Непророк

Непророк

Он опять пришел на рассвете.

Я как раз отложил перо и подул на последнюю страницу перед тем, как положить ее в раскрытую папку c надписью "Борис Годунов", доверху набитую исписанными листами.

Как же мне тягостно, матушка!

Как же мне не мило солнце, и претит даже наступившая и любимая обыкновенно мною осенняя пора!

Почти физически я ощущаю оковы. Не только на себе, но и на всем народе нашем, порабощенном и бесправном, не представляющем для них ничего более значительного, чем пыль.

Он появился как всегда бесшумно, но я сразу осознал Его присутствие и проникающий взгляд у меня за плечом, выискивающий малейший повод для наказания…

Но нет, я заранее убрал текст, который переполнил меня и выплеснулся толикой рвущегося из моего сердца ужаса и протеста. Несмотря на то, что я понимаю всю степень риска....

Сопровождаемый неизменным кислым запахом железа, Он шагнул к столу, двигаясь противоестественно бесшумно, и наложил свои стальные длани на поэму, эту квинтэссенцию образов кривых зеркал. Проскрипел ненавистным голосом:

– Чуть не опоздали, Александр Сергеевич.

В предрассветной тишине за окном закричал петух, и мне показалось на мгновение, но Он должен если не раствориться в первых золотых нитях солнца, то уж точно бежать со злобным оскалом прочь в могильную тьму, откуда, без сомнения, Он, как и ему подобные, выползал каждый раз…

В груди моей, сдавленной страхом, остановилось сердце, когда он на бесконечно долгую секунду застыл, погрузившись в нечеловечески быстрое чтение.

Наконец он забрал папку с плодами моих ночных трудов и оставил новый список, припечатав его к дубовому столу, сверкающей сталью, сковывающей ладонь. Я успел заметить эти необычно ровные буквы, будто написанные не человеком и не чернилами, слагающие названия блоков: "Бородинская битва", "Полтавская битва", "Восстание Пугачева". И далее мелко и убористо – "факты".

Скрипящий ржавчиной голос наждачной бумагой прошел по нервам:

– У вас месяц.

Я осторожно взял лист странной снежно-белой и гладкой, как пленка масла на поверхности воды, бумаги.

– Кто таков Пугачев? – я не глядел на него, но всею покрытою мурашками кожею спины чувствовал его присутствие и взгляд зеленых глаз с вертикальными зрачками.

– Все в инструкциях, – был мне ответ после промедления. – Все объяснения исчерпывающие. Месяц.

Он отступил назад и вдруг непривычно многословно заскрипел, все удаляясь вглубь комнаты:

– Все-таки медленно работаете, господа писатели. Вот тот же Николай Васильевич. Перфекционизм только мешает. – Голос стал практически бесплотен, последнее, что я смог различить, было: -Вот ученые, те более проворные ребята.

И так же беззвучно, как появился, он пропал. Я знал, что его уже нет за спиной, но все равно какое-то время не отваживался оглянуться…

Никого. Только запах железа и чего-то еще… Быть может, серы?

Ах, матушка, кабы знали вы, что у меня на душе.

Я вестник лжи и чудовищного попирания истины и искажения реальности. Реальности, в которой до меня хотя бы были просветы, прорехи в броне безнадежности, сотворяемой теперь в том числе и моими руками.

Я встал и распахнул наружу створки окна, желая прогнать флюиды металла в воздухе комнаты.

Упоительно свежий эликсир проник в мои легкие, и тут мои глаза возопили о выдающемся факте…

Матушка, сегодня первое утро, когда на землю не падает глина, эта печать проклятия небес!

Я наклонился, выглядывая во двор.

Мужики, уже разобрали лопаты и уже собрались возле оставленных с вечера подвод, ожидая, пока кучеры впрягут коренастых тяжеловозов. Начинался новый день, за который у панциря просыпавшегося с небес грунта и камней будет отвоевано еще полметра глубины до погребенных улиц Царского села, как и всех прочих городов. И я искренне надеюсь, труды их не будут более тщетны, как борьба дворника с наметаемым пургой снегом.

Я устремил взор дальше, туда, где в глубине бескрайнего мертвого пространства, лишенного даже единого деревца, под многометровым слоем еще кое-где вязкой глины были похоронены города и последние свободные мечты рода человеческого.

Я потянулся за пером и достал спрятанные перед Его приходом листы бумаги.

По спине пробежал холодок. Если найдут, я не знаю, чего страшусь более: кары, которая неизбежно постигнет меня за ослушание, или того, что уничтожат мой последний крик души. Или того хуже – исказят, изуродуют, и никто так и не узнает, что я не всегда был с этими, что было время, когда я служил другой стороне…

Я снова воззрился из темной своей комнаты, как из бездонного колодца, как из могилы, к солнцу:

Боже, не оставь хотя бы людей! Только не наедине с ними!

ИСПОВЕДЬ

Правдивым бременем томим,

В пустыне глиняной влачился,

Но древний падший серафим

На перепутье мне явился;

Перстом – железным тяжким сном -

Моих зениц коснулся он:

Закрылись вещие зеницы,

Рождая стон слепой орлицы.

Моих ушей коснулся он,

И их наполнил пустозвон:

Забыл я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И войск на суше прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал праведный язык,

Пророческий и нелукавый,

И жало подлыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И лед, не тронутый огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп гниющий я лежал,

И бога глас ко мне воззвал:

«Ну вот и все, уж мне не внемли,

Ты порчен волей не моей,

Другим идти в моря и земли,

Глаголом жечь сердца людей»…