Не порбуждай воспоминаний

Глава 1

Алексей Кадочников часто навещал родителей, да и что ему было ещё делать: с женой он разбежался лет десять назад, работал в Москве на стройке вахтовым методом 10 через 10. Детей они не нажили, то супруга училась, то защищалась, то, маялась в поисках работы, а потом ссылалась на то, что нет у них серьезного базового фундамента, т. е. зыбко всё под ногами в финансовом плане. Это, конечно, всё отговорки – любви не было, а были лишь одни соглашения и обязательства, оттого и рассталась холодно, словно две юридических стороны между собой трудовой договор расторгли. «Вам налево, мне направо, ну и до свидания!» Лешка об этом ничуть не сожалел, сам погрузил ей в «газель» то, на что указала она пальцем: стенку, диван, холодильник. А вот квартиру – извини, подвинься – завещание покойной тетушки, тут хоть Падву, хоть Падлу найми, хоть Плевако-Задаваку,  а дело не выгорит. Мебель же дело наживное. 

 Зарабатывал Лешка хорошо, уже через полгода всё купил утраченное, даже ещё лучше. Приедет он, бывало, со стройки –  десять дней в пустой квартире не стены же сторожить? В деревню, к родителям, пока живы. Что же касается бывшей жены, то на неё Лешка плюнул и забыл, и даже, когда тоска одиночества подкатывала к сердцу, вспоминал о ней лишь в самую последнюю очередь и то лишь по части плотских утех.  А жизнь между тем шла, даже не шла, а летела, как пустая бочка, пущенная с горы, стремительно и бестолково. Ему было уже 35 лет, у его товарищей-одногодок уже были почти взрослые дети и им можно было объяснить, ради чего они стоят и в дождь и снег по 12 часов в сутки на стройплощадке, возводя столичные небоскребы, а он? Для чего он месит, как проклятый, резиновыми сапогами грязь новостройки, спотыкается об арматуры и спит на деревянных нарах в вагончике?  Мать с отцом в деньгах особенно не нуждались, им в деревне при своем хозяйстве и пенсий хватало. Разумеется, деньги лишними не бывают и человек должен трудиться: пахать, строить дома, шоферить, но это в общечеловеческих масштабах, а в личной жизни?

 А тут ещё мать подливала масла в огонь:
 – Жениться тебе нужно, хозяйка в дом нужна. Хорошо мы с отцом живы, а помрем, и голову приклонить негде будет. Ты и так, дурачок, сколько годком из жизни выбросил, пока это пустоцвет обхаживал. А она мне сразу не глянулась, даром, что на вид справная, так себе ни рыба, ни мясо, ни ласковая, ни приветливая, никогда не поинтересуется ничем. Иные невестки приедут к свекрови спины не разгибают и грядки прополют и божницу нарядят. А эта сидит на лавке с книжкой, вздыхает. Небось, некогда было бы тебе вздыхать, когда бы двое-трое ребятишек на руках сидели…  

 От подобных речей сын лишь морщился и, молча, брал из амбара удочки и шел на речку.

  – Куда это малый пошел? –  спрашивала мать у отца, который в саду отбивал косу, щурясь и поплевывая на жало.
 – На речку! – зло отвечал тот, –  От тебя кто хочешь уйдет! Чешется у тебя язык – найди себе какую-нибудь товарку. Новостей в деревне, наверно, тьма накопилось – вот и наговоритесь досыта. 
 – А что я такое сказала, что ему жениться надо, так и впрямь надо. А ты боишься, как бы внуки не пошли, не дадут тогда тебе с кобелем играться. Тут к Марьянке Кнутовой внучка приехала, правда, она какая-то там дальняя родня приходится, думается, мой прадед был двоюродным братом марьянкиного деда или наоборот.
 – Что наоборот? Ты хоть думаешь, что ты мелешь? Если они были братья, как наоборот может быть? Сестры что ли? Что ж у тебя язык?! Лишь бы только что сказать!  – сердился отец.
 – Наоборот, это значит, марьянкин прадед моему деду с родни приходился. 
 – Сходи, справься в государственном архиве, там родословная есть всех княжеских фамилий, кто кому приходился.  Ты у нас кто Голицына или Трубецкая?  Господи, от неё и покойникам житья нет!
 – Я – Остолопова, потому как за тебя замуж вышла, а вышла бы за умного и фамилия моя была Разумейкина. Я говорю, внучка марьянкина, хорошая такая бабенка, и разведенная, правда, с ребеночком, но ничего своего наживут. Вот я и думаю, как бы их свести.
 – Тьфу! Без тебя сойдутся, коли суждено. А таких хорошеньких да с ребеночками по России, как грязи и все дельные, да рукодельные, пока в дом не приведешь. Не лезь к малому! Без тебя жениться.
 – Он уж раз женился. А тебе лишь бы только мне поперек сказать.

 Кадочников старший – Иван Петрович, демонстративно отвернулся от супруги, как бы давая понять, что разговор окончен, наклонил голову, размазал плевок по косе и принялся стучать по нему молотком. Ему было чуть за шестьдесят. Это был ещё крепкий, коренастый мужик с выбивающимися из-под выгоревшей кепки седыми волосами. Мать – Анна Семеновна еще немного постояла возле супруга, но вместо продолжения беседы услышала лишь ритмичное тюканье молотка, потом она пошла вглубь сада и там долго смотрела в сторону речки, где темнел лес. 

 Мать словно что-то прикидывала в уме и в такт своим мыслям чуть кивала головой. Ей очень хотелось сделать сына счастливым, даже вопреки его воле.  Понятно, что так не бывает. А вдруг очень даже бывает? Кто же кроме родной матери ему поможет? Анна Семеновна смотрела на горизонт и улыбалась, той самой нежной и грустной улыбкой, которой способны лишь улыбаться матери – всё знающие, всё видящие, всё прощающие. Понятно, сын как-то перегорел к женщинам и слышать о них не хочет, но тут нужно найти какой-то способ, подтолкнуть его к единственно верному решению, что жизнь-то продолжается. Иной раз яблони в саду буря пополам расщепит и, кажется, никогда она уже не наполнится соком жизни, но смотришь по весне – цветет, и яблоки-то какие на ней бывают – крупные да сочные, вопреки всему. Время лечит. 

 Анна Семеновна всюду искала какой-то приметы, подсказки, знака проведения, нечто вроде божественного указателя в какую сторону ей двигаться и материнское сердце-вещун, намекало ей, что рядом, совсем близко оно – это знамение, указательный перст судьбы, только она его почему-то пока не видит. Не открывается он ей до поры, до времени. Её взгляд то скользил по крышам и садам родной деревни, то устремлялся в поля, к горизонту, обрамленному лесами и синими борами, то присматривалась к родному саду. Но, увы, все было обыденно и даже  однообразно скучно. Ключ от счастья её сына не был пока найден.  

 Урожай картошки в этом году собрали быстро. Бог дал, постояла погодка в сентябре. Огурцов с помидорами насолили, грибами запаслись, варенья наварили. Правда, яблоки не зародились, но яблоки не картошка и без них обойтись можно. Впрочем, в местности всей поросшей садами и яблок для себя заготовили: замочили антоновку, положили в лежку пепин-шафран.

 Весь октябрь лил дождь – погожие дни  можно было пересчитать по пальцам  одной руки. Потом встретились две сестры зима и осень. С утра дождь, в обеде на часок выглянет усталое солнце и тут же неизвестно откуда, как грибной дождь при ясной погоде, начинает сыпать первый легкий снег – зима тост говорит, но осень на правах хозяйки, меняет разговор за столом и тяжелыми обложными тучами вновь затягивает небо. 

 На зимнюю Казанскую, 4 ноября, гулял, видно, на их беседе северный ветер, а он во хмелю буйный и решил силою своей перед сестрами красавицами похвастаться. Давненько не видели в нашей округе такой бури. Ветер ломал деревья, как спички: клены, тополя, бросал сестрам под ноги, словно ветки сирени, но больше всего досталось тучным и вездесущим, неприхотливым деревенским лозинкам. Неизвестно, чем они досадили загулявшему ветру, но он просто разрывал их пополам, разваливая до самого основания. С глухим стоном, ломая сучья, валились они на землю, на террасы домов, на крыши сараев.   От пьяного ветра решили не отставать и сестры, и мы-де не лыком шиты и тоже пустились в пляс и пошла потеха: припустил дождь, в окна домов застучал град, а в жидком и тоскливом свете редких уличных фонарей шапками повалил снег. 

 Дом Кадочниковых содрогался под напором бури: в рамах дребезжали стекла, крыша напряженно гудела.

 – Господи, только бы выстоял наш домишко!  Мать Царица Небесная, Пресвятая Богородица оборони людей своих, сохрани и помилуй, –  молилась мать.
 – Ничего. Наш-то выстоит, у нас крыша низкая, – успокаивал отец, –   А вот тем, дуракам, которые себе  мансард понастроили, да ещё на северно-южную сторону несдобровать: парусность-то какая, вообще улететь можно.

 И словно в подтверждение его слов, ветер отломил огромный сук и у росшей перед домом лозинки и бросил его на электрический столб, вывернув его из земли. В небо взвился фейерверк искр и во всей деревни погас свет. 

 Припаркованный у дома алексеев  «фольксваген» истошно завыл сигнализацией и замигал фарами сигнал «SOS». Лешка выскочил на улицу. С машиной ничего страшного не случилось. Пришлось лишь отключить сигнализацию, чтобы не верещала понапрасну. 

 На улице и впрямь творилось что-то неописуемое: трещали кусты, валились деревья, и всё это происходило в кромешной тьме. Казалось, что в саду гуляет какой-то великан и от его тяжелой поступи гудит и содрогается земля.     

 Потом отец с матерью затеяли браниться. Ругались они не со зла, а скорее, скуки ради. Это было у них такое обычное развлечение. Иван Петрович затеял топить лежанку, но забыл загодя принести сухих дров из сарая. Можно было бы сходить и сейчас, но Анна Семеновна потеряла от сарая ключи. Теперь отец пытался разжечь сырые чурки, найденные им возле дома, а мать силилась вспомнить, где же  она могла оставить ключи. 
 –   Ты вьюжку-то  открыл? Дует он, по всему дому сажа летит. 
 – Открыл я твою вьюжку. Почему ты думаешь, что я дурнее тебя? Разве такие дрова разгорятся, их как из болота вытащили. Что ж ты за человек такой? Что в твоих руках побывало – пиши с концами.
 –  Я думается, их в телогрейке в кармане оставила или в халатике синеньком, а может и в плаще. 
 – За день сто одёж  переменит и уж не помнит, в чём была.  Какого черта ты все наряжаешься? Куда не плюнь только твое барахло и валяется,  –  отец сидел на корточках возле печки и подсовывал под черные шипящие поленья свернутую в трубочку горящую газету. Дрова вроде разгорались, но как только потухала бумага, гасли, наполняя кухню едким дымом. 

 Мать проверяла карманы, висевших на вешалках телогреек:
 – Пропал мой синий плащик, как сгорел. Я могла ключи и на собачьей   будке оставить. Вань, может, сходишь, глянешь?  
 – Да и иди к черту! Буду я твои следы распутывать, ты за день, где только не побываешь. И эти дрова разгорятся … к утру…может быть. Леш, возьми свой рыбацкий фонарик, сходи в чулан принеси газет.

 Алексей взял и рыбацкого чемоданчика  маленький налобный фонарь, закрепил его на голове и пошел в сенцы. Чулан был в сенях. В нем Кадочниковы хранили железных рундуках зерно, муку, сало дубовых бочках, лук, чеснок, а также и макулатуру. Газеты, журналы, школьные учебники, ученические тетради  Алексея и его покойного младшего брата –  Григория, который погиб в автомобильной катастрофе, пятнадцатилетним юношей – врезался на мотоцикле в милицейский УАЗик (оттого верно мать так и была обеспокоена Лешкиной личной жизнью) занимали целых две полки. Чего тут только не было: детские журналы: « Веселые картинки», «Мурзилка», «Юный натуралист», «Юность», «Роман-газета», газеты: «Пионерская правда», «Комсомольская правда», «Сельская жизнь», районная газета – «Новая жизнь», а также разного рода бульварная литература в мягких и твердых переплетах. Кадочников даже растерялся от богатейшего выбора, чтобы такое спалить сегодня в лежанке. Наугад он потянул газеты с полки из середины кипы. Это оказалась «Сельская жизнь» за июль 1986 года. Как раз пред его призывом в  армию, интересно. Алексей взял штук двадцать газет, половину из них отдал отцу на растопку, а остальные  понес в комнату, чтобы при свете керосиновой лампы окунуться в светлое советское прошлое. 

 С пожелтевших газетных страниц на него пахнуло отцветшим и ушедшим в небытие временем. Вот она славная эпоха социализма. «Вторник 1 июля 1986 года. Выступление товарища Горбачева М.С. на Х съезде польской объединенной рабочей партии». «Четверг 2 июля. Глушат пшеницу осот и щирица» «Вторник 8 июля. Ориентир контрольные намолоты. Награды Родины. Герои социалистического труда». 

 А ведь в это время перед армией он – Алексей Кадочников работал штурвальным у отца на комбайне. В этих сухих казенных строках репортажей с полей он вдруг увидел поля золотой пшеницы, высокую рожь, рокот моторов, лязг колосников, снующие туда-сюда по полю грузовики, то пустые с тока, то на ток, груженные «подзавязку», обветренные и чумазые, но отчего счастливые лица хлеборобов. 

 Кто бы мог подумать, что вот эта кипа никому не нужных и лишь чудом уцелевших газет будет вдохновлять, как песня. Время словно ожило, запульсировало, высветилось каким-то нежно розовым цветом и замелькало перед глазами калейдоскопом воспоминаний. 

 «Среда, 23 июля 1986 года. «На всю область… два сарая». «Слабая кормовая база сдерживает развитие животноводства в Томской области. Почему же здесь так мало заботятся о хранение фуража?»
 «Лондон. Министр иностранных дел Джеффри Хау начинает вторую  за последнее время поездку на Юг Африки…»
 «Как дрессируют пчел» «Одна из причин низкого урожая семян клевера и люцерны, как известно, –  недостаточное опыление цветков этих растений насекомыми…» Как бы сегодня не поносили коммунистов, но им было до всего дело, о чем свидетельствуют заголовки статей и на всех фотографиях люди труда, а не зажравшиеся олигархи и холенные шлюхи шоу-бизнеса. 

 «Вторник. 12  августа.1986 год». На первой странице фотография, поделенная на две части. Слева: поле, валки ржи, на дальнем плане удаляющийся комбайн. Справа: кавалер орденов Ленина и Трудового красного Знамени комбайнер Иван Александрович Демихов. В полосатой рубашке с короткими рукавами, в кепке. Простое открытое лицо, нос картошкой, глаза с хитрым крестьянским прищуром. Алексей всмотрелся в фотографию героя – русский мужик – сразу видно, и выпить, верно, не дурак, но и работать может так, что железо не выдержит его трудовой злости. Надо за день поле вспахать – вспашет. Помрет после этого, с инфарктом сляжет, но сделает. 

 И тут Алексей заметил, что вовнутрь газеты, как будто что-то попало, он тряхнул газетой и оттуда выпал конверт. Кадочников понял его и поднес к свету. Письмо было запечатано. Странно. Алексей с замирание сердца взглянул на адрес: «Тульская область, Одоевский район, село N-ское Кадочникову Алексею» было выведено аккуратным женским подчерком. 

 У Лешки перехватило дыхание, он вскрыл конверт и достал из него письмо с вложенной в него фотографией. На фотографии на фоне фонтана стояла она – его Виктория, ослепительно красивая, нежная, юная, улыбающаяся. Девушка на снимке полуприсела, разведя в сторону колени и выставив правую ногу вперед. Поскольку она была в джинсах, то вместо юбки, отвела обеими руками полы футболки, и склонила голову. Улыбка получилась как бы  исподлобья. В этой улыбке было и приветствие, и мнимая покорность, и намек на обжигающую страсть».  На обратной стороне была надпись. «Леше, с любовью, Вика. Реверанс для Вас. Москва. ВДНХ. 05. О8.86 г».  

 Лешка ещё не дочитал письмо до конца, как его начали душить слезы, как будто кто-то холодными и сильными руками схватил его за горло. Он закашлялся, судорожно хватая воздух, захлюпал носом. Все в нем смешалось и досада, и злость, и обида, и любовь, и ненависть к своей бесталанной судьбе и жалость к себе, и нежность к той единственной, кого он любил и любит, как теперь выяснилось, по сей день. «Господи, за что!»  –  хотелось закричать ему, так чтобы, как струны, по которым ударили молотком, порвались голосовые связки, а измученное сердце вылетело вместе с этим криком отчаянья через горло, чтобы этот вопль долетел наконец до божьего престола, и чтобы ответ Оттуда не затерялся среди ненужных газет на 17 лет.  Он ведь думал, что она его забыла, бросила, а что он ещё должен был думать, если она уехала в Москву на несколько дней и пропала? Он ждал этого письма, как он его ждал! Он не спал ночей, его изнутри адовым огнем сжигала ревность. Злость, что его непросто бросили, а над ним, над простым деревенским парнем просто посмеялись, и сейчас она, в объятиях другого, рассказывает ему о том, как в неё красавицу, дочь полковника влюбился деревенский комбайнер и пытался её очаровать садами, лошадями, мотоциклом, сеновалом. А она написала. 

 Лешка посмотрел на штамп на письме. Письмо пришло на почту 13 августа. Чертова дюжина! Несчастливое число. Оно изначально завалилось  вовнутрь газеты. Он с отцом работал в поле, мать пропадала на ферме, у младшего брата была то рыбалка, то ночное, дома хозяйничала тогда ещё живая бабка. Принесла она эту газету домой и положила на стол, а поскольку читать её тогда было некому и некогда, газета с письмом переместилась в тумбочку под телевизор, а оттуда в чулан. Странно, что он вообще его нашел. Ведь он мог отдать отцу не ту, а эту половину газет на растопку и возможно, свернул бы он его трубочку и сжег бы, не глядя, в печке.