На ощупь в темноте

Фобия

Мать – Бог в глазах ребёнка.
Сайлент Хилл, 2006

1

Полная луна выскользнула из-за горизонта и застыла на небосводе. Изредка заслоняемая бегущими мимо цепочками чёрных облачков, она сияла ярко и сиянием своим охватывала всё, что только мог различить взгляд. Лес по правую руку переливался серебром, растеряв с наступлением сумерек обычный изумрудный оттенок. На широкой утоптанной тропе по левую – различим был каждый въевшийся в песчаник камешек и уместившийся у обочины цветок. Покосное поле впереди, полностью заросшее луговой травой, идеально ровное – без единого пригорка или ухаба – при свете луны казалось океаном. Время шло, и порой налетал вечерний ветерок – тогда по полю шла вполне океанская рябь, а шум леса сильно походил на спокойную, но неугомонную борьбу волн.

— Женька, ты где? Иди уже домой, зайка!

Парнишка встрепенулся, и наваждение спало: снова просто поле, просто лес и просто ветер. И камней на дорожке больше не разглядеть.

Он спрыгнул с лавки и, скрипнув калиткой, вошёл во двор. Но будто что-то тревожное кольнуло его в спину, Женя потянул носом воздух: он даже не заметил, как пахучий ветерок ссырел и стал отдавать тухлятиной. А ведь это означало лишь одно!.. Мальчик обернулся: вдали, где поле утыкалось в ещё одну полоску леса, появились белые молочные сгустки. И ещё до того, как Женька успел их хорошо рассмотреть, сгустки стянулись в высокую плотную стенку и поглотили собой деревца.

Он почувствовал, как похолодело всё внутри и лёгкая дрожь прошлась по телу.

— Сынок! Быстрее домой, а то Баба-Яга сцапает!

Женя охнул и, стараясь не оборачиваться и ни о чём не думать, понёсся в дом.

В ладной деревянной хатке уже было натоплено так, что воздуха не хватало на вдох – почти весь он разогрелся и превратился в даже не тепло, а настоящий жар. Отец точно скормил печи всю охапку дров прозапас, ещё одна такая же охапка лежала на небольшом стальном настиле у закрытой печной дверцы. Мать зашторивала окна на ночь – мало ли какая бестия заглянет и начнёт смотреть на спящих людей. Отца в хате не было: видно, загоняет скот в хлев и закрывает мастерские на замки. Сюда, на отшиб – хутор, можно сказать, – редко кто заходит, ворьё всякое тут тоже вряд ли покажется, конечно. Но бережёного Бог бережёт.

Женька как вошёл, дверьми ляпнул, вдохнул жаркого воздуха, так сразу к воде припал: схватил кружку и зачерпнул из ведра колодезной водички, набранной ещё в полдень, только до сих пор не нагревшейся, выпил всю, потом зачерпнул ещё и вновь выпил. Ничего вкуснее воды для него не было. Мать улыбнулась, потрепала по голове. К этому времени все лучины были потушены, одна только горела – как всегда перед сном, у его кровати.

— Раздевайся и ложись, сынок. А я пока еду попрячу.

Женя кивнул и, сбросив ботики, на ходу стягивая курточку, поплёлся к шкафу. Там снял с себя тесный гольф и стянутые по поясу жгутом старые отцовские штаны. Мать гремела кастрюлями и тарелками, таская снедь в сени, в холодок. Вот дверь лязгнула, и парнишка вновь остался один. Ложиться совсем не хотелось, и он отодвинул штору окна. Прикрывшись ладонями от назойливого света лучины, уткнулся взглядом в даль. И едва удержал крик в горле. Белая молочная стена едва ли не подпирала забор его двора. Что ж это такое? Неужто оно покроет всё вокруг? А уберегут ли стены тёплой хаты от этой напасти? Женька обернулся и понял, что мама с папой до сих пор на улице где-то. Что ж с ними будет?

Мальчик прислушивался к звенящей тишине. Рвался бежать к родителям, но в последний момент передумывал – храбрости не хватало. А время шло. Отлегло у Женьки от сердца, только когда в сенях послышался тихий говор: чистый, высокий голос мамы и грубый бубнёж отца. Грохнула внешняя дверь, щёлкнул замок. Оба вошли в дом, закрылись – теперь все в безопасности. Скоро и дверь в сени была заперта. Отец сразу скинул боты, толстый тулуп и завалился на кровать. После тяжёлого дня ему ничего не было мило, кроме сна. Мать улыбнулась Женьке.

— Сынок, ты чего не лёг ещё?

Женя сразу юркнул под одеяло. Сначала ткань привычно обожгла холодом – умудряется ведь сохранять стужу, несмотря ни на какой жар из печи, – но скоро тепло схватилось и больше никуда деваться не собиралось. Мать, скинув верхнюю одежду, присела на кровать, рядом; внимательнее осмотрев Женю, положила мягкую ладонь на лоб.

— Почему такой бледный? Заболел? Вот и лоб горячий...

Парнишка не смотрел на мать. Он знал этот её взволнованный тон, чуть поднимешь взгляд – увидишь огромные напуганные глаза, высматривающие любые признаки простуды. Маленько похрипишь или разок кашлянёшь – ещё неделю без шапки, шерстяных носков и толстой куртки из дома не выйдешь. Он не смотрел ещё потому, что глаза были заняты совсем другим: отодвинутая штора зацепилась за подоконник и краешек окна был открыт. Стекло отражало свет лучины, не позволяя разглядеть, что ж творится снаружи. Но стоит только лучине затухнуть...

— Мам. А что это там, за окном? Белое такое.

Мать нахмурилась, подвинулась ближе к окну и, отодвинув штору, всмотрелась. Но очень быстро повернулась обратно к Женьке. На лице её была улыбка.

— А ты что, не знаешь? Это ж Баба-Яга сети распускает – маленьких мальчиков ловить.

Голос матери остался ласковым, но теперь стал куда более серьёзным: так она обычно рассказывает, почему зелёные листочки сначала золотеют, после чернеют и опадают, почему из серых хлопьев на небе льётся вода, а иногда вылетают мелкие белые пчёлки либо круглые кусочки льда, почему петух поутру кричит, а корова даёт молоко. Женька знал этот голос и приготовился слушать, принимая на веру любое сказанное слово.

— Стоит только вечерней заре окрасить небо огненно-рыжим и отослать солнышко за горизонт отсыпаться, на охоту выходит Баба-Яга. Но не сама – она хитрит и расстилает сети. Белые такие, как молоко, — мать говорила неторопливо, порой заглядывая Женьке прямо в глаза. — Они плывут и плывут по земле всё дальше и очень быстро охватывают всю-всю деревню. От одного края до другого. А как маленький мальчик окажется в белых сетях, Бабка-Ёжка сразу знает, где он. Живо подлетает и ка-а-ак... Схватит!