Моя единственная

Моя единственная

Меня зовут Николай Сергеевич Птахин. Я интроверт. У меня всегда были проблемы с общением, я не люблю шумные компании, не доверяюсь людям, не люблю рассказывать о своей личной жизни. Конечно, и с девушками у меня всегда было всё сложно.

В школе я был тихоней, девочки не обращали на меня внимания, предпочитая более дерзких и общительных ребят. Я сильно комплексовал по этому поводу, но ничего не мог с этим поделать.

Ничего не изменилось и в институте. Я садился на задние ряды, чтобы тайком рассматривать одногруппниц и предаваться сладострастным мечтам. Но стоило какой-нибудь красотке задержать на мне взгляд хотя бы на мгновение, как я тут же ретировался, прячась за тетрадками и учебниками.

Время шло, а я всё не менялся. Окончилась учёба, началась взрослая жизнь. Я стал искать своё место в ней, призвание. Но ничего у меня не выходило. По специальности я работать не смог. Пробовал себя в качестве продавца, рабочего на заводе, дизайнера витражей и курьера. И всюду меня преследовали девушки и женщины, я радовался им и ненавидел. Ненавидел потому, что боялся.

Так проходили годы. Мне стукнуло тридцать восемь лет. Время меня совсем не щадило: появились залысины, вырос живот, испортилась кожа и подрос нос. Однажды, рассматривая своё отражение в зеркале, я понял, что надеяться на безумный роман со знойной красоткой, уже бессмысленно. Но желание любить и быть любимым не уходило, так же, впрочем, как и страх перед прекрасным полом.

Чтобы хоть немного поднять свою самооценку, я стал заниматься бегом и турником, и, надо отметить, что это принесло плоды – пропал живот, увеличился объём мышц, и, в целом выросла самооценка. Но на отношения с прекрасным полом это никак не повлияло. Мне казалось, что меня просто игнорировали.

Я проводил много времени в местах массового скопления людей: в парках, на остановках транспорта и в торговых центрах. Я любовался проходящими девушками и женщинами, будто радивый садовник с трудом выращенными редкими розами. Иногда это приводило к нежелательным результатам, к примеру, однажды я засмотрелся на симпатичную блондинку с глубоким декольте и пышными формами, и в результате чуть не отхватил от её молодого человека – бугая-спортсмена. Скромным, робким мужчинам, живущим в крупных городах, очень тяжело найти себе подругу, поскольку многие, подобные мне мужчины ужасно закомплексованы с детства и боятся сделать первый шаг, для них получить отказ – это как получить порку от слишком строгих родителей.

Я часто бывал среди людей, но мне было неприятно находиться в их обществе. Больше всего на свете я любил бродить по кладбищам. Я всматривался в серые могильные плиты, выцветшие фотографии покойников и слушал успокаивающую тишину некрополя. Заприметив людей, пришедших навестить усопших родственников или друзей, я делал вид, что ищу какую-то конкретную могилу, а затем вставал у совершенно незнакомого захоронения и стоял, закрыв глаза и шевеля губами. Я делал так, чтобы пришедшие люди не заподозрили, что я мародёр и ищу чем бы поживиться.

Иногда, всматриваясь в портреты и фотографии людей на могильных плитах, я пытался представить, какими они были при жизни, их характер и увлечения, желания и мечты. Я воображал, что этим продлеваю их жизнь, воссоздавая их образ у себя в голове. На фотографиях были совершенно разные люди. Пожилые мужчины и женщины, с внушительными сроками жизни, люди средних лет и даже подростки и дети. При взгляде на лица последних, хотелось разрыдаться на месте. Я настолько близко к сердцу принимал их гибель, что даже стал брать с собой на кладбище веник и ножовку, чтобы наводить порядок на их могилках, что, частенько, забывали или не могли делать родственники. Иногда я встречал и родственников. Я представлялся работником кладбища. Некоторые ругали меня, но большинство сердечно благодарили и угощали принесёнными для поминок продуктами, и даже совали в карманы деньги, несмотря на мои заверения, что это моя работа. На полученные деньги, я покупал цветы, и клал их на могилы.

Наверное, мои кладбищенские посиделки могут показаться ненормальностью и поводом сходить к психиатру, но с мёртвыми мне было гораздо проще и приятнее, чем с живыми. Поэтому мне было плевать, что обо мне подумают или что скажут.

Так я и жил. После работы шёл либо в парк, чтобы поглазеть на ножки девушек либо на кладбище, чтобы поболтать с теми, кто мог меня выслушать.

Однажды гуляя по кладбищу, я наткнулся на человека, усердно пилящего большую сухую ветку, склонившуюся над могилкой с простым покосившимся крестом. Могила была относительно свежей, из чего я заключил, что человек потерял близкого совсем недавно. Я предложил ему помощь, которую мужчина с благодарностью принял. Моя ножовка была гораздо острее, чем его и я без проблем отпилил старую ветку раскидистой рябины. Мы вместе оттащили ветку к мусорной куче, и мужчина пригласил меня посидеть вместе у могилки за столиком, чтобы помянуть усопшую.

Мужчине было лет пятьдесят. Звали его Семён Валентинович. Он выглядел так, будто бродил по пустыне сорок лет, подобно Моисею. Мы выпили водки и закусили. Он рассказал мне о своей покойнице. Это была его дочь. Её имя Милана, звали её все Милой. И она действительно была очень милой. У неё были длинные русые волосы, ярко-зелёные, будто изумрудные, глаза. Она была доброй и отзывчивой, любила кошек и стихи. Она погибла, когда ей только-только исполнилось двадцать лет.

– Однажды её долго не было с учёбы, – со слезами на глазах вспоминал Семён Валентинович, затем всхлипнул, глотнул разом гранёный стакан водки и, утерев слёзы рукавом, продолжил, – учёбу она заканчивала, хотела, значит, стать, этим, как его – художником. Ну, нет и нет, мать уже волноваться начала. Звонила ей на телефон, а та не отвечала. Я тоже уже распсиховался. Уже в полицию хотели звонить, как вдруг раздался звонок в дверь. У нас с матерью аж отлегло. Я даже решил не ругать её, дуру такую. Ну, вот, открываю я, значит, дверь, а на пороге участковый и ещё один парень в форме. У меня аж ноги подкосились, в глазах помутнело. Следующее что я помню – это запах амиака. Открываю глаза, вижу: участковый надо мной стоит с баночкой нашатыря, а мать орёт и рыдает. Ну, тут я всё понял.