Нашествие

Нашествие

Нашествие – не мор, не нежить, жертвой не откупишься, земносолнышком не отмашешься… мечом, как выяснилось, не отмашешься тоже. Впрочем, меча Тимону и не дали, только лук, а нож свой оставить разрешили, охотничий. Лук он тоже свой взять хотел, но оказалось – не годится, слабоват. К тому, что выдали, приноравливаться пришлось, ну да Тимон не слабаком вырос, хоть на вид и не богатырь вовсе. Худой, да жилистый, да и не одна только сила для стрельбы нужна. Тимона охоте дядька Порат учил, а уж он-то из леса без добычи и в неудачный год не хаживал. Вот и получилось, что в десятке на деревенского приблуду сперва сверху вниз смотрели, а после ещё и совета спрашивали.

Везло Тимону просто невероятно. И в боях везло, и после, когда отступали – через Сухие Луга, через болота в низовьях Тихоструйной, через леса… через две мёртвые деревни, куда конница вражья раньше них поспела. Не верил прежде Тимон, что так возможно, хоть и рассказывали бывалые воины, кому прежние набеги отбивать приходилось. О вырезанных стариках и младенцах: от первых проку уже нет, от вторых – ещё. О женщинах, которых лучше бы просто зарезали. Одноглазый Румат, что в плен угодил да сбежать сумел, пояснял, что по тамошним понятиям если баба после десятка выживет, так в рабыни годится, а иначе, мол, и не жаль. А рабыни там и по хозяйству все дела справляют, что мужские, что женские, и в постели хозяев тешат, и новых рабов им рожают, в которых половина крови хозяйская, да только хозяевам на то наплевать. Мужчин-то, кого живыми взять удаётся, в каменоломни да шахты отправляют. Сотник говорил – боятся дома рабов держать, вдруг в спину нож воткнут. Правильно, наверное, боятся.

Раньше Тимон и слова такого не слышал – «раб». По деревням такого не водилось. Коли хозяйство большое, а работников в семье недобор, так нанимали по договору. Бывало, конечно – должник неисправный долг отрабатывает, ну да это ж не на всю жизнь, да и не может хозяин даже невольному работнику зло чинить. Даже заставлять работать сверх сил – не может, соседи коситься начнут, разве что работник сам хочет долг скорее избыть, да и то… А чтобы из человека вещь делать? В городах, говорили, были такие, что  на всю жизнь договор заключают, уйти от хозяина не могут, только и над их жизнью хозяин не властен, кормить-поить обязан, а коли будет наказывать без вины, так закуп и пожаловаться может и услышат его. А тут – хоть убить, хоть продать… как возможно?

Больше смерти боялся Тимон в плен попасть, а больше плена – что в родную деревню враги прежде своих доберутся. Хоть и разослал воевода кругом гонцов с наказом мужикам к столице идти, новое войско складывать, а кто к оружию непригоден – в леса уходить, да все ли послушают? Да и за отчима-батюшку тревожно, ему-то уйти некуда, домовые в лесу не живут. Надеялся – пойдёт отряд через родную деревню, да в последний момент воевода в сторону свернул. Вот и отпросился Тимон у полусотского – в деревню, мол, сбегаю налегке-то, потом в два дня догоню, большой отряд хоть и поспешает, а медленно. Командир тоже живой человек – дозволил, хоть кое-кто и косился, видать подозревали, что возвращаться не думает. Только Тимону до косых взглядов дела не было, собрался да и пошёл, а уж в лесу, хоть и нехоженом, он отродясь не блуждал, вышел прямо, как иной и по зарубкам бы не прошёл.

Деревня встретила тишиной.

Не надо было входить, видел же, что все ушли, кабы был кто, так окликнули бы, или хоть собака залаяла. И как чужих глаз не почуял, охотничек? Нет, напрямую не пёр, конечно, задами проскользнул, а толку? Ловушкой была безмолвная деревня, капканом, на крупного зверя настороженным, а Тимон случаем вляпался. Неспроста воевода с прямого пути свернул, то ли почуял что, то ли донесли, а только не свернул бы – тут войне бы и конец, не воюет тело без головы.

Не дошёл Тимон до своего двора. На шум позади только голову повернул – прыгнули через тын, скрутили. Всё ж сила-силой, а умение крепче будет, против настоящего рукопашника он, лучник недоученный, и ворохнуться не успел, чисто гусь на линьке. Ладно ещё, что шею сразу не свернули, как тому гусю. А может и лучше бы, чтоб свернули, живым врага берут не молочком угощать.

Одно это Тимон и думал, пока в избу волокли. А там и вовсе соображение отшибло, как увидел, кого следом втолкнули. Промолчать бы – да только язык вперёд мысли успел:

– Ты какого демона болотного тут?!

– Тебя упредить!

– Дура!

Найда носом хлюпнула, а спорить не стала. Чего уж тут спорить, дура и есть. Коли остановить не успела, так чего было соваться? Только хуже сделала.

– Так ты здешний, воин? Ну, добре.

Тимон только теперь поглядел, кто за его столом расселся. Дураку ясно – шишка важная, не десятник простой, да кабы и не сотник даже. Одет вроде просто, а рубашка тонкая, такая, что в деревне разве что девка непросватанная на праздник наденет, да и плащ на лавку скинут не суконный. Вот же угораздило, а?

– Говорить будешь?

– Что говорить-то? – дурачком прикинулся Тимон. А про себя подумал: верно говорили, что у чужих говор на наш похож, этот вон совсем ясно говорит, жёстко только. Или выучил?

Чужак только хмыкнул – не поверил в Тимонову дурость.

– Каким путём ваши идут?

– Мне откуда знать? – Тимон ни на ноготь не думал, что ему поверят, но попытаться-то надо было? –Я уж кой день по деревням мотаюсь, людей по лесам гоняю.

– Пешим?