Не буду второй

Пролог

Самира

Кутаясь в теплый плед, спускаюсь на кухню. На дворе сырая осень, а мы до сих пор не включили отопление. По позолоченным стенам расползается плесень, мама каждый день сокрушается о ее вреде, но продолжает экономить на коммунальных услугах. Последние три года мы экономим не только на коммуналке, мы экономим на всем!

После смерти отца заниматься бизнесом стало некому. Когда-то огромная империя Алибековых, о которой так любит вспоминать мама, расхищается кучкой жуликов. Я не сомневаюсь, что годовые отчеты, в которых компания приносит лишь убытки, не соответствуют действительности. Советовала маме нанять независимого аудитора.

— Где мы возьмем деньги?! — швырнула мама в раковину половник. — Ты хоть представляешь, сколько это будет стоить?! — накричала на меня. Больше я не лезу к ней с предложениями.

Мама и раньше не отличалась добрым нравом, а за последние три года превратилась в злобную ведьму. Нет больше подруг, СПА-процедур, салонов красоты, походов по бутикам, что делало ее чуть более счастливой и доброй. Мы перестали общаться, интересоваться проблемами и переживаниями друг друга. Я стараюсь максимально редко пересекаться с ней, что сложно сделать, ведь мы живем в одном доме.

Заметив, что в кухне горит свет, вытягиваюсь на цыпочках и тихонько крадусь назад к лестнице.

— Самира! — подпрыгиваю от грозного голоса мамы. Может, проигнорировать? А если начнет кричать? — Самира, иди сюда!

Тяжело вздохнув, возвращаюсь на кухню.

— Прячешься от меня? — налетает, как только я оказываюсь на пороге. Злая и раздраженная: брови хмуро сведены, поджаты губы, нервно раздуваются крылья носа.

— Нет, — негромко. Я так устала оправдываться, слушать крики, терпеть оскорбления…

— Садись, ешь! — кивает в сторону стола.

Как же тяжело жить в постоянном негативе. Аппетит пропал, но сказать об этом маме — навлечь на свою голову очередной скандал.

Бурча под нос, наливает мне суп с вермишелью. Ставит передо мной полную тарелку, кладет два кусочка хлеба на салфетку. Боится, что я поправлюсь и потеряю спрос на рынке невест. Не теряет надежды пристроить меня в «богатый дом», чтобы выправить «наше» положение. Я готова рассказать всем потенциальным женихам о нашем бедственном положении, лишь бы не выходить замуж по расчету, но, если я так поступлю, мама меня убьет.

— Доедай и дедушку покорми, — приказывает родительница. Сжав зубы, проглатываю возражения, готовые сорваться с губ. Ставит тарелку для себя.

«Я обязана помогать, — напоминаю себе. — Маме тяжело тянуть весь дом и больного старика».

Дедушка — не самый приятный пациент. Когда у него поднимается давление, дом напоминает отделение психиатрической больницы. Он кричит нечеловеческим голосом, бьет себя по голове, пытается встать с постели. А сколько раз в нас летели тарелки с едой? Сколько раз приходилось выслушивать проклятья? Его поток брани сложно разобрать, но общий смысл угадать легко.

Год назад пришлось уволить профессиональную сиделку, которая смотрела за ним, кормила, купала, меняла памперсы и белье. Теперь все заботы о больном легли на наши хрупкие плечи. Я принимаю это со смирением, мама выходит из себя.

— Никогда не думала, что мне придется убирать говно под свекром! — обычно возмущается она на весь первый этаж после того, как выносит памперс.

Погружаясь в невеселые мысли, отвлекаюсь от еды, но мама тут же возвращает меня в реальность.

— Доедай, — указывает на тарелку. Не хочу, но возразить не решаюсь. Молча впихиваю в себя невкусный суп. То ли мама разучилась готовить, то ли никогда не умела, а положение спасали нормальные продукты и специи, на которые у нас теперь нет денег.

— Я пойду кормить дедушку, — забираю со столешницы тарелку с чуть остывшим, измельченным в блендере супом.

— Скоро приедут твои братья, смотри не усни, — строго предупреждает она. Для любой мамы возвращение сыновей — радость, но губы нашей родительницы забыли, как надо улыбаться. Я не помню ее счастливой.

— Не усну, — выходя из кухни.

Поднимаюсь в комнату дедушки, стучусь, хотя смысла в этом нет. В спальне чисто, мы постоянно убираем, мама открывает окна для проветривания в любую погоду. Подхожу к кровати, дед лежит с закрытыми глазами. Где тот сильный крупный мужчина, который вселял в нас страх? Передо мной сломленный худой старик, который хватается за эту жизнь только из-за природного упрямства. Первые два года, пока у нас еще оставались кое-какие сбережения и драгоценности, с ним регулярно занимались специалисты. К деду частично вернулась речь, он научился сидеть и даже двигать правой стороной тела, но кроме нас с мамой об этом не знал никто. Боясь, что его могут вернуть в тюрьму, он ото всех скрывал улучшения.

Ставлю тарелку на прикроватную тумбочку, придвигаю стул к кровати.

— Дедушка, — тронув за руку, бужу, чтобы покормить.

— Уы-ди, — отдергивая раздраженно руку, нечетко произносит он.

— Тебе нужно поесть, — говорю мягким голосом, напоминаю себе о терпении. Дед — все-таки родной человек.

В детстве он меня баловал: давал деньги на дорогие подарки, разрешал заходить в кабинет, где для меня были припрятаны сладости. Я играла на диване, а он работал. Странно, но я не чувствовала любви, не было в наших отношениях эмоциональной привязки. Все как-то сухо, скупо, поверхностно. Если сравнивать с Дианой — моей двоюродной сестрой, то да, наверное, меня он любил, потому что к ней в этом доме относились откровенно плохо.

— Хьде туаи батья?! — зло спрашивает он.

— Где мои братья? — уточняю. — Скоро приедут, — без особой радости. И так жизнь не мед, а с возвращением братьев станет только хуже. Не сомневаюсь, что их приезд принесет кучу проблем.

Мама боится, что сыновей могу арестовать, но идет на поводу у деда. А может, у них от меня секреты? Не удивлюсь. Беру тарелку, тянусь ложкой ко рту, но дед взмахом руки выбивает ее из моих рук, горячий суп оказывается на моей кофте и юбке.