Немые

18

Червинский не мог решить, что делать с запиской – последней волей Семена Свиридова. Попав в надежные руки, которые бы дали ей нужный ход и доказали подлинность, она бы могла отменить все, произошедшее позже, и разрушить планы «Расчленителей». Имущество старика Свиридова надлежало бы делить по его завещанию, без поправок на отказ Семена. Его же долей следовало распорядиться или по более раннему волеизъявлению – если тот успел оформить его до 1915 года – или же по закону. И в обоих случаях доля, на которую рассчитывали убийцы, оставалась крайне невелика – очевидно, покойный заводовладелец успел кое-что заподозрить.

Одна лишь скомканная бумажка, лежавшая сейчас на взбугренной поверхности стола, могла, как ни смешно это звучало, восстановить справедливость. Не для мертвой буквы закона, а для самой жизни – затронутых чужими происками судеб.

– Читать? – тихо подкрался под руку Чен и вгляделся в бумажку, нахмурив брови.

– Да. Очень интересно. Тут говорится о сотворении мира. Хочешь, вслух тебе зачту?

– Не-не, хозяина! Занят! Башмак! – схватив ботинки, которые с его появлением лучились от счастья, Чен выскользнул в коридор. Их чистка была единственным, что он делал, жалуясь на загруженность.

Через миг из коридора уже слышалось его воркование и игривый девичий смех. С горничной нового домовладельца они хорошо поладили, несмотря на то, что она старше лет на пять.

Усмехнувшись, Червинский снова вернулся к записке.

Предположим, он передаст ее Алексу. Тот даже не сможет сам ее прочитать. Выгоды от наследства Свиридова для него нет – по крайней мере, обозримой. Может быть, он оставит ее на будущее, а может, просто скомкает или сожжет. Если она перейдет в руки Легкого – то какую пользу будет иметь для него? Разве что в качестве инструмента шантажа – но вряд ли, узнав всю правду, они оба ограничатся такой малостью.

Оба однозначно хотели крови, и оба до сих пор не видели всю картину в целом, а Червинский старался отсрочить ее показ. Он страшил по слишком многим причинам, о большинстве которых сыщик даже старался не думать. Сосредоточился на одной: версия строилась только на косвенных уликах. Ни одного прямого доказательства вины человека, которого он собирался признать организатором убийств, не имелось. Но, если так, то не ошибся ли он в обвинениях, влекущих за собой смертный приговор?

Положа руку на сердце, Червинский сам не до конца не верил в то, что весь этот план создал тот, на кого он думал. До сих пор он считал, что нужно вырасти в среде, подобной оврагу, чтобы обрести такой ход мыслей – впрочем, возможно, за сорок два года жизни сыщик так до конца и не познал глубины человеческой природы.

Эх, если бы только увидеть хоть часть прежних документов, якобы составленных Свиридовым. Или, при огромной удаче, хотя бы пару строк из переписки, которая, без сомнения, велась. Увы, но и без того невеликие надежды на то, что Соловей мог хранить нечто компрометирующее в собственном доме, погибли в огне вместе с ним и его обитателями в ночь на вторник – на преставление Иоанна Богослова.

Легкий не был намерен шутить, но в Старом городе память апостола оскверняли куда более кощунственно. Городской голова хотя бы не дошел до раскапывания могил.

Червинский достал из ящика чистый конверт, надписал по памяти адрес. Вложил записку, запечатал безликой печатью, не говорившей об отправителе ровным счетом ничего более того, что она приобретена в городе.

Он сбросил письмо в ближайший ящик почты, стоявший в квартале от дома. По дороге – и туда, и обратно – старался не думать. Впрочем, опасность остаться наедине с тревожными мыслями рассеялась, едва он вернулся в собственный двор.

Чен ворковал с развешивающей белье прислугой, а на ступеньках сидел и курил мрачный растрепанный Куликов.

Червинский вздохнул, но в глубине души даже обрадовался визиту.

– Разве сегодня ты не должен быть в полиции, Птица? – спросил сыщик, садясь рядом и тоже доставая папиросы.

– Должен. И мог бы даже задержать убийцу, если бы ты не запугал свидетеля и не запретил мне составить его официальные показания.

– Я помешал тебе сделать очередную глупость. Слова какого-то докера – против самого Бирюлева? Дворянина и без пяти минут владельца завода? Ты сам-то понимаешь всю нелепость? Да через полчаса он был бы на свободе и писал на тебя заявление.

– То есть, что бы он не сделал, а наказания не будет?

– А что еще он сделал? По твоим же словам, твою сестру он не трогал.

Куликов фыркнул и отвернулся. Помолчали, думая, очевидно, каждый о своем. Птица, надо полагать, размышлял про ненавистного Бирюлева, Червинский же вспоминал про его рассказ о визите на завод. При всей занимательности истории то, что больше всего взбесило Алекса, сыщика как раз не волновало. Любопытным было оставленное за рамками. В то, что управляющий согласился заключить с Соловьем довольно рискованную и затратную сделку просто потому, что тот ее предложил, верилось с трудом. Очевидно, это знакомство было более долгим и близким. И, вероятно, тот, кто в дальнейшем присоединился к игре и возглавил ее, тоже его продолжил.

– Зачем Бирюлеву похищать, а потом и убивать какого-то разносчика газет?

– Не знаю, – Червинский, и в правду, пытался это понять, но подходящего ответа не находил. – Не тем ты занят, Птица. Твою бы энергию…

Очень похоже на то, что все начиналось именно там – прямо на самом лакомом для столь многих заводе.

– Что значит – не тем? Опять – не тем? То есть, ты снова что-то про это знаешь, но мне решил не говорить?

Главное не ошибиться. Если правильно найти тонкое место, то управляющий, возможно, и вспомнит еще что-то, что дополнит картину – и уничтожит собственные сомнения.