Обман, или Строгое воспитание.

«обман, или Строгое воспитание.

Был большой праздник, и все люди веселились сегодня с раннего вечера и до самого утра, кто как мог. Шумная нарядная толпа заполняла улицы большого города. 

Прилично одетые отец и сын стояли на террасе большого дома и, как и многие вокруг, смотрели на фейерверки, под грохот пальбы то и дело вспыхивающие в ночном небе, на праздничную иллюминацию, ощущали шум и суету. Сегодня был день, посвящённый первому выходу в свет и знакомствам молодых людей, чьи родители решили осчастливить своих детей перспективой удачного супружества. Попросту говоря, это были ежегодные большие городские смотрины, возведенные в ранг праздничного события. 

Общество, собравшееся нынче вечером в богатой усадьбе одного из влиятельных лиц города, было весьма чопорным. Хорошие манеры и умение со вкусом одеваться в этих кругах ценились не меньше знатного происхождения. Но именно этот великосветский прием, учитывая возраст приглашенных молодых людей, проходил в неофициальной, свободной, дружественной обстановке. Из ярко освещенных залов на террасу доносилась музыка, веселый мальчишеский смех. Гостям была предоставлена возможность потанцевать, развлечься играми, и, конечно же, угоститься всевозможными деликатесами. Ловко маневрировавшие среди нарядной публики слуги разносили на серебряных подносах великолепное шампанское в высоких тонкостенных бокалах. 

Строгие черты отца лишь слегка угадывались в миловидном лице его только-только вошедшего в пору зрелости сына. Со стороны юноша выглядел неким невинным агнцем, нежным и кротким, но его большие глаза были грустны, а полные яркие губы, если не было прямой необходимости в вежливых улыбках, и не пытались улыбаться. Строгий сюртук идеально подчеркивал его стройную фигуру, в которой угадывалась скрытая до поры сила. 

К ним подходили, знакомились, раскланивались. Отец искал признак хоть малейшего интереса к возможным будущим супругам в глазах или жестах своего идеально воспитанного сына, но тот оставался сдержанно вежлив, безукоризненно галантен, и не более того. Желания куда-то отойти от родителя и пообщаться со сверстниками, там и тут собирающихся в группы и бурно что-то обсуждающих, тоже не выказывал, хотя отец уже несколько раз предлагал ему присоединиться к веселящимся парням. Но сын впервые на его памяти упрямился, отговариваясь тем, что ему претят их грубость, невоспитанность и… развратность. 

Юноша слегка лукавил. Не компании ему претили, а что-то внутри него самого предупреждало о непременных сложностях, с которыми он не знал бы, как поступить. А вдруг к нему начнут приставать? А вдруг он нарушит правила? А вдруг он сделает что-то такое, что вызовет смех или презрение? Ему и хотелось бы отдаться поиску, но он попросту не мог… 

То, что он мог позволить себе в реальности, никогда не выходило за рамки общепринятой морали или общепринятых норм поведения. Что сказано отцом, то выполнялось неукоснительно. Никогда и ни в коем случае, даже думать о чем-то «таком» было под запретом с детства, и он послушно не думал. 

Ну, то есть, мысли, конечно, возникали всяческие, непослушные и бесстыдные. Но изощренное сознание упорно относило их к сказочным, совсем нереальным фантазиям, к чему-то вроде снов. И вправду, ну нельзя же считать запретным то, что снится! Сны ведь нельзя запретить!? Даже если тебе снится, что враги или какие-то невнятные существа заморозили тебя в хрустальном прозрачном столбе, и ты не можешь пошевелиться, и только одна часть, как бы это сказать, на свободе и в полном доступе для кого угодно. 

Ну, он никогда и не представлял себе «эту самую» часть. Потому что нельзя было. В общем-то, некое гипотетическое присутствие её подразумевалось, конечно же, потому что холодком в груди и животе отдавалось странное и дикое наслаждение, когда некий человек, совершенно неважно, какой именно, наверное, тоже гипотетический, подходил к его столбу, к одному из многих, находящихся на странной поляне у леса. Обычно подходил не сразу, вначале причиняя боль или даже убивая кого-то в соседних полупрозрачных столбах, в которых угадывались обнаженные тела людей. 

Наконец-то, достаточно насладившись чужими страданиями и страхом, его Некто в темных одеждах обходил вокруг своего пленника, рассматривая его впаянное в хрусталь, а может вмерзшее в лед, обнаженное тело, и затем, довольно грубо ласкал ту самую «гипотетическую» часть, о которой нельзя было думать, нельзя трогать и даже представлять в связи с удовольствиями. 
Все кончалось очень быстро, а парень просыпался на влажных простынях и слегка задохнувшийся от испуга и удовольствия. Пытался вспомнить то ощущение, что испытывал во сне, и не мог, да вроде как и нельзя было. Он прислушивался к тишине ночи, проверяя, не побеспокоил ли своими случайными вздохами кого-нибудь, ведь все эти мысли и переживания, что он испытывал – это «грязное, запрещенное дело». 

И вот как, зная за собой такие ужасные сны, спокойно общаться с этими непосредственными, то и дело обнимающимися и даже, он видел это, украдкой целующимися парнями!? 

Вот такой сумасшедший винегрет был в голове у молодого, тихого и очень воспитанного юноши, что стоял подле своего отца на ежегодном праздничном собрании самых благовоспитанных семейств, и соблазнял многих уже одним своим вызывающим и одновременно неприступным видом. Он был как бы слегка отстранен от всех и оттого мечтательно-возвышен на фоне более беспечных юношей. Был словно бы глубоко погружен в свои мысли, сразу же опуская взгляд и отказывая, если кто-то из подходящих сверстников хотел увлечь его за собою в танец или даже просто заговорить. Он действительно был занят размышлениями… о своем обмане. 

Отец почему-то очень строго относился ко всему, что касалось признаков взрослости и удовольствий. Называл все связанное с проявлениями физической тяги людей к друг к другу и самим себе грязью, и гадостью. Хотя для юноши, поначалу, пока его не начали «воспитывать в строгости», все было естественно и даже, страшно сказать, банально. Было так естественно, что твое тело должно быть полностью твоим и может быть использовано сообразно находкам по его применению. А потом, вдруг, появилось правило, – что некий непослушный орган предназначен только для справления нужды, ну и ещё, в далекой перспективе, для делания детей. 

Долгое время юноша был твердо убежден, что получение детей - шаг очень ответственный, - в качестве поощрения, сопряжен с кратким манящим блаженством. Одно удовольствие – один ребенок, и никак иначе. Будучи совсем юным, он периодически удивлялся несправедливости и скудности награды, почему же так редко люди могут себе позволить эти божественно прекрасные ощущения? Ему даже казалось, что он как-то обманул хитрый запрет и теперь может быть счастливым, не дожидаясь момента, когда надо заводить детей. 

Юноша рано начал видеть сны, «те самые», которые были для него совсем-совсем «не реальные», а сказочные, - значит, не запрещенные, и там было немного страшно. Периодически он с болезненным удовольствием вспоминал свои ночные грезы, те дерзкие обезличенные прикосновения незнакомца к самым интимным местам… Ему и наяву хотелось повторения, но трогать себя было строго запрещено, а ждать или даже искать каких-то безликих неизвестных тоже было боязно и стыдно. Когда становилось совсем невтерпеж, так, что никакая учеба или развлечения не шли на ум, юноша закрывал глаза и снова вспоминал, и вспоминал те, захватывающие дух, моменты. 

Там, в дивных опасных снах, его иногда ловили и накрепко сковывали или связывали, и потом, как особая награда, обязательно был ритуал с ласками и острым, как кромка льда, удовольствием. 

Со временем он научился распалять свое воображение до такой степени, что, даже не касаясь себя и не издавая ни звука, доходил до грани, испытывая реальное наслаждение столько раз, сколько ему требовалось для того, чтобы наконец-то заснуть, не изнемогая от неудовлетворенных смутных желаний в чреслах и во всем своем ещё незрелом теле... Лишь испарина покрывала его лоб и слегка сбивалось дыхание, да и то, восстанавливалось очень быстро, когда истома накрывала его покоем. 

Юноше всегда было стыдно за свои «развлечения», и он прятался, сдерживая свои желания, скрывая сны и дневные фантазии. Зато отец был доволен и больше не ругал его, он был счастлив в своей уверенности в незамутненной чистоте своего уже вошедшего в зрелость наследника. 

Чопорный себялюбец был горд послушным красавцем-сыном и тем, как хорошо смог воспитать его. Несмотря на дурную, как он считал, наследственность второго родителя, которого с позором изгнал из дома и своей жизни, за чрезмерную озабоченность любовными исканиями. Он тогда зло кричал ему вслед, что это просто дурное воспитание, несдержанность, распущенность, а не потребности организма. Это лишь притворство и измены - и ничего более. 

Сын тоже предпочитал считать себя счастливым и хорошо воспитанным, хотя не был столь же уверен, как отец, что невинен подобно новорожденному. Но ведь он же не нарушает отцовских запретов? Ведь он не смотрит ни на кого из окружающих? Не стремится в сомнительные компании и не пристает ни к кому?! Он даже не знает, как это делается, все эти развратные ухаживания! Да и потребности особой приставать к кому-то - тоже нет. А сны, что ему снятся из ночи в ночь, это не реальность, это просто такие сказки. 

И все же парень чувствовал какой-то обман. 

Когда к ним в очередной раз подошла пара, взрослый, уже седеющий мужчина и, видимо, его сын, завязался разговор о том, как прекрасны сегодняшние вечер и ночь. Очень скоро взрослые увлеклись беседой и шампанским, и даже отошли чуть в сторону, предоставив молодежь самой себе. Вновь задумавшийся о своем, парень привычно опустил взор в пол, не обращая более внимание на стоявшего рядом с ним сверстника. 

И тут почувствовал, как горячая ладонь погладила его бедру. Он хотел было возмутиться, но другая рука накрыла пах и слегка сжала. Парень лишился дара речи. Он был настолько возмущён, и ему было так стыдно, что он просто не мог показать этого. Он был оскорблен до глубины души, хотя по спине прокатились холодом мурашки предвкушения. В тихом бешенстве, раздражённо двинул бедрами, желая сбросить наглую руку с себя, но наглец почему-то упорствовал. Мало того, вдруг обнял его за талию и потащил в темный угол за раскидистое дерево в кадушке, коих тут по всей террасе было много наставлено для услады взоров. 

Там его прижали к стенке, а он не смел протестовать и даже звука издать, его заботило лишь одно, чтоб никто не заметил этого кошмара, что сейчас творится. Он по-прежнему не смотрел на своего похитителя, а музыка, смех и фейерверки заглушали их возню. Вскоре жаркие губы накрыли его упрямо сжатый рот, лишив последней возможности что-то сказать или крикнуть. А дальше стало происходить то, что часто снилось парню, его ласкали уверенно и грубо, но сопротивляться он был не в силах. Вернее, считал ниже своего достоинства признать, что его практически насилуют. Сказать, что было приятно, он не мог. Терпел, и ждал чего-то, принимая торопливые неумелые ласки, но в мыслях уже решил отомстить этому нахальному типу, что пристал к нему. Он решил, что покажет недоумку, как это надо делать, чтоб было по-настоящему хорошо, так, как он видел в своих снах. И уже через несколько минут, он со всем пылом и ненавистью, вспыхнувшей в его душе, учил своего «насильника», как «это» надо делать. 

Через полчаса они тщательно приводили друг друга в порядок, чтоб появиться на люди в приличествующем виде. Парень первым вышел на свет из укромного угла, устроенного будто бы специально для таких упражнений. Его партнер, сияя счастливой улыбкой, шел за ним, спрашивая, когда они теперь встретятся снова? 

Парень полуобернулся, останавливая того холодным взглядом и наконец-то оценивая внешность претендента на его свободу. Хмыкнул неопределенно и, не сказав ни слова, вернулся к своему отцу, уже порядком захмелевшему и утомленно развалившемуся в креслах, но по-прежнему сохраняющему горделивый вид. И, как ни в чем не бывало, встал рядом с ним. Дежурная кроткая улыбка тронула слегка припухшие от поцелуев губы, когда он поправил недовольно заворчавшему на его отсутствие отцу галстук. Очередной сон закончился, и можно было возвращаться в реальность, где он был послушным воспитанным мальчиком, представления не имеющем ни о чем «таком». 

А молодой нахал схватил своего родителя за руку, отвел в сторонку и горячо зашептал тому на ухо, страстно убеждая в чем-то. Он очень бы хотел ещё ближе познакомиться с этим бешеным недотрогой, ошеломившем его яростным напором и горячностью. Мужчина удивленно перевел взгляд со своего небывало взволнованного сына на стоящего на террасе подле отца скромного юношу и нерешительно кивнул головой, соглашаясь. 

А юноша вновь мечтательно смотрел в небо и любовался звездами, забыв обо всем, что только что было. В его реальности не было места «грязи», он был совершенно чист и невинен.