Москва

Москва

Он жил на широкую ногу, хоть и был далеко не высокого роста. В своё время носил брюки-клёш и завихрастые кудряшки на лбу. Каждый день одевался в новую рубаху, сшитую по последней моде и самое интересное – имел хороший парфюм. Девчонки висли на его худенькой шее, и, казалось, так будет всегда.
Студент училища культуры инструментального отделения не думал о завтрашнем дне. Да и зачем, когда об этом заботилась его мама.
Шестиструнная гитара разрывалась над гладью Сиверского озера, а яркий звук уносился под купола Кирилло-Белозерского монастыря. Под кроной большого тополя гуляла компания!
«Люба-ань, – прижимал к себе худенький жилистый молодой человек хрупкую девчонку. – Твои ножки сводят меня с ума…»
Он осыпал её поцелуями, и она с радостью и восторгом принимала их. Причём делала это в первый и последний раз.
***
- Сколько?! – смотрел протрезвевший Николай на плачущую Любку. – Сколько ты сказала? Шестнадцать?! Ты чем раньше думала?!
- А ты?! – всхлипывала девчонка, растирая по щекам недавно наплёванную тушь.
«Да меня же посадить могут!» – пронеслось в голове у Николая.
- Люба, тебе уезжать отсюда надо. Поняла? – сказал он ей вслух.
- Но ты же говорил, что у нас любовь!
- Любовь..! А ты подумала, что будет с моей мамой?! Она вмиг прекратит меня обеспечивать!..
***
Красно-белый автобус уезжал из Кириллова далеко-далеко, в место, где теперь должна была поселиться Любовь… со своей новой жизнью. Какой будет эта жизнь, Кольке было плевать с самой высокой колокольни, тем более, что он на ней никогда не бывал.
***
«Москвин! Твоя очередь! – выглянула очкастая женщина из-за дверей 17-й аудитории. – Хоть всё выучил?» «Да выучил… выучил…» – плёлся он вслед за ней.
Экзамен Колька провалил. На душе было отчего-то тягостно, и собраться с мыслями совсем не получалось. Так прошли ещё несколько аттестационных процедур, и в итоге загулявшейся Москве дали пинок под маленький зад.
С обиды потекли ручейки. Ручейки горючего и горящего, кислого и сладкого, белого и красного, горького и резкого, а в конец и вовсе – огуречного.
Спился.
***
У дверей трёхкомнтаной квартиры Москвы стояла красная крышка от гроба – мать не выдержала. Колькины кудри подёргивались над её телом – он плакал по ней в первый раз. По дому ходили соседские тётки, которые не подбадривали бывшего студента, а с упрёком спрашивали: «Ну и как ты теперь будешь? Куда теперь?»
Маму кирилловского москвича похоронили на её же деньги – скопила заранее, знала, что надеяться не на кого. Поминки тоже были пышными. Гуляло всё училище культуры!
Дым стоял столбом в каждой из комнат, и даже настежь открытые форточки не могли его проветрить. Первыми стопками не чокались. Вторыми тоже. Потом кто-то притащил баян, гитару, бубен. И инструментальное отделение со всеми почестями простилось с недавно умершей матерью Москвы.
- Ты как за квартиру платить будешь? – спросила зашедшая под шумок соседка. – У меня к тебе дело есть. Могу помочь.
- Чем? – еле стоял на ногах Колька.
- Предлагаю обмен. Ты мне квартиру здесь, а я тебе в деревянном доме. С доплатой.
Москва услышал только последнее слово. Оно так чётко отпечаталось в его сознании и эхом повторялось всё с большей и большей силой. К тому же он обнаружил, что спиртное подходило к концу, а гулянка ещё только набирала свои обороты.
- А давай! – махнул рукой пьяный юнец. – Только деньги сразу! Сейчас!
- Сейчас? – удивилась соседка такому скорому согласию…
- Неси! Пока не передумал!
***
Двухэтажное покосившееся коричневое здание в городе давно прослыло «весёлым» домом. Здесь жили «москвичи».
В квартире с номером один ручки не было. Каждый желающий мог дёрнуть за петлю от навесного замка и зайти в Колькину халупу. Обесточенная квартира давно не сияла чистотой. Здесь не снимали обувь, харкали на пол и ели из грязных тарелок.
Разрушавшиеся с каждым годом печки-столбянки пыхали дымом и выедали глаза. Москва почти ничего не видел. Наощупь он брал алюминиевую миску, клал в неё непромытую картошку и пихал в топку. «Сейчас-сейчас!.. Будет нам закуска! Вот погоди!» - говорил он бродяге, зашедшему в открытую дверь. «А у меня и выпить нечо… Вот… Только пару рублей в кармане», - слышал он в ответ. «Да не торопись, ща у Иваныча посмотрю», - пошуршал Москва в соседнюю квартиру.
«Шура, - сиплым голосом кричал Коля в раскрытую дверь. – Шу-ра! Тридцаха есть? На «Портвейн» не хватает!»
«Да здесь я! - донеслось из-под Колькиных ног. – Лежу. Плохо мне».
Колька наклонился, пошарил в мокрых штанах друга и извлёк из его карманов несколько монет. «Во! – обрадовался он. – Ща облегчу твоё здоровьице! Я мигом!»
***
- Анжел, какая ты красивая… - говорил он пухленькой и смешной продавщице, щурясь изо всех сил.
- Иди уже, - ставя на прилавок тёмную бутылку с тремя семёрками, она отпускала его первым. – Воняешь на весь магазин! Фу! Хоть бы помылся!..
Мося не обижался. Да и чего обижаться на молодёжь, когда тебе уже далеко за полтинник.
- Да ладно тебе, поди, влюбилась в меня! – пытался он с ней заигрывать.
- Ага! Как же! – окинула алкоголика брезгливым взглядом Анжела.
Брюки-клёш в полосочку, обляпанные маслянистыми пятнами на неприличных местах, фуфайка с какого-то борова и женская лисья шапка… Тут уж, действительно, грех не влюбиться!
- Ну, я пошёл… – подмигивал он ей левым глазом и посылал воздушный поцелуй.
***
По тёмной квартире вместе с дымом пошёл какой-то сладкий аромат. «О-о… как по телу разлилось…» – обтирал мокрые губы Колька. «Кто там?» - услышал он, как долбятся в дверь. «Полиция! – проговорил бас и вошёл в квартиру Москвы. «Так, Мося, вот тут подпиши», – протягивал полицейский ему бланк протокола. «Так, а я ничего ж не делал… Мы ж потихонечку сидим», – грелся у печки Мося. «Подписывай, говорю, этот дом из-за тебя уже шесть раз горел», - напирал правоохранительный орган.
Дрожащими руками, зажав шариковую ручку сразу двумя, он сделал короткий росчерк «Москва». «О, как! Москва! - закатился смехом мужик в форме. – Ну, собирайся, Москва, поехали, глубинку покажу!» «А я ничего не вижу», - заглотнул стакан Колька. «А это и не важно. Мне галочки надо заработать! В машину иди!» - держал открытыми на морозе двери мент.
***
Котлету с макаронами Москва отведал в районном КПЗ. «Эх! Хорошо-то как! Это кто так готовит?» - спросил он у полицейских, забиравших посуду. «В кафехе местной… Ты давай это… собирайся. Сейчас в баню повезут», – услышал радостные слова Колька.
В его деревянном доме не было воды. Возможность помыться представлялась только летом, в открытом водоёме. А тут такое! Да ещё и бесплатно!
***
Красная Москва с мокрыми волосами еле вышла из парилки городской бани. «Кайф!» – сидел на скамеечке тощий, покоцанный мужчинка с просвечивающими рёбрами и шрамом на груди. «Ты как выжил-то?» – спросил у него товарищ по несчастью, который вышел из парильной немного раньше Кольки и уже успел очухаться. «А… это-то?! – Моська ткнул на белый порез. – Нинка моя… приревновала… и вот – ножом в сердце. Врачи сами в шоке были, как я выжил… Она сидит щас… Я-то на неё заявление писать не стал тогда. Чего с дуры взять? Это ж она от любви всё… А её один хрен посадили. Меня ж тогда на скорую увезли, а врачи обязаны о таких фактах сообщать… Ну и вот… Скоро выйти должна… Жду…»
***
«На выход!» – кричали взятых под стражу менты. Колька обвёл мутным взглядом свою одежду, в которую так не хотелось снова влезать. Под воротом вонючей рубахи кишели бельевые вши – стирать-то было негде, да и не очень-то хотелось. Москва сморщился и по-быстрому влез в свою старую шкуру, из которой самому ему было не выбраться никогда. «Эх!» – махнул он розовой распаренной рукой и передёрнулся от чувства стыда за себя.
- Ты чего? – смотрел на него сокамерник.
- Противно… Опять противно. А ведь целый час человеком был…
***
За пятнадцать суток Москва отъелся, отмылся и, дав возможность ментам получить предновогодние премии, со спокойной душой отправился к себе домой. В место, где трещали от мороза окна, где на его пролежанном диване уже вторую неделю ночевал кто-то другой и даже не ждал его…
- Есть десять рублей? – по обыкновению он заскочил к соседу.
- Нет, нету… фанфурик есть. Хошь? – предложил он Москве.
- Это чего? Ванну, которым мыть, что ли?
- Ага… Он самый!
- А давай!
Отвинтив белую пластмассовую крышку, они поочерёдно сделали по глотку и резко выдохнули. «Ты где был-то?» – не мог надышаться своим рукавом Шура. «На курорте», - смеялся Колян. «А тебя тут женщина искала какая-то…» – продолжал тот. «Нинка что ли вышла?» – оживился Москва. «Да нет… Не Нинка… Имя у неё интересное… как чувство… То ли Надежда, то ли Вера…» Москва задумался и резко выпалил: «Неужели Любка?!» «А, да!.. Любовь!.. – вспомнил Шурка. – Маленькая такая, тощенькая… На машине приезжала с дочкой… Э, Москва, а это кто был-то? Сестра с племянницей что ли?»
Колька проглотил слюну, выхватил бутылочку с моющим средством из рук соседа и, заглотнув её полностью, на выдохе сказал: «Не-е, Шура… Не-е… Это не родня моя… Это любовь и не случившаяся жизнь моя была…»
«Ой, да хватите тебе! – выхватил фанфурик из Мосиных рук Иваныч. – Иди лучше мусор вынеси. Скоро вон Путин по телику говорить под куранты будет…» «А-ха-ха! – щурился в темноте Москва. – Нам-то с тобой, что эти речи? У нас вон даже света в доме нет!» «И то верно, – послышалось Шуркино шевеление, и из его рта повеял стойкий запах перегара. – А грязь в новый год переносить нельзя. Так с нами и останется… как в прошлый. Вынеси, говорю!»
***
По заснеженной тропинке, где от сильного мороза даже не хрустел снег, Мося шёл с переполненным пакетом к помойке. Ворсинки на его шерстяном зелёном свитере тут же обволокло инеем, чёрная борода превратилась в седую, а сделать вдох было невозможно – казалось, нос разорвётся от холода. 2017-й в Кириллове выдался очень холодным.
Перекидывая пакет с мусором из одной руки в другую, он размахнулся, чтобы перебросить его через сугроб, образовавшийся у помойки за выходные, как дрожь пробежала по всему телу, коснулась пяток и выскочила где-то у виска – в железной мусорке плакал малыш. «Не может быть! – не поверил своим ушам Мося. – Да не-ет… Нет же!» Пакет со всем ненужным тут же выпал из рук и, не помня себя, Москва полез в помойку. Среди заснеженных банок и склянок, пустых коробок и ошмётков от рыбы в вафельном полотенце лежал… ребёнок!
Колька протянул к нему руки, но тут же опомнился, выпрямился и начал снимать с себя грязный свитер, одетый на голое тело. «Мося?! Ты чё? С дуба рухнул? В такой мороз в помойке голый жрёшь?!»  – выносила из магазина напротив продавщица Анжела упаковочный материал.
«Дура, ты! Дура, Анжелка! Смотри! – вылезал он с кульком, завёрнутым в зелёную Мосину шерсть, покрытый крупными мурашками и плачущий горючими слезами. – Дура ты! Все вы… бабы… дуры! Это ж надо же?!..»
***
Мося стоял в Анжелкиной куртке, застёгнутой почти доверху, и выглядывал в окно магазина. «Едут! Едут!» - прибежала с улицы продавщица. «Ну, что тут у вас?» – расспрашивали в белых халатах медики и подоспевшие за ними полицейские. «Вон! – показывала на большую Колькину грудь Анжела. – В куртке моей гляньте!» «Так ты ж раздетая!» - перевёл на неё взгляд один из них. «Да вот! У Моси, говорю, посмотрите!» – расстегнула она свой синий пуховик на заплаканном мужичонке.
Молоденькая медсестричка, дежурившая в эту новогоднюю ночь, ахнула и протянула руки к малышке, согревшейся на впалой Колькиной груди.
 «Где ж нашли-то её?» - укутывали крохотную девочку в несколько байковых одеяльцев ребята из бригады «Скорой помощи». «На помойке», - смотрел, все ли места прикрыты у девочки, Мося.
- Ладно, Анжела Борисовна, - обратился участковый к местной продавщице. – Спасибо Вам за бдительность и чуткое сердце!
- Так это не мне, - застеснялась она. – Это вон… Мося всё…
- Мося?! – смотрел он на протрезвевшего и опухшего от слёз Кольку. – Ты ж с суток сегодня только… Ну, молодец, Москва! Не зря мы тебя кормили!
***
В больницу Колька поехал с ними. Больной, вонючий, настрадавшийся, но уверенный: «Жизнь можно не только начать по-разному, но ещё и сделать это несколько раз… Главное, иметь для этого случай…»
- Ребят… – трясся в кабине, поглядывая на молодых медиков, Москва. – Вы её Любкой потом назовите… Москвиной.
- В честь тебя что ли? – смеялись они.
- Не-ет… В честь любви!..