Небожественная комедия

История Леви Соломонса

Вы знаете Одессу? Бывали? Давно? Проездом?! Понятно, да… Вы не знаете Одессу, юноша, вот что я Вам скажу! Нельзя узнать женщину, встретившись с ней пару раз случайно в продуктовом. Даже если она каждый раз покупает одно и то же! А что если это временный психологический застой? А внутри нее, затерявшись под тяжелыми плитами повседневности, притаилось готовое вырваться в любую секунду, по случайному поводу, цунами нереализованных страстей.

А Одесса безусловно женщина! Да. Спящая красавица. Я помню ее совсем юной. Лет за сорок до того, как сбылось пророческое:

Уже дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
Как будто кованой броней.

В мою же юность это был скорее город грязи, город пыли. Дороги пребывали в столь печальном состоянии, что носильщики из евреев за гривенник переносили на спине прохожих. По многим улицам страшно было отправиться без провожатого. Хотя случайный путешественник, доведись ему созерцать панораму города где-нибудь на паперти Троицкой церкви, мог восхититься величественными зданиями Одессы: театрами, училищами, библиотеками и человеческим роем, состоящим из сотен наций, собранных вместе благами, сопровождающими одесский порто-франко. Но обо все по порядку.

Детство мое прошло вдали от балов, писателей и конских скачек. Я вырос на Молдаванке, в доме простого, но уважаемого в нужных кругах извозчика Фимы Соломонса. Молдаванка это безусловно не то место, где гуляют в красивых костюмах и платьях, выстукивая тростью по мостовой мелодию беззаботного достатка. Нет, что вы. Это одно и двух этажные хибарки, соприкасающиеся так тесно, что не оставляют секретам возможности побыть наедине.

Гуляя по Молдаванке, существовала возможность (и достаточно высокая!) вернуться домой без трости и костюма. Но в платье! Одесские ганыфы - люди чести, шо бы вы там не думали! Почти всех дома ждали матери, сестры, дочери, жены. Хотя случалось всякое конечно. Могли и залетные пошалить, дело житейское. Фатум!

Ребенком я рос самым обычным. Не скажу, что вырос я каким-то волшебным, нет. Но почему-то людям это всегда кажется важным уточнением. Хех. Также как и все ходил в школу, гонял с пацанами по улочкам Бугаевки, раздражая вечно спешащих взрослых, искал, что плохо лежит на Складской, тикал от полицаев. Не будем долго на этом задерживаться.

Мне было девять, когда не стало отца. Попал под копыто лошади, тоже ничего необычного. Другое дело, говорят, будто он пьяный на четвереньках дергал ее за заднюю ногу, но разве я был там, чтобы наверняка утверждать такое про родного папа? Вообщем, похоронили его на старом еврейском кладбище лицом к воротам в тени раскидистых каштанов. Я смотрел на маман, рвущую волосы на свежей могиле, пытался выдавить такие необходимые случаю слезы, но чувствовал только пустоту и безразличие, опасаясь, что своим спокойствием сильно выделяюсь среди семидесяти четырех гостей похоронной процессии.

Мама любила меня так, как могут любить своих сыновей только еврейские матери. Ее пылкое, материнское сердце перфекционировало любые мои, даже совсем незначительные, успехи, доходя, впрочем, порой до абсурда. В ее мечтах я был популярным шансонье, покоряющим сцену Городского театра. Но умения петь, увы не оказалось в моем скудном саквояже талантов. Танцор из меня тоже был никудышний. Впрочем, мое неумение пользоваться голосом и ногами навело маму на совершенно неожиданную мысль. В нашем доме появилась скрипка.

Помню как сейчас. Стоял погожий весенний денек. Солнце совсем недавно вернулось с гастролей в Одессу, превратив сносные скользкие дороги в потоки бурой грязи. Но дети ведь не замечают таких мелочей, они радостно сбрасывают опостылевшую тяжелую одежду и радуются запаху моря, и птицам, синему небу и первым цветам. Дети в этом плане безусловно гораздо мудрее. Так вот, пройдя привычные тысячу сто четыре шага от школы домой, я с радостью вбежал в свою комнатку, предвкушая давно запланированный поход на рыбалку. А в комнате была она.

Соблазнительная женская фигура, длинная аристократичная шея, которую явно портил заботливо повязанный зеленый подарочный бант. Скрипка напряженно стояла на моем письменном столе и казалась не менее удивленной нашей нежданной встречей. В тот же вечер мама представила меня некоему Самуилу Цварковскому, седоватому мужичку с орлиным носом, не вылезающему из потертого фрака. Самуил Маркович стал моим навязчивым проводником в мир классической музыки, похитителем драгоценного свободного времени и злейшим врагом свободолюбивой юности.

Нет, я конечно не смею заявлять, что ненавидел скрипку. У нас были сложные отношения, как у разочаровавшихся в браке супругов. Она терпела меня, а боялся ее бросить. Ну, и конечно скрипка нравилась маме. Мамины глаза после смерти отца так редко светились. Хотя не скажу, что мама умела радоваться жизни при живом супруге, но каким бы сыном я был, отказав ей в одной из немногочисленных радостей?

В итоге время расставило все по своим местам. Время в тот раз олицетворял дядя Миша о котором я, старая голова, совершенно забыл рассказать.

Дядя Миша был с одной стороны братом моего отца, а с другой - одной из самых одиозных фигур теневой жизни старой Одессы. Папа называл его Мишкой, мама - биндюжником, лоботрясом, говорила, что гнить ему не иначе в тюрьме. Молдаванка гордо величала дядю Мишу Царем.

Дядя, будучи сильно обижен в подростковые годы на власть за двацатку кнутов, незаслуженно украсивших его спину незамысловатым узором, на долгое время покинул родной город. А вернулся лишь спустя пятнадцать лет, обзаведясь специфическим воровским лексиконом, стильным клетчатым костюмом-тройкой, привычкой не выходить на улицу без револьвера и жгучим желанием получить от жизни все, что она сумеет ему предложить и желательно не платя налогов. Собственно, для этой благородной цели он и вызвался разлучить меня с незавидной карьерой третьесортного скрипача.