Об одном лице

Об одном лице

Твёрдость походки уже предала её, но она всё ещё пыталась делать вид, что это не так, и что она по-прежнему крепко стоит на твёрдом полу, как и всегда. И вообще – всё в мире её крепко и стабильно, и всё по-старому, и руки её – ныне дрожащие и непослушные, всё ещё крепко и твёрдо успевают по хозяйству.

–Мам? – когда я заговариваю с нею, мой голос всегда дрожит, хотя я каждый раз обещаю себе, что больше этой дрожи не будет.

Но голос всё равно каждый раз предаёт меня. да и лицо начинает неистово чесаться, что сил терпеть нет и хочется разодрать его в кровавые ошмётки, лишь бы…

–Сыно-ок, – у мамы голос слезливый, и я отчётливо знаю, что это значит: она пьяна.

В другое время она меня «сынок» не зовёт. Она вообще смотрит сквозь меня. А иногда, если взгляд её касается всё же моего лица, она смотрит с нежностью, от которой моё сердце каждый раз хочет ей поверить. Но нежность длится не долго, она вспоминает, что я не её любимый Михаэль, я не он. Я всего лишь второй сын. Всего лишь Фредо. И то, что у меня то же лицо, это кара для неё и для меня. Это пытка.

Она вспоминает, и нежности нет. Есть лишь отвращение, а если она пьяна – ярость. Сначала её было немного, лишь в раздражённом взгляде плескалось, напоминало: я Фредо, а не Михаэль! Потом было грубое:

–Чего смотришь?

Потом подзатыльник. Я не должен забывать, как виноват в том, что я не тот сын.

–Дора, – осторожно звал отец, – опомнись!

–А что он смотрит? – мама плакала. Потом перестала плакать, стыда в ней оставалось всё меньше, а ярость вытесняла. Я жил, а Михаэль нет. Должно было быть наоборот.

Но сейчас моё сердце пропускает удар. Эта женщина едва-едва стоит на ногах, но зовёт меня. Нет, не меня, конечно, а Михаэля во мне, в моём лице, которое снова зудит. И всё же я откликаюсь:

–Мам…мамочка?

Я не зову её так давно. Не знаю даже – звал ли вообще. Михаэль звал. Он всегда к ней ластился, всегда обнимал и всегда говорил о том, как любит маму и папу. Но я не умел так. Слова казались мне нелепыми и чужими, и пока звучал голос Михаэля, в них не было смысла. Теперь, кажется, был. Но оставалась проблема – мой голос был им не нужен.

–Я люблю тебя, мама, – однажды выдавил я, и мама вздрогнула, замерла, не замечая, как опасно наклонилась чашка в её руках. Я выбирал минуту, чтобы не отвлечь её, чтобы не разорвать её дела, её мыслей и всё равно оказался не прав.

Она смотрела на меня с ужасом, будто бы я сказал, что убил соседского кота, не меньше, а после дрожащим голосом ответила:

–Иди…иди в свою комнату.

Потом она плакала, а я зарёкся говорить чужие, нелепые слова.

Но сейчас-то, сейчас?..

–Сынок! Сынок мой родной! – она тяжело падает рядом со мной, я чувствую, как от неё несёт алкоголем. Но сейчас я люблю этот запах. И её люблю. Несмотря на всё. Вопреки всему.

Она обнимает меня. Её руки совсем не те, какие были прежде. Они дрожат и ещё почему-то кажутся мне старыми. Но плевать – терплю. Ради этого стоило выдержать долгие часы в коридоре, таясь от бесконечных их гостей.

–Что же ты на пороге-то? – у мамы заботливый голос. Моё сердце пропускает новый удар. Я знаю, что нельзя поддаваться и нельзя верить этим её приступам любви, потому что они не мне, а Михаэлю! Но я поддаюсь и даже лицо успокаивается, не чешется и не идёт волдырями, природу которых не объяснил пока ни педиатр, ни аллерголог, и с которыми не справились ни мази, ни таблетки, которые мне покупает отец.

–Замёрз? Голоден? – она отнимает меня от объятий и мне кажется, что я тону без её тепла. Сейчас по моему лицу уже нет самых отъявленных волдырей, остались лишь по чуть-чуть на подбородке и на щеке, но я знаю – опять пойдут. Потому что это не моё лицо. Это лицо Михаэля. И так будет.

И я ненавижу его в себе.

Взгляд у мамы тяжелеет, я даже не успеваю ответить. Проходит муть хмельного пойла, сменяется ожесточением, а я с ужасом понимаю, что опять попался! Я обещал себе, что больше не поддамся ей, не поведусь на её ласку, потому что она не для меня, но всё-таки опять, опять!

–Ты-ы-ы…– она как-то особенно выделяет это проклятое «ы», и лицо её меняется, словно бы оплавляется. Каждая чёрточка словно бы провисает и почему-то напоминает мне оплавленную свечу.

Я пытаюсь вырваться из её рук, вскакиваю, но что-то задеваю в полумраке коридора, грохочет…

–Ты! – она зла. Не знаю на кого больше – на меня или на себя. Но мне неинтересно. Я знаю, что виноват.

Всегда буду виноват в том, что я не он. Не тот сын.

–Дора! – отец здесь. От него когда-то была ещё защита, была ещё надежда, но теперь он не сражается больше. Всё, что он может делать – это следить за тем, чтобы у меня была одежда и учебники, а ещё таблетки. Я не люблю школу, но она лучше дома, хотя и там я чувствую, что я Михаэль.

Или Фредо.

Иногда я сам не знаю, кто из нас двоих точно утонул в тот день, а кто остался доживать. Мы были похожи, всегда похожи внешне, но на этом всё сходство кончалось. Для мамы уж точно. И теперь оставалось одно лицо, одно проклятое зудящее лицо…

Чтобы уйти к себе, забиться в свою комнату и спрятаться, мне надо было обойти маму. Я думал, что мне удастся, но всё же не удалось.