Не.На.Висть. Рассказ-ненависть.

Не.На.Висть. Рассказ-ненависть.

 Порой бывает такое состояние души, когда руки просто не поднимаются, чтобы вырезать глаз плюшевому медведю.

 И, вроде бы, все идет, как задумано, как и ожидалось. Причины-следствия все в итоге сошлись в уравнениях: я – за столом на чердаке; на столе – медведь; а в моей руке – огромный острый кухонный нож. И, вроде бы, мгновение назад я был готов. Я сжал голову медведя в руке и направил острие в его глаз. Я был готов. И все же… я на него гляжу и… не могу.

 Начать стоит с того, что мне всегда хотелось иметь плюшевого медведя. Причем не просто какого-то там плюшевого медведя, а настоящего, почти живого. «Почти живое» и «настоящее» в моем чудаковатом детском сознании являлось тем, что способно что-либо чувствовать, а если не чувствовать, то, как минимум, переживать. А как узнать, переживает ли что-то (или, возможно, пережила ли что-нибудь уже) плюшевая кукла, набитая пухом и цветастыми лоскутами? Само собой, она не скажет. Если это, конечно, не ворчащий мишка, издающий, когда его переворачиваешь, «Ррррр-урррр», что в переводе с плюшево-медвежьего могло бы значить: «Еще раз перевернешь, отгрызу тебе пальчик, милый малыш». Но на деле чаще всего бывает, что лишь полуоторванные лапы, потертый плюш, кривые заплаты, новые неаккуратные швы – только они могут дать понять, что он жил, что он… переживал.

 Когда я увидел этого медведя на полке в кукольной лавке, я будто впал в ступор. Мои руки сами к нему потянулись. Среди прочих медведей, снимающих по́лковый пансион, он единственный мне приглянулся, и это несмотря на то, что почти все медведи на той полке были очень похожи между собой. Там были даже такие, которых ни за что не отличишь друг от друга. Но этот… Чем же он меня привлек? Быть может, бантиком на шее. Всякий уважающий себя медведь должен носить бантик – это железное правило. Если у медведя нет бантика, то он может смело считаться медведем-неудачником и убираться на свалку ненужных игрушек. Но если забыть о бантике, абстрагироваться от него, то… эти глаза меня просто покорили. «Пуговица – есть пуговица», – сказал бы Некто Равнодушный, а я бы ему ответил на это: «Невежество – есть невежество». Глаза того медведя блестели не просто тупо и глянцево, как глаза прочих медведей на полке, о нет – за ними что-то таилось, в них заключалось нечто большее, чем «пуговица – есть пуговица». Он будто осознавал, словно наблюдал, как бы впитывал в себя крошечный пыльный мирок лавки игрушек. Его осмысленный пуговичный взгляд не только меня впечатлил, испугал, заставил задуматься, но и тут же все решил.

 Что ж, завернутый и упакованный в шуршащий бумажный пакет, с нелепо-изумительным бантом на шее, с глазами-пуговицами, которые отражают все кругом, медведь отправился на новое место жительства.   

 И вот он сидит на столе. Керосинка чадит, и ее свет делает плюшевую шкуру медведя будто бы огненно-рыжей. Окно на чердаке открыто. Предрассветные сумерки. Утро уже продирает глаза… 

 Я сижу за столом у открытого окна, а ветер заносит багровые и желтые осенние листья – разбрасывает их по моему столу, шелестит неудавшимися рукописями, переворачивает пустые страницы дневника. Я гляжу на него, на моего медведя. А рядом лежит нож. Пока что кукла и лезвие ничем не связаны между собой, это не более чем два обстоятельства, у которых общего всего лишь их местонахождение на одном чердаке, на одном столе, в трех дюймах друг от друга. И пока что медведь не знает, что нож вонзится в него, а нож не знает, что скоро ему кромсать медведя.

 Медведь ладно скроен. Прямо, как я сам. И он выглядит, как новенький (потому что он новенький). Но до тех лишь пор, пока нож его хозяина не проткнет его плюшевую плоть. Я тоже выглядел, как новенький, пока нож моего хозяина (судьбы, жизни, обстоятельств, понимайте, как хотите) не оставил на мне несколько «очаровательных» отметин. Долго незаживающие порезы непрекращающейся череды несчастий, выжженные отметины потерь (нож как следует накалили). Необратимость сделала меня таким, каков я есть, что ж – необратимость, кажется, вот-вот достанет и медведя.

 И в этот миг мне вдруг открылось нечто. Какая-то приземленная и мелочно-претенциозная мыслишка поселилась в голове. Кажется, я готов творить по своему образу и подобию. Если не новое тело и не новую душу, то хотя бы новые раны. Я не садист, я просто убираю из жизни, словно из черновой рукописи, анахронизмы и противоречия. Сейчас медведь не вписывается в эту мизансцену, в эту пыль, в эту мою жизнь. Пока что он – нечто ненастоящее, как с рекламной афиши, изображающей безукоризненную счастливую семью. «Наши медведи станут идеальным подарком к празднику для вашего ребенка». Они лгут, ведь не бывает идеальных детей на идеальных детских праздниках в идеальных гостиных идеальных домов.

 Я не садист, но… почему бы и нет? Почему мне не причинить ему боль? Отчего мы должны с ним разниться? У него, этого глазастого (пока) медведя есть замечательная черта. Он молчалив. Он не пикнет. Каждый из нас, мелких и ничтожных в своей тяге делать другому больно, калечит своих медведей по три раза на дню. А мой… а мой – один такой. И на меня похож. Почти похож.

 Еще в детстве, когда у меня не было медведя, но я очень его хотел, он мне виделся совсем не новым, не подходящим для веселеньких афиш с выдуманными счастливыми семьями, которых не бывает. Я мысленно обнимал и прижимал к себе одноглазого медведя, который повидал так много, что один глаз у него попросту отвалился (от ужаса увиденного, вероятно). Мой новый медведь почти идеален. И это «почти» сейчас заключается в одном его глазу… эээ… в левом. Да, в левом.