Непр

1

Подходишь к зеркалу, а зеркало молчит,

Мерцает серебром, не отражает,

И в глубине мелькает и кружит

Пылинка… что как бабочка порхает.

Стол. Обычный, обшарпанный и «дубовый». Потемневший от времени, стол  с  выскобленной от жира и копоти столешницей, в самом темном углу обычного для местных жителей кабака, в котором я и сижу.

Сижу и сижу. Размышляю.

Жизнь – штука странная, непредсказуемая. Вот и меня сегодня накрыло. Неожиданно. Сильно. Странно. Сижу и вспоминаю.

 Как мама брала мое тельце на руки и прикладывала к груди, как укачивала и напевала, размеренно и ласково похлопывая по попке, как целовала в лобик и гладила по спинке. Как бегал я по двору в одних портках с лямкой через плечо, ловил «музыкантиков» и сажал их в берестяную коробочку, чтобы слушать их скрип и жужжание, их «музыку».  Слушать, встряхивая и улыбаясь. Как папа возвращался домой и подкидывал меня в воздух, как потом он ловил меня, захлебывающегося и счастливого, и снова подкидывал. Как я замирал от притворного ужаса и ловил пронзительность счастливого крика, как летел и возвращался к папе, к его сильным рукам и колючей бороде. К его улыбке.

Самое странное, что я прекрасно все помню. Совсем все. И запах, и цвет, и вкус, и ветер. Воспоминания - не плоские, а объемные и живые, не тусклые и серые, а цветные и выпуклые. Их можно пощупать, каждую минутку.  И каждый взгляд помнится, как случившийся только что. Закрываю глаза и  вижу. Стоит протянуть руку и коснешься. Коснешься и ощущаешь тепло кожи, запах волос, слышишь крик и невольно вздрагиваешь от желания откликнуться, отозваться, ответить.

И так страшно. Так одиноко. Так тоскливо.

И все это – чужое, не мое. Видишь улыбку мамы, бежишь к ней изо всех своих силенок, сердечко трепещет и бьется: часто-часто. И чувствуешь, что это не твоя мама, не твое сердечко, не ты бежишь и падаешь, споткнувшись об камень, обдирая локти и колени, и не ты плачешь, а кто-то еще, кто-то, кого ты знать не знал до этого мига, до того, как «вспомнил».

И вот так, я сижу уже (очень) давно, зажав в кулаке глиняную, высокую кружку с темным, терпким пивом, за выскобленным столом, в темном углу самого обычного кабака, до боли сжимая зубы и прикрывая глаза от вонючего света и масленых, прогорклых светильников, рассыпанных по стенам.  Продуманно и экономно рассыпанных, чтобы стол было видно хорошо, тот стол, за которым я сижу и вспоминаю.

Нет, я отлично провел время, вспомнил все свое детство и юность, школу и академию, родителей и друзей. Вспомнил, что папа и мама погибли. Вспомнил, как просидел в колодце полдня, как упал с лошади, как спрыгнул с крыши сарая, как прыгнул с обрыва в быструю реку и чуть не задохнулся, пока меня прижимало течение ко дну. Вспомнил и как оно, течение, меня выплюнуло, отпустило. Помню и первый свой глоток воздуха после этого. Помню свою первую любовь и как ее звали, помню, как целовал ее и ласкал ее тело, помню, как мы расстались. Всю свою жизнь я помню и даже, как я попал в этот город, в этот кабак, за этот стол и получил в руки это пиво. И четко понимаю, что ничего этого – не было.

Ни мамы, ни папы, ни девушки, ни реки, ни колодца – не было никогда. Кто-то другой прожил эту мою жизнь и заявился сегодня в этот кабак, заплатил за кружку пива и сел в самом темном его углу, чтобы спокойно выпить и поразмышлять. Последнее досталось мне, а остальное осталось с ним. И где он спрятался и кто он – мне неизвестно.

И это – больно. Очень. Невыносимо, но я это перенесу. Не могу вспомнить «настоящую» свою маму, а больно, сердце надрывается от воспоминаний о «другой» моей маме, изливает свою любовь на нее и плачет. По-настоящему. И внутри оживает театр и царит лицедейство, самого гнусного толка. Живое, захватывающее дух лицедейство, вызывающее слезы умиления и радости, заставляющее переживать и сочувствовать, плакать и смеяться, видеть и участвовать в представлении. Не замечая всего остального. Драных декораций, фальшивых улыбок, преувеличенно громких голосов. А мне важно именно остальное. Мне важно «мое». А моего в этом театре нет. И, может быть, не было никогда. А оно должно быть, потому что я – живой, настоящий.

И тут проявилось все настоящее и неподдельное.

Когда , в кабак заходит несколько, знакомых друг с другом, странных и шумно веселых мужчин с блестящими, дурными глазами, можете мне поверить, все остальное сразу же отодвигается на задний план. Потому что - от них прет неприятностями. Любой человек, сразу же, понимает, что он остался один на один в клетке со львами и шакалами, и кого больше – непонятно. А здесь же, вообще, все странно.

Гоблины и орки в кольчугах и латах смотрелись бы не так вызывающе, как эти воины в этом самом обычном на вид кабаке. Вошли  впятером, прикрывая спины и стороны, как в подземелье с мертвяками, быстро огляделись вокруг, рассмотрели каждого и всех, оценили и просчитали мнимые угрозы и не успокоились, не расслабились, а еще сильнее напряглись и, преувеличенно громко рассмеявшись, потребовали еды и выпивки. Что это за магия левосторонняя? Что это за воины такие? На вид лет двадцать – двадцать пять, а ощущение, как от толпы подростков, сопливых и агрессивных. И страха в них не чувствуется. Совсем не чувствуется. И это никакое не бесстрашие, а наглость и самоуверенность, непоколебимая вера в то, что им можно все и всегда. Отпрыски аристократов и те, ведут себя куда как сдержаннее, чем эти вояки. По крайней мере - те, что поумнее.