Не то чтобы живой

Генерал! Я вам должен сказать, что вы

вроде крылатого льва при входе

в некий подъезд. Ибо вас, увы,

не существует вообще в природе.

Нет, не то чтобы вы мертвы

или же биты — вас нет в колоде.

(И. Бродский, «Письмо генералу Z», 1968)

— Тимка не берет трубку уже два часа! Два гребаных часа! Я звонила в военкомат… Всем похеру! — Она стояла у окна и с мольбой смотрела на меня красными глазами. Ее лицо было мокрым и некрасивым, как бывает у тех, кто испытывает острую боль.

— Подумаешь, нога, — сказал я. — Он же у нас не футболист. Заживет.

— А если коленка разбита? Или артерия?! Они ведь даже не перевяжут! Скоты….

Я подошел к ней и обнял. Она не вывернулась, а наоборот, словно того и ждала — уткнулась мне в плечо и затряслась, часто всхлипывая. Ее слезы расползались по моей футболке влажным теплом. От нее пахло духами Аннаяке и чем-то еще, обалденно приятным, но парфюм заглушал эти запахи, мешал их почувствовать, как я не старался.

— Хватит меня нюхать! Твари! Они его убьют!

— Ты вкусно пахнешь. А пленных они не убивают.

— С чего ты взял? Это же фашисты! Они же выстрелили! Тимке прямо в колено! В нашего ребенка! Он был связан! Фашисты…

Надо что-то сказать, неважно что, только не молчать.

— Не плачь, все наверняка образуется. Он даже не сержант, он салага. С ним ничего не случится. — Я не знал, что говорить в таких случаях, и, как бы слыша себя со стороны, понимал, что несу несусветную чушь.

За окном виднелись знакомые, давно приевшиеся многоэтажки. Небо, всегда низкое в этих широтах, наполнилось серыми клочьями не то туч, не то облаков. Они ползли с моря куда-то на восток, не решаясь низвергнуть на город свое ледяное содержимое.

Апрель… Слишком поздно для снега, слишком рано для гроз… Никогда не знаешь, что свалится на голову, не предскажешь. А если они его и правда убили? Что тогда?

— Они дадут ему позвонить, вот увидишь. Они всегда разрешают звонить матерям. — Мои губы шевелились, голосовые связки издавали осипшие звуки, кое-как склеивающиеся в кривые слова и предложения. Я не говорил — я камлал, пытаясь убедить хрипами из своего горла не только ее, но и себя самого.

— Ты думаешь? — спросила она.

— Конечно!

— Эх… — Она недоверчиво посмотрела на меня, машинально вытерла лицо рукавом своего любимого белого кардигана. Тушь и мейкап оставили не нем черно-красное пятно.

Интересно, если можно гадать по кофейной гуще, как насчет пятен на одежде?

Я попытался подбадривающе улыбнуться, но, судя по ее реакции, улыбка у меня получилась так себе. Она всхлипнула и снова затряслась на моем плече.

А вдруг они и правда его расстреляют? Он же подписал контракт. Нет-нет, не может быть, там ведь у всех контракты.

— Надо что-нибудь выпить, ты будешь? — прошептал я в ее ухо.

Она ничего не сказала в ответ, но кивнула головой, слабо боднув меня в ключицу.

Я осторожно отстранился и прошел к холодильнику. В глубине его чрева лежала покрытая инеем едва начатая литровая бутылка «Столичной». Я берег ее на пятницу, но тут такое дело.

Надо будет сгонять в магазин, купить еще белого. И красного, на всякий случай.

— Будешь грибы? — спросила она, увидев в моих руках водку, и, не дожидаясь ответа, вдруг сразу засуетилась, заметалась по кухне, гремя дверцами шкафов, стопками, тарелками.

— Буду. Грибочки в тему.

Нет, они не посмеют его расстрелять, он ведь совсем еще ребенок…

Мы выпили без тоста — просто не решились произнести его вслух. Закусили маринованными маслятами. Так же молча выпили по второй. То и дело тревожно посматривали в зеркало на кухне — в нем отражалась обшарпанная стена коридора и входная дверь. Мы словно чего-то ждали.

— Галка как-то говорила, что можно наколдовать желание, — неожиданно сказала она, испуганно глядя в угол над холодильником, где висел святой Спиридон в коричневом киоте.

Странно, мы вроде не много приняли…

— Как это, наколдовать?

— Загадываешь желание и говоришь: «все плохое, что ко мне идет — ни холодно, ни горячо, все через плечо». Выкидываешь монету через левое плечо в людном месте, чтобы точно кто-нибудь нашел. Тот, кто ее подберет, забирает себе и все твои беды. — Она решительно махнула рукой в сторону окна.

— Думаешь, кто-то поднимет?

— Надо монету побольше. У меня есть пятьдесят центов…

— Хм.

Она вышла в коридор, послышался звон мелочи. Она всегда таскала эту монету с собой в кошельке, на счастье.

— Все, нашла! Одевайся, давай сейчас сходим, выкинем и сразу вернемся.

— Иду.

— Давай быстрей, пока не стемнело.

* * *

Тимка завалился к нам часов через пять, уже ближе к полуночи. Он открыл дверь своими ключами, шумно повозился в прихожей, снимая обувь, и прошел на кухню, неслышно ступая по полу дырявыми носками.

— Это я! — крикнул он радостно еще с порога.

Я понял, что это он, еще по звуку отпираемого замка, с ним было все в порядке, по крайней мере, пока. Я смотрел на него в зеркало — он шел на своих двоих, не хромая, растянув губы в улыбке.

— Я думал, вас вчера отправили, — сказал я, разминая затекшую шею.

— Они все отложили.

— Что это было за видео? — спросил я, не дав ему опомниться.

— Какое видео? — Он включил дурака.

— Где ты в плену. Где тебе стреляют в ногу из автомата.

— А… Это…

— Ну? Что это было? Зачем это?

— Так надо.

— Кому надо? Ты о матери подумал? У нее сердце слабое.

Он ухмыльнулся, мол «мели, Емеля, твоя неделя», отвернулся от меня и подошел вплотную к матери. Та крутила головой, сонно тараща глаза.