Обе, две...

Обе, две...

Неловко, неуклюже вплыл рассвет
сквозь окна, будто провинился в чём-то...
А я перебирала, словно чётки,
минуты и часы, в которых нет
теперь со мной ни губ твоих, ни рук,
ни нежных слов, ни омута объятий...
И тишина, решив, что это - кстати,
ко мне в подружки напросилась вдруг...
А ты ушёл, в сердцах захлопнув дверь.
Не знаю - от меня ли? от себя ли?..
И разомкнётся круг теперь едва ли -
умножив арифметику потерь...

Ариша Сергеева

Странная была пара: эксцентричная, импульсивная, диковинная.

Она, Катенька Самохвалова (все подруги так её звали, хотя она давно была Бурмистрова) – непредсказуемая, своенравная, чрезмерно эмоциональная. Ревновала к кому ни попадя, капризничала, обижалась по пустякам, язвила, на пустом месте закатывала истерики, беспричинно надолго замыкалась в себе, но обожала своего милого до потери пульса.

Он, Родион Терентьевич (без отчества никто посторонний к нему не обращался) – весельчак и балагур, умеющий без видимых усилий любую неловкую ситуацию обратить в забавную противоположность: душа компании, интеллектуал, ценитель и поклонник всего прекрасного.

Катенька любила однотонную просторную одежду без содержания и формы, не признавала макияж и украшения, нервно курила; Родион Терентьевич – не то, чтобы франт, скорее лощёный аккуратист: брился трижды в день, раз в неделю ходил к парикмахеру, регулярно менял рубашки и галстуки, ботиночки натирал до идеального блеска, даже шнурки гладил.

Она – миниатюрная, с тёмными бархатными глазками и старомодной косой, доверчивым, но печальным взглядом, тонкая и звонкая, даже теперь, будучи дважды матерью, выглядела обиженной школьницей. Он – широкоплечий боровичок, обладатель раскатистого баритона и ладоней, в которых терялась Катенькина ручка, даже обнимал её осторожно, словно боялся переломить.

– Катенька, – раскатисто басил Родион, бравший супругу на руки, чтобы поцеловать. Ты у меня… самая-самая!

Как замечательно было гонять вдвоём на великах по облакам, плывущим в лужах, прижиматься к вековым дубам спинами, и целоваться, целоваться.

Родион был особенный. За ним охотились девицы, пытались заманить в силки собственного семейного счастья. Он с удовольствием пользовался моментом, пока не встретил её.

– Как ты не поймёшь, дурёха, я согласен быть счастливым с любой девушкой. Почему бы не с тобой.

Она обмирала от наслаждения, это было заметно, но вырывалась, – отпусти, люди смотрят. Что о нас подумают?

– Знамо что – любовь не требует расшифровки. Пусть завидуют. Лю-у-ди, я люблю Катеньку!

После свадьбы всё изменилось.

– Ты всех баб вот так, на глазах у всех, лапаешь, да, – не понимая сама, почему, кричала Катенька, забывая о том, что драматический сценический эффект значительно добавил число зрителей.

– Проходите, проходите. Жена театральную роль репетирует. Успокойся, родная. Хочешь мороженое? Говорят – сладкое успокаивает.

Родион знал, что неделя, а то и больше нервического бойкота обеспечена. Что поделать – такая она непредсказуемая. К тому же дети.

“Бросит ведь! Зачем я ему такая”, – грызла ногти Катенька, – “соберётся и уйдёт. Пусть не насовсем. Названивать будет, извиняться, а фоном в трубке визгливые женские голоса, и весёлая музычка. Сама виновата: какого лешего было концерт по заявкам устраивать!”

Подобные спектакли случались и тогда, в самом начале, когда подруги шептались за глаза, удивляясь, отчего Родион терпит её выходки и истерики, чего в ней видит такого, чего нет у них.

Муж любил дружеские вечеринки и встречи, музыкальные и поэтические квартирники, с удовольствием принимал в них активное участие. Катенька ненавидела всё, чем дорожил, чем восхищался и жил её мужчина, потому что…

– А потому-у-у, – визгливо орала она, – что твои подружки забывают одеваться, потому, что накрашены как куклы Барби, потому, что вульгарны и доступны как места общего пользования. Так жить нельзя, понимаешь – нельзя! У меня нервы не выдерживают.

– Я же тебя люблю, не их. Разве есть повод думать, что я… что они... ты сейчас серьёзно, про всё это? Клянусь – даже в мыслях не было. Кто они и кто ты! Даже сравнивать бессмысленно. “Ты у меня одна, словно в ночи луна, словно в году весна, словно в степи сосна. Нету другой такой, ни за одной рекой”. Давай на квартирник Визбора сходим. Меня друзья пригласили. Это такой эксклюзив.

– Ага, на девочек без трусов любоваться, наблюдать как ты им, а они тебе, глазки строите. Да у меня сердце не выдержит.

– Неужели ты больше ни о чём думать не можешь? Гармония мироздания в разнообразии. Жить нужно, дышать полной грудью, впитывать каждую каплю дождя, каждый шорох осеннего листа. А девчонки, хоть тебя возьми – это же произведение искусства. Знаю, знаю, что истинная красота заключена глубоко внутри, что внешность вторична, но как жить без этих глаз, без милых сердцу ямочек, без всех этих выпуклостей…

– Скажи ещё – без истерик. Я ведь не такая, как все.

– Я привык, меня это устраивает. Ты очаровательна, когда злишься. Твою удивительно милую печаль нужно увековечивать масляными красками на огромном холсте.

– Именно поэтому ты всё делаешь мне назло?!

– Вовсе нет, любимая! Я стараюсь попасть в резонанс с твоим настроением, но тщетно: натыкаюсь на шипы и иголки. Ты такая колючая, такая эффектная.

Катенька запросто могла без предупреждения заявиться к мужу в офис, обойти с публичной инспекцией сотрудниц, и при всех начать разборку полётов, – вот с этой кудрявой овцой ты зависал в пятницу у Гарика, с ней, спрашиваю!?

Родион Терентьевич хватал супругу за руку, дико извинялся мимикой и жестами, и уводил прочь, чтобы успокоить объятиями и поцелуями, – зачем ты так, у Юленьки исключительный голос, не представляешь, какие она сочиняет стихи, как их исполняет.

Все всё понимали.

И сочувствовали.

– Мы, конечно, можем уехать куда-нибудь далеко-далеко, например, на плато Путорана, или в пустыню Гоби. Нам с тобой будет хорошо и там. Но дети, подумай о них?