Мир без чудес

Мир без чудес

1.
О чём мы говорим, над чем обычно смеемся? По Фрейду – чаще всего говорят люди о сексе, а смеются над сексуальными шашнями, политиками и… задницами. Так вот все мы в огромной заднице жизни, и оттого нам смешно. Нам жутко смешно, нам бесконечно смешно…

Этот смех составляет смысл всей нашей жизни со всеми ее кондебоберами и загогулинками. Когда-то наезжал в Киев из Тель-Авива Александр Урванский, бывший киевский санитар скорой помощи из психлечебницы имени Совковой власти.

Между просим, фельдшер – здесь, и грузчик, вечный грошовый грузчик у них, там – в Тель-Авиве. Он сейчас получает себе семь гарантированных долларов поденщины за день, и по пятницам, накануне встречи царицы Субботы, отправляется на ближайший базар, где уже на закате набирает несколько килограммов неликвидных персиков и бананов, винограда и киви. Тем и живет. Да еще поэтит и литераторствует.

Между прочим, это ему принадлежит рассказ ЖОПА, в котором слово СРАКА употреблено на полутора страницах ровным счетом тридцать три раза. Он читал этот рассказ ещё прошлом столетии, в году эдак 1994-ом на заседании Литературно-Интеллектуального Клуба при "Русском собрании", – жаль, не было там Юрия Григорьевича Каплана.

И этот помер уже старик. Зарезан многократно в собственной квартире на Березняках. Опять же по Фрейду. Жена умерла от рака, а поэт в стадии реактивного либидо пригласил в дом базарку, а у той был муж... И понеслось... Хоронили поэта уже в закрытом гробу. Ревнивец-муж нанес старику семнадцать ножевых ударов.. На похоронах я не был...

А вот на публичном чтении рассказа я был. И Риталий Заславский был, и Алла Потапова была. И все мы ровно тридцать три раза вслушивались в слово СРАКА, в которую со временем всех нас отправила жизнь. А Урванский в катарсисе от прочтения нараспев блеющим еврейским фальцетцем расцвечивал грани своего опуса до того, что даже расцвел, похорошел, но все равно чуть позже угодил прямо в больницу СП, поскольку у него как раз что-то открылось в его тощей на длинных ножищах жопе, – какой-то некошерный геморрой что ли на почве нашей повышенной радиации.

Но с тех пор это слово и эта тема в Киеве были закрыты, пока в июле 2003 г. не напомнил о них Леон (Поляк) Измайлов – знаток совковой юмористики и старый москвич. Ему бы сказать как спутнику-побратиму, коротко и звонко: пип-пип, а вместо этого он так банально пролепетал на НОВОМ КАНАЛЕ – жопа, как будто самый невинный младенец, испражнившийся на всю культуру нашего местечкового Киева.

Вот засранец! Я выключил ящик и стал вспоминать…

2.
– Почему это, Веле, у вас вовсю резвятся в героях бомжи? – Спросил меня упорный ориянский фантаст Беркусян. – Сколько не вычитываю ваши тексты, без бомжей вы ни-ни…

– Это, Игонес, верно. Окрестным странам тяжело без жопы, из которой они вычухались, а нам, зачухранцам, тяжело без бомжей. Орияна – страна бомжей. Оно ведь как: чуть только какой апвелинг, по-нашенскому – ветросдув, как тут же всю наше благопристойность с государственных горшков сдувает, и обнажаются в основном голые жопы, но бомжи и бомжички никогда не предаются нудизму. Они далеки от полного натуропатства, и очень близки к народу. Скорее всего, они сами и есть этот похеренный и опущенный в прикладбищенские подлески народ и имя ему – легион…

Иганес во всю сверкает отполированными металлическими зубами, среди которых естественно белые – большая редкость, но о бомжах он хочет поговорить не абстрактненько, а конкретно. И тут нам навстречу является бомж Григорий, который Константин, обряженный в ситцевую косоворотку, джинсы с раскладушечной раскладки из Германии и в кроссовках от экс-министра Орияны по делам молодежи и спорта Валерия Борзого.

Беркусян – кандидат наук в области ориянской филологии, вся суть которой в последние годы сводилась к формированию новоориянского наречия, в котором к традиционным словам – попка, задница, срака, жопа – добавились такие синонимы как – асс, дупа, сраця, сідниці, пердело, голубятня, вонище, ягодицы да гепка, – и из-за которых новейшие словари разнесло до колоссальных размеров, что позволило в очередной раз кормиться местечковой научной братии, прежде только и знавшей такие шедевры, как скажем: САМОПЕР ПОПЕР ДО МОРДОЛЯПА…

Но этим уже сполна был накормлен век предыдущий, тогда как новый век мастерил очередной сленг с претензией на узаконение в качестве глобального ориянского языка! Чтоб на Земле никто и нигде больше не сомневался, как только произнесешь:

КУМЕ, ДО СРАЦІ ВАШЕ ПЕРДЕЛО,
ВАША ДУПА НЕ ТАКА ВЖЕ Й ДЕБЕЛА,
А ВАШІ СІДНИЦІ ДО ЖОПИ Й ПТИЦІ

– как тут же все начинают понимать и брататься, – дескать, ориянцы мы всемирные, зачухранцы единородненькие, соотечественнички сраные… Хорошо-с и с перспективочкой на сытость грядущую…

А тут бомж лапит навстречу, прямо из люка канализационного. И счастливые глюки у бомжа Константина в глазах. И даже не подумайте, что он пьян. Стеклотарку, да, – собирает, а вот пить, – так не пьёт. Иногда разве что колеса глотает. Но очень не регулярно – от незатейливых до самых последних синтетических, где уже между глюками мелькают синкопы белочки и мельтешат кибальчиши с чебурашками за великим мудилкой питерским Вованом, до которого у Константина-Григория есть своя особая претензия: почему тот всегда взбирался на люки броневиков, а не на канализационные… со смывом. Для смычки, так сказать, с братским народненьким дерьмецом…

Происходит смычка Беркусяна и Григория (Константина):

– А знаете? – спрашивает Игонес.