Моровушечка

Моровушечка

МОРОВУШЕЧКА

Глава первая. Алая лента

Было уже далеко за полночь, когда в дверь постучали. Егор инстинктивно вздрогнул от громкого звука и недовольно заворочался в постели. Звуки были тяжёлые, глухие, будто тот, кто стоял за дверью, стучал не рукою, а ударял по ней со всего размаху сапогом.

– Тише, Егорушка, тише, – в ту же секунду ему на ухо зашептала мать, также внезапно проснувшаяся, а может и не спавшая вовсе, – лежи тихо; это, верно, ошиблись дверьми.

Через минуту стуки послышались снова, став более настойчивыми и громкими.

– Спи, Егорушка, спи, это не к нам пришли. – Зачем-то снова прошептала мать, прижав его кучерявую светлую головку к своей груди и накрывая их обоих вместе с головой плотным овчинным одеялом.

Толстый слой одеяла проглатывал звуки, делая их менее раздражающими. Они медленно, плавно тонули в сонном мареве, как подстреленная чайка, спикировавшая прямиком в болотную жижу. Жижа нарастала, обнимала со всех сторон, звала окунуться в своё звенящее пустотой ничто. Егор и сам не заметил, как провалился в эту пустоту, и как от звуков, отдающих, кажется, в самую голову, не осталось и следа.

Невдалеке пропели петухи. Мать заворочалась на полатях, бодро стряхивая с себя остатки минувшего сна, и начала тормашить мальчонку, мирно почивавшего в царстве Морфея.

– Егорушка, скотина ждать не любит, – настойчиво проговорила она, трогая его за худенькое угловатое плечико, – вставай, хватит дрыхнуть, дел по горло у нас – чай не лето на дворе нынче.

Мальчик сонно вздохнул и поплёлся в сени, где его ждал красивый новый тулупчик, который мать недавно купила ему на ярмарке. «Вай, красавец, прямо жоних на выданье! – громко восхищалась им базарная торговка, помогая натягивать обнову, – совсем большой мужичок уже, пострел». Воспоминания об этом событии приятно кольнули Егоркино самолюбие, и он невольно заулыбался, просовывая ручонку в мягкий меховой рукав. Тёплая обнова особенно радовала теперь, когда зима, словно злая цепная собака, сорвалась с цепи и кинулась в наступление на окружающий мир.

На памяти Егора это был первый настолько морозный февраль, что стёкла трещали по ночам, зарастая причудливой паутиной оконной наледи, вьюга выла в печной трубе раненным лешим, а неистовая метель бросала в лицо острые льдинки, отзываясь болью на лихорадочно красных, обветренных щеках.

«Морóзушка-Морóвушка – знать, скоро будет солнышко. – Объясняла ему мать. – Это время переждать нужно, да пережить. Беречь себя пуще прежнего, дурных людей в дому не привечать, опосля вечёрки с дому носу не казать. А не то зима-матушка накажет».

Как могла наказать зима, Егор прекрасно знал и так – пару лет назад заигрался он с дружками на Святый вечер, да чуть не пропал вовсе, заплутав мимо родной избы в невесть откуда взявшейся метели. Принесли его домой добрые соседи, уже насквозь промёрзшего и едва живого. Жестокая лихорадка била мальчонку не менее двух недель, едва оправившись от которой он поклялся матери, что впредь зимой будет предельно аккуратным и осмотрительным. С тех пор Егор отчаянно, необъяснимо полюбил солнце и тепло – оно радовало его даже в те совершенно изнурительные, жаркие дни, когда солёный горький пот заливал тело от взопревшего, горячего лба до самых кончиков пальцев ног. Сидя на летней лесной поляне, он подставлял своё счастливое, раскрасневшееся личико солнечным лучам, чувствуя, как подступающий к коже жар объемлет всё его существо, пропекая до самых костей. То же пьянящее чувство приходило к нему муторными зимними ночами, когда жестокий ветер свистел в трубе, а он, Егорушка, завернувшись в два слоя овчинных одеял, почивал на полатях, ловко прилаженных поверх беленой доменной печи, хорошо протопленной и от того вдвойне уютной.

Сейчас же в лицо ему била злющая снежная крупа, вызывающая неконтролируемые, неуёмные слёзы, из-за которых заснеженная тропинка, отделявшая его от телятника, в который он шёл кормить скотину, как это и бывало обыкновенно по утрам, дрожала, мутнела и плавилась перед глазами, расплываясь причудливыми ломаными линиями, трясущимися в хаотичной, непредсказуемой пляске.

Внезапно черно-белый вид хмурого зимнего утра расцвёл слабым красным цветом. Возле дверей скотного загона виднелись ярко-алые пятна – причудливые, необычные, будто нитка крупных рябиновых бус тянулась, разорванная, вдоль свежезаснеженной дорожки. Егор смахнул с глаз только что выступившие слёзы и внимательно вгляделся вдаль. Багряная лента расплывшихся на сугробах капель вела прямо к двери телятника.

– Егорка, стой! – Испуганно окликнула его мать, идущая следом с вёдрами для молока в руках прежде, чем он успел поразмыслить, что бы это такое могло быть. – Я первая войду, обожди здесь.

С этими словами она быстро обогнала сына и резко толкнула дверь, тяжело дыша, будто была чем-то крайне взволнованна и растревожена.

Коровы жалобно замычали, послышался приглушённый, беспокойный стук копыт о накрытый соломенным настом пол телятника. В воздухе, вместе с тёплым дуновением навозного запаха, резко вырвавшегося из тёмного пространства, повис странный, доселе незнакомый Егору аромат – сладковатый, слабо отдающий ржавым железом. Кажется, именно так пахло лезвие выеденной ржавчиной отцовской косы, забытой под летним дождём на задворках их большого двора?

Мать вошла, осторожно ступая по примятой жухлой траве, прямиком в стойло, и огляделась, быстро вращая головой, как испуганный лесной филин. На мгновение во взгляде её, и до того чрезмерно напряжённом, отразился вящий ужас, зрачки её расширились до самых краёв серых радужек, сделав глаза практически чёрными, что февральская безлунная ночь. Она закрыла ладонь рукою, очевидно, не давая вырваться из груди запоздалому крику.

Егор, ничего не понимающий, бросился в телятник, ловко отбившись от матери, попытавшейся его остановить. Он вообще неплохо выкручивался из любых рук, которые пытались воспрепятствовать ему хоть в чём-то; от природы ловкий и гуттаперчевый, проворный юнец будто был создан для чего-то большего, чем прозябание в родном селе. «Можа, в циркачи пойдёшь? – Усмехалась бабка Устинья, когда Егор шустро помогал ей закидывать кочаны капусты на старую дубовую подводу, запряжённую такой же старой и дряхлой лошадью, как, кажется, сама Устинья. – Будешь колесить по городам и весям, большой мир увидишь».