8

В начале апреля Нина умерла. Тихо вздохнула. И все. Петр, не услышав привычных хрипов, даже обрадовался, подошел, а она не дышит. Он дико закричал и рухнул на колени. Целовал еще теплую руку. Говорил ласковые слова: убеждал вернуться.

Прибежали Акуловна, Григорий. Наверное, их позвали дети. Зашли еще какие-то люди. Петра оттащили от Нины. Очнулся он у Григория.

– Ну пей же! – втолковывал Григорий, подсовывая стакан.

От бражки пахло свеклой и спиртом.

– Что с Ниной? – спросил Петр.

– Обмывают. Сиди! – заметил Григорий, что Петр дернулся. – Бабы все сделают, что надо для покойницы.

Заплакала жена Григория. И у Петра наконец хлынули слезы.

– Вот-вот, поплачь, легче станет, – похлопал его по спине Григорий.

Легче не стало, но мысли прояснились. Однако все равно будто не он, а кто-то другой в его теле, его голосом выяснял, кто должен освидетельствовать смерть, где заказать гроб, как пригласить священника.

– Ты точно домовыну хочешь? – деловито уточнил Григорий. – Дорого выйдет деревянный гроб.

Петр настоял.

А священника не было.

– Где-где! – чуть не крикнул Григорий. – Убили, вот где. Застрелили. Некому отпевать! И не надо по нынешним временам.

– Дети? – спохватился Петр.

Григорий махнул в сторону занавески на дверях:

– Тут они, с моими. Пускай побудут.

Не только попа, но и псалтырщиц тоже в селе не нашлось.

Петр вернулся в хату, когда Нина уже лежала на столе в гробу, а чужие ушли. Зажег свечку. Горе навалилось с новой силой.

Скрипнула дверь.

– Вот. Вы уж сами почитайте, Петр Ильич, – Акуловна принесла затрепанный Псалтырь. – Бабоньки боятся. Власти не велят. Говорят, Бога нет.

Она перекрестилась и ушла.

Петр постоял, подумал и не стал доставать из баула с памятью венчальные иконы. Ограничился Феодосием Печерским. Как-то не решился он трогать без спроса дорогие Нине вещи.

– Сейчас, Нина, – заговорил он, и казалось ему, что она слышит, только ответить не может, как слышат, но не отвечают тяжелобольные люди, – сейчас почитаю. Вот так.

Он открыл книгу.

– Слушай.

Но слова первого псалма он разбирал с трудом, его душили слезы. Третий, конечно, знал наизусть, проговорил без запинки, не заглядывая в книгу, и успокоился. Как будто встретил старого друга, который взял с его плеч ношу. Дальше пошло легче и от всякого знакомого псалма становилось светлее на душе. Он то начинал дремать, вконец обессилев, то просыпался и продолжал чтение.

Пришла Нина. С распущенными волосами. В красивом летнем белом платье в зеленый горошек. Он у нее такого и не видел никогда. Стояла и смотрела на него из темных сумерек с ласковой улыбкой.

– Тебе холодно? – спросил Петр.

Печка была не топлена. Сам он сидел, набросив шинель. А Нина в таком легком одеянии. Замерзнет же.

– Нет, – ответила, – Петя, мне не холодно.

Он протянул к ней руку, но она не подошла. Не хотела, чтобы он ее коснулся. Она же умерла. Ей уходить. В вечность. Что там? Мрак? Пустота?

– Тебе страшно? – спросил он.

– Нет, что ты. Мне не страшно. Мне хорошо.

Надо было еще спросить. Надо было не отпускать ее. А он задремал опять.

Очнулся. Зажег погасшую свечу, покосился на профиль в гробу.

– Спи, родная, – и продолжил чтение.

С похоронами тянуть не стали. Выкопали яму рядом с надгробием первого мужа. Стояли мрачной толпой, спинами к разрушенной церкви. Смотрели на свежевырытую могилу. Петр поднял голову. На сверкающем голубом весеннем небе белело несколько пушистых облачков. Петр запел:

– Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром...

И первый бросил горсть земли.

Петру выражали соболезнования и расходились. Он слышал, как говорили между собой: «такая молодая, жить бы, да жить», «на кого детей оставила». Равнодушные, ничего не значащие слова. Особенно резануло его чье-то женское «мужик видный, быстро себе новую бабу найдет».

– Лучше б поминки справил, а не на домовину потратился, – ворчал под боком Григорий. – А то не по-людски получается.

– Я штофик захватил помянуть Нину Ивановну, – отозвался стоявший рядом Степан.

– Это дело, – оживился Григорий. – Ну пошли уже ко мне, хватит стоять.

Петру было все равно идти или стоять. Стоять незачем, идти не к кому. Нина умерла. Как жить? Он догнал Григория и Степана. Рядом с ними шли дети, Яша с Ниной-маленькой. Спотыкались, как слепые. В хате забились в угол и сидели непривычно для них тихо. Взрослые выпили и закусили огурчиками – остатками тех, что засолила Нина. Степан откланялся, а Григорий остался. Заскочила Акуловна, начала было причитать, но Григорий быстро налил ей остатки водки. Опрокинула, хрустнула огурцом.

– На вот, сняла, как обмывали. Не закапывать же, – протянула Нине-маленькой колечко. – Будет тебе память о матери.

– Ну-ка дай сюда, – перехватил его Григорий. – Золотое. Что это за камушек?

– Бирюза, – выдавил из себя Петр, пытаясь сдержать слезы.

Колечко это, и правда, золотое, с бирюзой и еле заметными жемчужинками – единственное украшение, которое Нина не смогла выменять в Киеве на еду. Она рассказывала, что никто брать не хотел – одна жемчужина выпала. Ущербное. Нина надевала его в Вербилках в школу, чтоб выглядеть нарядней. «Не заметно пустоты?» – спросила как-то у Петра. Он ее тогда поцеловал, сказал, что она самая красивая в целом мире, и кольцо красивое, необычное сочетание камней, а как времена изменятся к лучшему, они вставят недостающий жемчуг у ювелира.

Акуловна отвлекла его от воспоминаний, поинтересовалась, что он собирается делать с одежей. Он пожал плечами, и соседка ушла.

Григорий отдал колечко Нине-маленькой. Та схватила, зажала в кулак и отвернулась от них. Григорий заметил, что пальчики у Нины Ивановны тоненькие были, то-то Акимовна вернула, трудно найти, кому подойдет, кто ж купит такое маленькое. Хотя как лом, может, и продашь, но то в город надо ехать. Петр его оборвал, не надо, мол, плохо о людях говорить.