Носки уплыли за корму

Носки уплыли за корму

Бывают, увы,и такие морские рейсы: за все пять месяцев – ну, ни единого светлого лучика какой-никакой, мало- мальской радости!.. Бывают. Главное – во времени они нескончаемы.

Вот и Андрею Конюшнину выпал такой, наконец… Под зрелость уже лет. А каково это неисправимому-то романтику?..

Просто каторга!

И сосед по каюте попался – рохля, за которого и работать приходилось, который лишь деньги свои считал – умножал. И иноземцы в рыбцехе вконец, под попустительство технолога и рыбмастера, обнаглели – а Конюшнину с ними улаживай -«растележивай»! И в своей бригаде ни с кем особо сойтись не случилось… Разве что с трюмным Мишкой, да поневоле с соседом его по каюте - Ниматом.

- Нимат!.. А знаешь, как по-гречески твое имя будет?.. Цензур! – хохмил Конюшнин.

Перевод приходилось растолковывать долго… При том, что носитель имени склад ума аналитический имел.

К этим двоим и заходил порой он после вахты. Смотрели на ноутбуке документальные фильмы познавательные (американское раскрытие, наконец, тайны перевала Дятлова, или сирены Северного моря), Мишка покуривал злые табаки, что выменивал на чай и кофе у марокканцев, а благородных иранских кровей узбек Нимат, по морской своей молодости все наивно пытал Андрея  философским: «…а почему это именно наша бригада должна делать?».

Вот и вся отдушина…

А еще воспоминание о ближайшем будущем: вот, придет он с рейса – сразу к родителям! Отец уж больно хочет повидать…

Но нужно – знал Конюшнин, - ох, как нужно было что-то хорошее и светлое найти и увидеть и здесь!.. Или – создать самому.

Ничего не получалось…

- Поливал её водой,
Хотел сделать молодой!

Это аппаратчик их бригады тащил шланг после помывки.

- Здорово! – оценивал рифму Конюшнин. – А кого – водой-то?..

- А черт его знает! – пожимал плечами тот. – У тебя учусь!

Да, Конюшнин рифмовал всякую безделицу, стихоплетствовал по случаю и без. Так ведь - от жизни такой…

- Тогда добавь:

Ничего не получалось –
Вода мимо проливалась!

Правильно! Потомки критики обязательно доищутся, чей светлый образ напрасно освежали эти двое: главное – сочинить!.. Ведь какая драма во четырех строках!.. Какие образы…

Чуть  помогало…

Болезнь его морская одолела:
Его душа большая заболела –
За заморозку, за рыбалку, и, вообще – за рейс!..

Знать, промочить нутро пора приспела,
Опять чтоб жизнь по жилам закипела,
Врагам бы в морду дать – то было б дело!
И чтоб душа – вспорхнула и запела!
Но, у кого же спирта раздобудешь здесь?

На транспорте, к которому подошли они на очередную выгрузку на рейд песчаной Дахлы, водка на продажу из-под полы была, но капитан их траулера главным и единственным чуть не слезно просил капитана транспорта: ни единой бутылки - ни в чьи руки!..

- Это и в ваших интересах! А то мы неделю выгружаться будем!

Вот так: «Пива Шарикову не давать».

Оно, конечно, и не надо было – под этим весь день висящим в зените, палящим и равнодушным солнцем, да работой повышенной тяжести.

Хорошо, что на выгрузку выпадают и звездные ночи…

Ночная смена выпала на второй день. Когда ощутимо поламывает уже  спину, и усталость чувствуешь в руках и ногах... Да, и попались в смену на транспорте, в которой Конюшнин был назначен старшим, два кадра бесценных. Молодой беспредельщик Никита, что таскал с приходящего стропа строго восемь отсчитанных им коробов (« Все – я свои утащил!»), и старший его наставник – пожилой кряжистый моторист, что выше своего пояса короба не водружал: «Спина!.. Радикулит». Эти-то двое и подбили остальных на положенный, де, перекур после двух часов работы – умаялись!..

Сплошная засада!

- Мужики! – подал голос Конюшнин. – Рыбмастер специально меня предупредил: вылезайте покурить по очереди – пожалуйста! - но работу не останавливайте – не заметили с мостика, чтоб!

Плевать на то все хотели – дружно полезли друг за другом по трапу. Конюшнин остался один в затуманенном трюме, где влажна была каждая поверхность, а с подволока (потолка) капало. Но не успел горемычный, сбросив на один из низко лежащих коробов  телогрейку с плеч, и присесть-то толком, как сверху ожидаемо крикнули:

- Андрей!.. Рыбмастер к борту зовет!

Пришлось лишний раз подниматься по трем трапам – трюмному, и двух твиндеков. Вздыхая обреченно уже про себя…

С рыбмастером, хуже которого только незваный гость, отношения были натянутые и сложные:  однажды, когда предрассветная тьма ночи была особенно кромешной, чуть было не схватились они на полубаке. На глазах бригады всей. Рыбмастер, что был по ситуации отчасти и прав, в ярости наговорил Конюшнину самых крайних гадостей, Андрей от такого воздерживался уж давно: «А за сидора ответишь!». И пусть с восходом солнца возник вдруг покаянный рыбмастер перед Конюшниным: «Андрюха! Ну, вмажь ты мне, дураку!» - вмазал уже, верно, стакан для храбрости (а может – перед склокой, как раз), и конфликт тот был исчерпан, но оскомина напряженности конечно осталась.

Вылезши на свет палубных прожекторов, Конюшнин без страха прошел к борту транспорта, изобразив усталое внимание рыбмастеру, облокотившемуся на леера (перила) по другую сторону пропасти, тревожно шумящей в ущелье меж бортов могуче набегающими  черными  волнами.

- Андрей!.. Я ж просил!

- Сейчас, мастер, обожди, - Конюшнин обернулся и не без некоего даже внутреннего удовлетворения твердо подошел к притихшим поодаль курильщикам.

- Так!.. Идите, вот, теперь – мастеру объясняйте…

И полез обратно в трюм.

А моторист – краем глаза увидел он – поднялся и пошел расталдыкивать: ну, хоть тут мужик!

Доработали еще два часа до полуночи – чай, будь он Конюшнину неладен! Потому что, переправляясь на получасовой перерыв на свой траулер, он всегда подхватывал оттяжку (поводья) грузовой беседки, переносящей на тросах грузовых лебедок (кранов) через ту самую клокочущую пропасть по три человека. И работал и здесь «по-честному» - сдерживая удалых лебедчиков так, что горели и перчатки, и ладони рук.

Ветер тут действительно не утихал никогда, и дуло безостановочно, как в выхлопной трубе с турбонаддувом.

А оттяжку у Конюшнина никто подхватывать не спешил – очередная тройка бессовестно лезла в беседку, оставшиеся воротили физиономии: не видят! Так и получалось: сам Конюшнин, переправив абсолютно всех, «переезжал» последним, минут десять из отведенного на отдых и чай получаса пробегав с оттяжкой. Та же история повторялась и в обратном порядке – с борта судна своего… 

По таким делам, однажды он и решил: да ну его – за кружку чая-то, которого и выпить толком не успеешь!.. Пусть сами организовываются! А он тут посидит – в тишине-то…

И так-таки не пошел: остался у трюмного лаза. Не без оглядки все же, и переживания: ужели без него обойдутся?..

Сознаться, был тут еще момент… С годами появилась у бесшабашного, и даже «безбашенного» в морской молодости Конюшнина боязнь таких переправ – в этом рейсе особенно.  Может, потому, что знал хорошо он лебедчиков – редких «пофигистов»: чего потом с такого возьмешь?.. Если, потом еще понадобится хоть что-то… А еще и море – совсем здесь не спокойное -  с которым во все времена на «Вы»… Да, такелаж старый, да тросы местами изношенные… А так – одной переправой меньше становилось.
Старел уже… И нервы поизносились.

И вместо переправочной той канители, как здорово усесться на сброшенную с плеч телогрейку, и наблюдать вечное спокойствие звезд на фиолетово-черном небе, мурлыкая себе под нос первую пришедшую на ум песню...

Я конечно вылезу маленько,
Чтоб в промозглом трюме не сидеть.
Подстелю под…

Сидя выходило не вполне поэтично – в угоду высокому слогу пришлось прилечь:

Подстелю под спину телогрейку,
Лягу – буду звездам песни петь!

Вот так вполне подойдет!

К тому ж навострился еще Конюшнин взмокшие перчатки в эти полчаса почти высушивать. В вентиляционных решетках фальш-трубы транспорта – пока никто из персонала не видит – ночью-то!.. А потом так освоился, что и шерстяные носки, и боты «прощай молодость» туда же пристраивал. И двадцать тех минут отдыха ходил в шлепанцах, что в пакете с баклажкой воды и бутербродным контейнером сюда теперь неизменно прихватывал.

Полная ото всех автономия!

Он и на своем судне так сушился от вахты до вахты – у вентиляционных, из машинного отделения, решеток, на промысловой палубе: там матросы-добытчики во время промысла рыбу сушили. Потому, тянулась здесь одна проволока. Беда только – не весь гардероб на ней умещался: намокшей телогрейке места не хватало. Её приходилось крадучись на леерах у фальш-трубы располагать. Нарушение, конечно, пожарной безопасности, но при дрейфующем на выгрузке режиме – не такая большая здесь температура. К тому ж, час спустя – когда глаза уже просто закрывались сами собой, Конюшнин не ленился подсохшую телогрейку убрать – от греха подальше.

Так важно на вахту в трюм в сухое одеваться!

А вот после этой вахты не стал снимать. Позабыл как-то. Уже засыпая, вспомнил, успокоил себя, что один-то раз и пройдет, что до обеда вряд ли кто туда сунется, а он пораньше встанет – носки шерстяные свои, что жена связала, забыл он еще из карманов телогрейки вытащить: тоже надо будет подсушить – уже на солнце взошедшем…

Проснулся-то Конюшнин раньше задуманного – как что-то кольнуло внутри. Сквозь сон услыхал, или приснилось ему: загудел-задрожал главный двигатель, загромыхал своим басом по коридору недовольный чем-то старший механик – что-то не заладилось в машине…

Но когда  просеменил Конюшнин по палубе к открытой двери у фальш-трубы, то наткнулся сонным еще взором на голые леера – фуфайки не было… Не оказалось её и внизу – в машинном отделении, куда могла бы она соскользнуть – он проверил. И когда поднимался уже обратно, увидал распахнутый настежь иллюминатор напротив фальш-трубы: все ясно – стармех под горячую руку вышвырнул!..

Стармех-то был своим Конюшнину человеком – не первый рейс они вместе делали. Просто, откуда мог тот знать, что это именно его фуфайка? А в ней носки драгоценные!.. Выкинул, не разбираясь. Поучил, называется – впредь чтоб не лезли сюда: все правильно! Только вот, к иллюминатору тому идти было дюжину шагов, а на промысловую палубу швырнуть – откуда поднять-то все-таки можно – полшага сделать…

Не поленился!

Да ладно – фуфайка! Старая, да драная: «надыбает» другую Конюшнин без труда. А носки, женой вязаные! Их чем теперь, в море, заменить? Подмотки теперь в боты вязать – как в гражданскую войну?

Закипело у Конюшнина в душе, закипело – от черствости стармеха: один же, все-таки экипаж! На чужбине, притом.

Кипел он всю вахту, при каждом шаге оступаясь в пустоту в обуви – трое простых носков её не заполняли… А и носки-то те вязаные новые практически  были – могли бы верно служить до дыр… 

Носки уплыли за корму...
Носки уплыли…
Но, и скажите же – кому
Вы нужны были?

Лежали аккуратно вы
В кармане телогрейки,
На леер, возле фальш-трубы
Повешенной Андрейкой.

Чтоб просушилася она,
И вы с ней также…
Ему вязала их жена
С зеленой пряжи.

И в рейс заботливо в его
Баул сложила:
«Ты дома вспоминай тепло!»
Не тут-то было…

Явились те, кого, увы,
Никак не ждали.
И – за борт все! Они правы:
Предупреждали.

В глубин бездонных синеву
Носки уплыли.
Порадоваться одному –
Что не на нем ведь были…

Проникновенной «Баллада об уплывших носках» получилась! Брала автора за душу… Но чувствовал он уже – нужна, нужна и вторая часть – как медали другая сторона… Пора уже разворачивать здесь все к свету – ему по силам!

Чего, и вправду, хандрить, как законченному зануде? Кончится этот рейс – как говорили в одном фильме: «И из тюрьмы выходят». Переживет он и носков тех потерю, и трудности все текущие, а значит проходящие. «Все проходяще»… Ужели опыта двух с половиной десятков злачных морских лет не хватит на преодоление этих оставшихся месяцев? Смешно! Как говорили в другом фильме: «Стыдись, Рейдженальд!»… Стыдись, Андрей!

И потому «Баллады об уплывших носках» должна быть вторая часть! Светлая…

Носки уплыли от него
В синие дали.
Ну, а хорошего чего
Здесь бы видали?

Ходили бы всегда в пыли
По самый щиколот,
А в рундуке б лежать могли-
Там  моль почикала.

Разверзлись же теперь для них
До дна глубины.
На судне же чудес таких
Нет половины.

Найдется дело в том краю –
И осьминожек
Под голову головоногую свою
Их бережно подложит.

К удивлению Конюшнина, рейс закончился. Безрадостный и безликий. И дома Андрея ждала несравненно большая потеря: просто, решили в море ему не сообщать… Но, до самого конца того рейса светлый лучик солнца, преломленный в складках лазурных волн и рассеянный в  глубинах веселыми искорками, Конюшнин с невольной улыбкой воспринимал теперь, как благодарный привет невидимого осьминожки.