Непрожитая жизнь

Непрожитая жизнь

Вокзал в небольшом городке N всегда был чем-то сродни магниту – люди собирались вокруг него по поводу и без. Справедливости ради нужно отметить, что поводов у жителей городка было совсем немного: раз в сутки мимо проносился «курьерский» - красно-голубой экспресс до самой Москвы, да два раза в день, утром и вечером, останавливались на три минуты поезда дальнего следования. Электрички здесь не ходили уже лет десять, и вокзал, вместе с единственной платформой, потихоньку переходил в стадию превращения в музейный экспонат. Ископаемое, знававшее лучшие времена. Шесть белых колонн вдоль фасада облупились, сквозь обвалившуюся штукатурку просвечивала наскоро подбеленная дранка, платформа зияла трещинами и заплатками, скамейки походили на неполные скелеты – во многих не хватало досок, а у некоторых их не осталось вовсе. Генриетта Львовна медленно одолела выщербленные ступени у края платформы и присела на ближайшую. Спинка у скамейки отсутствовала, зато все до одной дощечки сиденья были на месте. Вздохнув, женщина распрямила позвоночник и расправила угловатые сухие плечи, отчего подбородок гордо задрался вверх. Мама всегда учила её держать спину прямо. Мама… Генриетта Львовна грустно усмехнулась. Мамы не было на свете уже сорок лет, а спина по сей день помнит жёсткий тычок острого кулачка между лопаток. До прибытия поезда оставалось чуть больше получаса, и женщина не спешила. К утреннему приходило не так много народа, как к вечернему и она успевала обойти два, а то и три вагона со своей сумкой-тележкой.

Осень пришла раньше обычного, отхватив у прохладного дождливого лета целых две недели, но зато оказалась сухой и солнечной. Старые клёны за перроном ещё на что-то надеялись, и не спешили окрашивать листья в красный, желтизна лишь немного коснулась самых слабеньких, а вот берёзы развесили по ветвям золотые мониста, щедро рассыпая сияющие листья-монетки под ноги. На пыльном, замусоренном перроне они резко выделялись яркими пятнами. Большие вокзальные часы – старинные, подвешенные на чугунном копье упора, показывали без пяти двенадцать. Генриетта Львовна уже забыла, когда они перестали ходить, а может и не знала, ведь она не всегда торговала пирожками из потёртой сумки на колёсиках. Несмотря на преклонные годы, зрение и слух оставались у неё в полном порядке, чего нельзя было сказать о руках – скрюченные, распухшие в суставах пальцы выдавали её недуг с головой – артрит не позволял больше заниматься любимым делом. Женщина снова печально улыбнулась и покачала головой в ответ на собственные мысли. Если бы только артрит! В забытом богом городишке почти не осталось молодёжи, а та, что ещё не заскочила на подножку вагона вечернего поезда, не интересовалась игрой на рояле. Музыкальную школу, маленькую, но весьма приличную, закрыли во времена Перестройки. Генриетта Львовна ещё преподавала какое-то время на дому, благо прекрасный дореволюционный инструмент занимал лучшую комнату в её небольшом доме, но учеников становилось всё меньше, а потом они и вовсе пропали. Огородничать она так и не научилась, зато пригодились уроки няньки Матрёны – Генриетта Львовна начала печь. Больные суставы тонули в податливом тесте, на время переставая ныть. Поначалу не всё было гладко, записей рецептуры никто никогда не делал, но со временем она смогла вспомнить почти всю хитрую Матрёнину науку, а позже, неожиданно войдя во вкус, добавила и кое-что от себя. Пирожки получались пышными, румяными и буквально таяли во рту. Тесто не бухалось пластилиновым комком на дно желудка, а нежно растворялось где-то в глубине благодарного организма. Как-то раз Семён Ильич, местный плотник, которого Генриетта Львовна подрядила латать крышу, за один присест умял штук пятнадцать, и съел бы ещё, да пирожки закончились. Пекла она с любовью, с какой была приучена трудиться, с какой касалась раньше костяных клавиш рояля. Пирожки – с капустой, с мясом, с абрикосами и яблоками, стали её новой музыкой.

На перроне появилась дежурная по станции – пышнотелая высокая блондинка в форменной одежде железнодорожников, и Генриетта Львовна поднялась со скамейки. Откинув клапан сумки и растянув спрятанную под ним горловину, чтобы не тратить на это время, когда подойдёт поезд, она вдохнула теплый запах печева, устремившийся из клетчатого сумочного нутра и смешавшийся с запахом влажной росяной травы, с особым, тревожным запахом мазута, которым были заляпаны шпалы под перроном, с сигаретным дымком, тянущимся от бледной, худой Ленки-кукольницы, которая замерла неподалёку. Торговала она страшненькими куклами-на-чайник, сшитыми из пёстрых лоскутов. Кукол покупали неплохо, но Генриетте Львовне всегда казалось, что берут их из жалости к несчастной Ленке.

Мимо пронеслась стайка мальчишек. Ловко увернувшись от прикрикнувшей на них дежурной, они, смеясь и толкаясь, удалялись в другой конец перрона. Генриетта Львовна знала, что будут ребята стоять, разглядывая редких утренних пассажиров, кто-то, притиснув домик сложенных ладошек к грязному стеклу, будет смотреть в окна поезда, кто-то отважно перенесёт ногу прямо в тамбур, пока не видит сонная проводница. «Уедут. И эти уедут», - без горечи подумала женщина, просто констатируя факт. Городок вымирал на глазах.

Изогнутая лента поезда показалась вдали, выравниваясь, выпрямляясь на подъезде к вокзалу, и вот он вздохнул, чухнул, бряцнул колёсами и замер у перрона, словно служака, вытянувшийся во фрунт перед генералом. И на миг, один-единственный, короткий, как мазок закатного солнца, вокзал вдруг изменился. Исчезла обветшалость, заиграла золотом жёлтая краска стен, ровной шеренгой выстроились скамейки, перемежающиеся тумбами бетонных урн, дрогнула стрелка в часах…

- Быстрее, Генриетта, быстрее! Стоянка короткая! – торопит её мама – молодая, хрупкая, невозможно красивая в коричневом дорожном платье и крохотной шляпке-таблетке, небрежно закреплённой на чёрных кудрях.