! Что могут дать тебе эти пыльные книги с их неприменимыми в жизни ложными таинствами, мудрыми изречениями, скупой разумностью? Весь мир перед тобой расстилается миллионами неизведанных путей, и единственная досада, которая может потревожить взбудораженную полнотой жизни душу, заключается в невозможности избрать сразу несколько дорог или на мгновение ошибиться в своём выборе. Но что значит ошибка, как не приобретение новых ярких впечатлений и незабываемого опыта? Что же ты ищешь, Ганс? 
          И хотя вопрос был риторический, мальчик ещё больше раскрыл свои синие васильковые глаза, которые во время звонкой и удалой речи Луи становились всё шире и шире. Недоумённо и непривычно открыто глядя на юношу, Ганс широко раскрыл прозрачно-водянистые глаза и, наконец, сказал, как нечто очевидное и естественное:
          — Причину, Луи.
          Юноша внезапно хлопнул рукой по ноге в каком-то запале и утвердительно покачал головой:
          — Вот, я так и знал! Так и знал, что ты ответишь нечто эдакое — причину! Но разве она важна? Разве важна причина или средства? Единственное, ради чего стоит жить на этом свете, — цель, конечная цель.
          — Невозможно увидеть цель без причины, это безосновательно и пустынно, заранее обречено на провал, — безапелляционно заявил Ганс, высокомерно сложив руки на груди и подняв кверху нос. — В этом твоя проблема. Думаешь, я не наслышан о тебе? Думаешь, слава о безрассудном Луи не доходила до стен обители? Напрасно, ведь я многое знаю о твоих проделках, о твоей жизни, о самом тебе.
          Краткосрочная наивность и даже некоторая детскость снова покинули лицо мальчика, одев его печалью знания и непосильного юному сердцу бремени. Весь его вид словно потяжелел и потемнел, точно старое, изрытое морщинами столетнее дерево.
          — В этом наше различие: ты видишь форму, я — содержание. Ты и есть внешнее и напускное. Что для тебя жизнь, как не совокупность чередующихся наслаждений и благ, которые ты принимаешь как должное? — Ганс наклонился ближе к юноше, а его немигающий взор словно гипнотизировал Луи и внушал бессознательный ужас. — Горячая кровь затуманивает разум и лишает способности различать, оценивать. Лишь перед холодным сердцем открывается истина, вся правда так, как она есть.
          За день, проведённый рядом с Гансом, за обеденным разговором, Луи несколько привык к нему и постепенно, приложив усилия, смог перебороть в самом себе странное чувство благоговения и растерянности перед этим мальчиком, ощущение собственной ничтожности, а где-то даже глупости. Воля к счастью, к ничем не омрачённому бытию была слишком сильна в нём, заставив отбросить беспричинную робость и смятение, тем более что Ганс являл собой благосклонное радушие и доброжелательность.
          Теперь же прежние чувства вернулись, усиленные многократно. Синий взгляд, точно сама весна, подавлял своей внутренней колоссальной мощью и величием. Казалось, фигура Ганса стала и внушительней, и горделивей, будто мысль захватила и его тело, непосредственным образом повлияв на него. Зревшее глубоко в душе Луи чувство вдруг вспыхнуло ярким пламенем, и он особенно остро осознал, что это пробуждающийся росток страха, но страха не из-за, а за кого-то. Вопреки их разногласию, юноша необычайно сильно и искренне захотел протянуть Гансу руку помощи, вытянуть его из той богословской и учёной трясины, в которую мальчик погружался день за днём. “Ты же погубишь себя!” — безмолвно вскричал Луи с тем отчаянием, которое завладевает человеком в моменты собственного бессилия пред недугом или бедой, над которыми он не властен. Но в ответ он промолвил лишь краткое и отрывистое:
          — Ты говоришь так, будто мы не люди, а понятия. Две крайности возможны лишь в сухой и безликой теории, коей опустошена твоя голова, но в жизни люди полны противоречий и взаимоисключающих черт. Как же ты можешь знать меня, если от тебя скрыто твоё собственное сердце?
          Упрямое лицо Ганса оставалось неподвижным, и слова юноши истаяли, точно первый снег.
          — Ладно, Ганс, — примиряюще сказал Луи и добавил в свой голос чуть больше мягкости и добросердечия, — Ты можешь не слушать меня, даже не вникать в мою речь. Твоя жизнь принадлежит исключительно тебе. Но попробуй раз — лишь только единственный раз! — кусочек иной жизни, и тогда, я уверен, ты будешь более сговорчивым и миролюбивым в своих скоропалительных суждениях о людях и мире вокруг. Если бы ты только захотел составить мне компанию….
          Мальчик скептически изогнул тончайшие тёмные брови и недоверчиво покачал головой, будто удивляясь глупой недальновидности Луи:
          — Ты серьёзно думаешь, что, прожив твоею жизнью хотя бы один день, я изменю свои взгляды и своё мнение? Кажется, мы говорим на разных языках, Луи, иначе ты бы не предлагал мне таких глупых вещей. Знаешь ли, моё время обходится мне же очень дорого, и я не готов потратить его на твои безумства и прихоти, так что придётся тебе обходиться без меня в очередной сумасбродной вылазке.
          — Но что, если ты займёшь время у сна? — вкрадчиво пропел юноша и рассудительно продолжил, — Несколько часов не решат ничего, а их потеря, в чём я сильно сомневаюсь, никак не отразится на твоей работе и труде. Утром ты снова будешь здесь, как будто ничего и не изменилось.
          Подперев руками голову, Ганс задумался, однако сомнения на его лице выражались столь явно, что Луи почти уверился в провале своей спонтанной затеи. Видимо, в душе мальчика боролись два противоположных начала, и новое вмешательство могло лишь настроить Ганса против старшего товарища. Поэтому Луи решил прогуляться по библиотеке и размять затёкшие от долгой работы плечи, весело насвистывая неприхотливую мелодию. Ему на ум пришло сравнение с черепахой, такой же задумчиво-медлительной в жизни, а в случае опасности скрывающейся в надёжном и крепком панцире. “Зачем я вообще спорю с ним? — спросил себя Луи, и ответ незамедлительно возник в его голове, — Мне бы хотелось ему чем-то помочь”.
          По своей натуре, юноша не отличался альтруизмом, да и внезапное желание кого-то опекать было чуждо и непривычно ему, однако Ганс поразил его гротескно сочетающимися внутренней колоссальной волей и скрытой глубоко внутри хрупкостью, которая походила на потерянность ребёнка. В начале он пугал его своей нарочитой пристальностью, за которой вскоре Луи разглядел совсем другого человека, исполненного робкого дружелюбия и немого вопроса ко всему сущему, тем более что мальчик сам изо всех сил старался не показывать отталкивающего высокомерия или тщеславия, не желая, видимо, потерять своего единственного собеседника.
          Молчание затягивалось, и юноша уже хотел сам обратиться с Гансу, как кованая дверь резко распахнулась, в полукруглый зал пахнуло вечерней свежестью и лёгким ветерком, а в проёме показалась высокая и статная фигура аббата Альберта Делоне. Широко открыв дверь, он наклонился и приподнял с пола массивный прямоугольный ларь, обитый оловянными пластинами с выгравированными письменами. Видимо, ящик был несколько тяжеловат для аббата, поскольку молодой послушник, который показался сразу за отцом Альбертом, ловко подхватил ларь за другой край, помогая внести его внутрь библиотеки.
          — За окнами темнеет, а вы ещё здесь, что, на мой взгляд, весьма и весьма похвально, — сдавленным от несомой тяжести голосом обронил мужчина. Показывая своему помощнику направление, он дотащил ящик до противоположной стены, расположенной экседрой*, и возложил ларь на широкий каменный постамент, после чего вынул из низенького шкафа длинную цепь и, продев её сквозь разнообразные кольца, обмотал ею всю конструкцию. Наконец, аббат вынул из внутреннего кармана сутаны ключ и защёлкнул им массивный висячий замок, затем он педантично проверил сохранность и тщательность своей работы, подвесил ключ на верёвку, надетую на шею, и спрятал его от чужих глаз за чёрным воротником. Только тогда, поблагодарив и отпустив своего помощника, он обернулся с невозмутимым видом к двум ученикам, что с любопытством следили за его манипуляциями и едва сдерживали себя от расспросов.
          — Вот, видите ли, прибыли, наконец-то, реликвии от епископа Буржского, которые будут некоторое время храниться здесь, пока полностью не освободится южная дорога от разбойных шаек и бродяг. К счастью, долгое путешествие из Буржа до нашей обители обошлось без происшествий и привезённая святыня в целости и сохранности ожидает дальнейшего продолжения пути. Но, надеюсь, вы понимаете это и без моих подсказок, её нахождение здесь держится в тайне и не подлежит огласке, — притихшим и вкрадчивым тоном продолжал мужчина, так сдвинув брови, что его стареющее лицо приобрело то суровое выражение, которое пугало всех учеников и даже людей братии, ещё не знакомых с нравом аббата Делоне.
          Сделав драматическую паузу, чтобы юнцы вполне оценили важность момента и приняли его слова со всей ответственностью, мужчина отбросил напускную строгость, совсем не свойственную ему по характеру, чуть улыбнулся, посветлев лицом, и положил руки на верхушку окованного ларя:
          — Теперь цепи и снаружи и внутри, точно сам символ нашей жизни. Дело в том, что за крышкой этого ящичка хранятся вериги святого Жермена Осерского*, жившего десятью веками ранее и сделавшего несоизмеримо много для распространения христианства. Удивительно, что ныне они лежат перед нами в этой тесной комнатёнке сельского аббатства, волей случая прибывшие к нам из далёких земель. Вскоре их ждёт дальнейший путь на север, в земли Шатору, где они и обретут своё истинное место.
          При упоминании города, в который направляется реликвия, Ганс заметно встрепенулся и тотчас же спросил:
          — И когда же их повезут туда? В сам Шатору?
          — Думаю, не далее, чем через месяц, когда дороги будут окончательно свободны и безопасны для перевозки такой ценной и дорогой вещи, — уверенно ответил аббат и вдруг задумался, от чего будто тень набежала на его лицо. — Если бы знать, куда запропастился посол, который должен был прибыть ещё утром. Впрочем, не слушайте меня, не вашего ума это дело: ни хранимые реликвии, ни исчезающие послы. Лучше покажи-ка мне результат твоей сегодняшней работы, Луи, мне хочется скорее посмотреть на рукописи.
          Словно дожидаясь этих слов, юноша поспешил проводить отца Альберта в скрипторий и показал на исписанные витыми округлыми буквами велени, что стопкой лежали на верхнем краю наклонного для письма стола. С видимым удовольствием просмотрев рукописи и сравнив написанное коричневыми чернилами с чёрными изломанными линиями латиницы в фолиантах, мужчина отечески потрепал Луи по светлой растрёпанной макушке и, убирая готовые листы в сундук-армарий*, удостоил похвалы юношу:
          — Стоит признать, работа сделана мастерски: изумительно филигранно и тонко передан шрифт, все пропорции блестяще соблюдены, а украшения и вовсе выполнены настолько искусно, что, если бы я не знал тебя, подумал бы о работе миниатюриста. Мне стоит чаще привлекать тебя к таким заданиям, и вскоре, я уверен в этом, в тебе раскроется настоящий талант.
          — Благодарю, отец Альберт, но, как бы мне ни хотелось помогать вам, едва ли это устроит моего отца, — с горечью ответил Луи и, не заметив застывшего в низком проёме арки Ганса, пожаловался своему старшему другу и наставнику. — Он же готовит меня в своего преемника, чтобы позже, когда придёт время, я продолжил семейное дело и не дал угаснуть ремеслу, которое питало наш род не одно десятилетие. Вот скажите, как же я смогу заниматься тем, к чему не лежит моя душа, к чему я испытываю едва ли не отвращение?! Не единожды мне приходила в голову мысль сбежать, уйти, исчезнуть из города, обрести новую жизнь, зависимую исключительно от меня. И однажды, клянусь вам, я исполню своё желание!
          — Не очень-то ты похож на сына кузнеца, — внезапно за спиной Луи раздался протяжный голос Ганса, который со странным весельем смотрел на разоткровенничавшегося юношу и скептически приподнял одну бровь.
          — К чему насмешка, Иоганн? Неужели ты не видишь, что устами Луи говорит усталость и изнурённость, которые вполне естественны после такого долгого дня усердной работы, — жёстким голосом осадил мальчика резко развернувшийся аббат и с глухим стуком раздражённо захлопнул сундук. — Что ты знаешь о тяжелейшем выборе, на который подчас обречены все мы? А ведь он тем более мучителен, чем более совестлив и честен человек. Никто не в силах предугадать последствий наших решений, одно лишь Провидение способно увидеть конечный итог, однако выбрать дорогу нужно самостоятельно, взваливая на свои плечи иногда непосильную ответственность и тяжесть. Никто не придёт на помощь, а небо лишь молча будет наблюдать за жалкими человеческими метаниями и ждать, ждать свершения. И чему ты учишься в своих книгах?!
          Несмотря на несправедливо грубый тон, Ганс равнодушно пожал плечами и решил промолчать в ответ на отповедь аббата, скрестив руки на груди. Не ожидавший от обычно приветливого с ним отца Альберта такой вспышки гнева, Луи остро ощутил жалость к мальчику, который стоял с высокомерным видом на ничего не выражающем лице: ни обида, ни злость, ни негодование не тронули тонких черт Ганса, а прозрачно-синие глаза так же неопределённо и неотрывно глядели исподлобья куда-то за фигуру мужчины. Он казался неприступной каменной стеной, замкнутой в себе и бесчувственной, очерствелой, будто корка засохшего хлеба.
          “Если бы он встретил меня так утром, не уверен, что я смог бы остаться здесь хоть на минуту”, — подумал Луи и внезапно осознал грандиозное различие в натуре и поведении этого мальчика наедине с ним, обусловленное, видимо, глубокой пропастью между Гансом и аббатом, а также его вынужденным добровольным одиночеством. Неведение и непонимание Луи могли соперничать с затаённой обидой, что крылась в сердце мальчика.
          Не раз Ганс спрашивал себя, в чём причина неприязни этого всегда справедливого и мудрого аббата? Видя ежедневное и покорное усердие мальчика, самоотречение в пользу наук, прозорливость безошибочных суждений, соединённые с его безупречным поведением и аскетичностью жизни, аббат зрело рассудил, что открытый доступ в библиотеку и скрипторий будет достаточным и вполне заслуженным поощрением занятий Ганса. Аббат не мог не быть справедливым, поскольку сам же проповедовал всеобщее равенство, лишённое насилия и угнетения личности над личностью, человека над человеком, души над душой.  Ему было крайне необходимо подчиняться тем правилам, которые он на себя возложил. Иначе, он чувствовал, по всей его тщательно собранной из осколков жизни пойдёт неуловимая трещина, разрастающаяся и ширившаяся, которая, в конце концов, превратится в глубочайшую пропасть, из глубин которой взрастёт давно забытое и похороненное прошлое.
          Оскорблённая гордость мальчика желала резко и язвительно высказаться в ответ на вспышку гнева мужчины, разрушить свой безукоризненный пред высшими чинами образ, возможно, даже лишившись при этом заманчивой должности и необходимой протекции аббата Делоне. Но Ганс интуитивно видел в нём нечто такое, чего он сам был лишён. Некое чувство когда-то всецело владело аббатом, оставив неизгладимый след в его душе, избороздив сердце печалью и радостью, горем и возвышенной красотой, которой он поклонялся, словно единственной святыне, и отдал всего себя. И чувством этим была любовь. Именно поэтому Ганс хранил молчание и смирял вспыхнувшее тщеславие.
          — Впрочем, ты же ещё ребёнок, откуда тебе это знать? — более спокойным тоном продолжал отец Альберт, пытаясь сбросить со своего лица черты гнева и раздражения, отчего оно кривилось и морщилось, будто он съел что-то невероятно кислое. — Прошу прощения за недопустимую вспыльчивость: сегодняшние переговоры были на редкость тяжёлыми. И, пожалуй, меня ждут другие дела, не терпящие отлагательств. Ты превосходно поработал, Луи, выполнив даже больше, чем требовалось, и тебе нужно как следует отдохнуть, тем более солнце уже клонится к закату и обитель давно опустела. Ты свободен, мальчик мой, а Ганс, думаю, уберёт бумаги сам.
          Натянуто улыбнувшись, аббат ещё раз проверил сохранность всех рукописей в армарии, оглядел стол, не заметив, как Луи проворно отодвинул приготовленные рисунки за спину, и, сухо кивнув на прощание, стремительно вышел из библиотеки. В отдалении глухо хлопнула дверь, отдаваясь в молчаливые коридоры протяжным эхо, и снова воцарилась благословенная тишина.
          Размашисто шагая мимо классных комнат, мужчина хотел раздосадовано сплюнуть, но сан не позволял. О, как же он не любил этого мальчика! Вынужденный быть ему наставником, он честно старался руководствоваться разумом и смыслом, избегая личностного отношения к нему, но внутренняя необъяснимая антипатия иногда брала в нём верх и выплёскивалась в неожиданных ситуациях гневной речью и предвзятыми обвинениями. Как и всегда после таких вспышек, в груди аббата появились щемящий осадок и нервный зуд, сквозь пелену которых робко пробивался голос совести. И если бы он так старательно не заглушал его, то, возможно, услышал бы нечто очень важное о себе, но страх открыть эту шкатулку Пандоры* был сильнее правды.
          Оставшиеся в скриптории ученики избегали смотреть друг на друга, между ними повисла неловкость. Луи решил напрасно не затруднять и так расстроенного мальчика и принялся методично наводить порядок, убирая перья и расставляя толстые книги по нужным полкам. Ганс не спешил уходить: он то облокачивался на стену возле арки, то начинал задумчиво раскачиваться с пятки на носок, при этом непрерывно наблюдая за быстрыми и точными движениями юноши и тотчас же пряча взгляд, когда Луи оборачивался к нему. Вскоре всё было закончено, неяркий свет играл тенями на пустой столешнице, а Ганс, наконец, собрался с духом и спросил ожидающего Луи:
          — Ты ещё не отказался от своих слов?
          — Спрашиваешь?! Тебе следует знать, что Луи Ферран никогда не берёт свои слова назад, — бравурно воскликнул юноша и задорно улыбнулся, ещё раз удивившись необыкновенной метаморфозе, что происходила на его глазах с мальчиком.
          — Тогда в час заката на западной стороне площади у ратуши, — полуутвердительно-полувопросительно промолвил Ганс и сцепил руки в замок так, что побледнели пальцы.
          Юноша весело подмигнул ему, с отрадой наблюдая за тем, как трепетный цветок доверия распускался в душе мальчика. Он помахал ему рукой и, припрыгивая, выбежал из ротондового библиотечного зала, не видя, как вослед ему устремляется ясный, исполненный надежды и благодарности, синеокий взгляд Ганса.



Отредактировано: 27.05.2016