О любви не говори

О любви не говори

…Теперь-то я понимаю, как мне повезло в детстве – я росла среди счастливых людей. Счастливых остро, всеохватно, пусть и недолго, и помнивших об этом всю оставшуюся жизнь. О любви поколение родителей моих родителей не привыкло говорить откровенно. Но, перебирая их молодые фотографии, невозможно не заметить дымки влюбленности, которая клубилась над их головами, окутывала самые обычные крутолобые и розовощекие юные мордашки вуалью чего-то неземного, заставляла ярче блестеть глаза. Не мог же вызвать такое волшебное свечение на этих лицах один только азарт борьбы за высокие трудовые показатели! Любовь так и реет над ними белой чайкой, повсюду до старости, до самой смерти сопровождает их.

Пятидесятые годы, лето, семейная вылазка бабушкиной старшей сестры тети Риты и ее мужа дяди Феди Кирсановых на озеро Шарташ. Маргарита полулежит в позе Данаи Рембрандта на песке в своем слишком тесном (видимо, еще довоенном) черном вязаном купальнике, запрокинув голову, немного рисуясь перед мужем, и прекрасно знает, что чары ее все еще действуют: так явно любуется ею фотограф, ласкает ее своим взглядом через глазок трофейного аппарата, не сожалеет о давно исчезнувших стройных бедрах и точеных плечах… А вот мои бабушка Эмма и дедушка Василий сидят на крыльце дачного домика: это уже начало шестидесятых. Дед согнул руку кольцом на манер деревенского ухажера, бабушка продела в нее свою, склонили головы друг к другу – солнце припекает, обоих разморило, у деда на лице выражение, как у довольного кота… Нахожу и фотографию с восьмидесятилетнего юбилея прабабушки Марьи Алексеевны. Маленькую, худенькую бабу Машу в цветастой шали обнимают внуки Митя и Степа. Не подозревающая о том, что она тоже оказалась в кадре, внучка Надя, моя мама, в стороне режет на куски огромный торт. А у Марьи Алексеевны лицо грустное, губа прикушена, – наверное, вспомнила прадедушку, который на фотографии сорокалетней давности точно так же обнимает ее за плечи.

«О любви не говори – о ней все сказано! Сердце, верное любви, молчать обязано! – эту песенку, в полном согласии с заповедями которой жили люди поколения моей бабушки, я часто слышала в детстве. – Без причины не гори, умей владеть собой. О любви не говори, а молчать не в силах – пой!..» И они пели.

Семейный праздник у Кирсановых, семьдесят восьмой год. Снимает, видимо, дедушка, раз его нет на фотографии. Обстановка не отличается от сотни других квартир, в каких жили советские семьи среднего достатка. Ковер над диваном, кактус-«декабрист» на подоконнике, сверкающие дверцы новенькой «стенки», то ли польской, то ли румынской (Федор, как ветеран войны, встал на нее в очередь и всего через полгода получил к великой радости тети Риты). За столом, кроме хозяев, – бабушка Эмма, еще одна ее сестра тетя Нелли, еще какие-то друзья, чьих имен я уже не вспомню. Федор наигрывает на аккордеоне – что? – романс? какую-нибудь популярную песенку их молодости?.. Глаза поющих полуприкрыты. Нелли смешно вытянула губы трубочкой: петь ей хочется, а в нужную тональность она, бедняга, не попадает, у нее единственной из старшего поколения Гартунгов начисто отсутствует музыкальный слух. И еще одно женское лицо сразу обращает на себя внимание. Черты сухие, надменные, красивая седая коса уложена вокруг головы, как корона. В вороте кружевной блузки – нитка бус. Эта женщина сидит не за столом, а чуть поодаль, в высоком кресле. Все остальные смотрят на нее и по ней равняются. Я так и слышу чистый и сильный голос, выводящий:

В этом зале пустом

Мы танцуем вдвоем,

Так скажите хоть слово –

Сам не знаю о чем…

Это Нина Ивановна Кирсанова-Боброва, младшая сестра Федора Кирсанова.

Я знала ее уже почти старухой, капризной, властной, всегда и всем недовольной. Тетя Рита всю жизнь не ладила с золовкой и жаловалась на нее своей сестре, моей бабушке: «Ох уж эта Нинка! Только Николай мог ее терпеть! Святой был человек». – «Правда твоя, – отвечала сестра, и тут же добавляла: – А Нину не трогай, лучше лишний раз промолчи. Ты, слава богу, не знаешь, что такое потерять мужа».

Но не одна только жалость заставляла бабушку Эмму, женщину, с которой слова «кротость» и «смирение» совершенно не вязались, обуздывать при Нине Ивановне свой нрав. Часто и ей приходилось нелегко. Помню, как однажды у нас дома Нина Ивановна отставила чашку и громко заявила, что не будет пить, потому что чай отдает кухонной тряпкой. Это у моей-то бабушки! «Может, чистой водички из-под крана, с хлорочкой?» – ехидно-вежливо поинтересовалась Эмма Францевна. Нина Ивановна побледнела, начала подниматься, набрала в рот побольше воздуха для гневной тирады, что ее никто не любит, не ценит, а все только оскорбляют. Дедушка успел сбегать в кладовку за гитарой и как бы невзначай положил ее на колени сварливой гостьи. Та машинально взяла ее, пробежала по струнам. Присела. Щеки ее приобрели нормальный цвет. Пальцы брали аккорды, что-то подтягивали, подстраивали. Гости и хозяева делали вид, что заняты своими разговорами: боялись спугнуть... Однако все разом умолкли, когда Нина запела:

Соколовский хор у «Яра»
Был когда-то знаменит.
Соколовская гитара
До сих пор в ушах звенит!..

«Всюду деньги, деньги, деньги! Всюду деньги, господа! А без денег жизнь плохая – не годится никуда!» – подхватили крепко выпившие Федор и дедушка. Но скоро перепутали все слова и сбились на другой припев, отчаянный, цыганский, хулиганский: «Эх, раз, еще раз, еще много-много раз! Лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз!» Голос Нины обладал поразительным для непрофессиональной певицы диапазоном: он то взлетал высоко-высоко и звенел, как колокольчик, то широко растекался понизу волной пряного горьковатого мёда. Растроганная бабушка принесла свежий чай и попросила: