Мы все умрем в Голливуде.

Мы все умрем в Голливуде.

     Я начал писать стихи ещё в раннем детстве. Крепенько сжимая ребристый стержень цветного карандаша, я самозабвенно нанизывал раскосые буковки на нити строк. От великого желания творить и нехватки словарного запаса я выдумывал собственные слова. А разнообразия в сюжетах, в связи с дефицитом жизненного опыта, достигал за счет переработки прослушиваемых перед сном детских пластинок.

     Так, переваренная басня Крылова о «Стрекозе и муравье» синтезировалась в строчку:

«Утонула в небе стрекоза, выжгла солнцем ей глаза»

    А падший бычок Агнии Барто еле заметно подмигивал из рифмы:

«Тревога носорога,

куда ведёт гречневая дорога»

    Подобных мини-стихов получилось очень много.  Вдохновляясь теремком, в котором одновременно проживало множество разных зверушек, я принял волевое решение объединить все свои стишки в одно коммунальное стихотворение. Получившееся произведение, для пущей монументальности с отсылкой на теремок, я торжественно назвал «Писькин домик». И я не прогадал. В разгар семейных праздников взобравшись на табурет, словно Ленин с броневика, я картаво декламировал свой «Писькин домик», повергая гостей в приступ гомерического хохота уже одним только заглавием. Умиленные детской непосредственностью, взрослые не обращали внимание на скудный слог и отсутствие содержательности. Их завораживал и покорял тот внутренний, детский огонек, что исправно отапливал мой теремок.

     Спустя годы, когда моя личность бесчисленно раз полиняла, а шумные и суетные жизненные эпохи отошли туда откуда не возвращаются, перебирая семейный фотоальбом я случайно наткнулся на «Писькин домик». Перечитав стихотворение на несколько раз, я был поражен им до глубины души. Идеи смотревшиеся тогда простыми и невинными, оказались зарытыми в землю запалами, терпеливо ждущими своего часа. Потешные, детские образы в современных реалиях переосмыслились и заиграв совсем иными красками, они беспощадно били по наиболее чувстенным, жизненным зонам.  

      Слегка отредактировав «Пискьин домик», я заменил шутливое название на порочное и неизбежное - «Мы все умрём в Голливуде».          Довольный получившимся результатом, я в тот же вечер собрал всех своих друзей.

      Мои друзья - публика достаточно искушённая. Многие из них пытаясь разгадать тайные символы в формуле жизни, угодили в блаженный дом, а иные и вовсе покинули этот мир. Собравшиеся же у меня дома были обожжёнными на огне человеческих страстей, матёрыми бродягами, по истоптавшие самые отдаленные закоулки Вавилонского лабиринта. Напугай ты их перспективой отправиться в бермудский треугольник, и они бы со скучающим видом выстроились у стойки регистрации, прихватив с собой лишь пляжные тапки и солнечные очки.

     Досыта напоив всех чаем, я без лишних прелюдий залез на табурет и принялся читать. Вне всякого сомнения, в рисуемых мною образах каждый находил что-то своё. Каждый по-своему отпирал подбрасываемые мною смысловые замки, подбирая к ним ключи с разных уровней абстрактного. Но, в конце концов, все гости беспременно одинаково вошли в состояние ярчайшего откровения. Наверно, схожий экзистенциальный катарсис пережил Дориан Грей, разглядывая свой портрет.

    Кто- то рыдал, бессильно закрывая лицо руками.  Иные скорее принялись звонить родителям. А кое-кто просто встал и ушел.  Их глаза были пусты, а губы шептали снова и снова: «Мы всем умрем в Голливуде, мы всем умрем в Голливуде...».