Один день отца Фёдора

Один день отца Фёдора

Сплю и вижу тот же сон. Стою я на коленях, в келье у старца Пантелеймона из Псковской епархии. А он, величественный, благообразный, с бородой белой до пояса, вещает:

- Блудодей ты, расстрига и разбойник, Фетька! Через усекновение уда попадешь в царствие небесное!

Синим сатанинским пламенем вспыхивают свечи в келье. Окружают Пантелеймона бабы голые и черти, пускаются вокруг меня в хоровод — хохочут бабы, прыгают их титьки арбузные, верещат черти! Прыгает, пляшет в бесовском хороводе старец Пантелеймон и грозит мне пальцем! Страшна борода его и выпученные глаза! Кричу я что есть мочи — «Спаси Господииии!». И просыпаюсь.

Крещусь на образа не вставая с постели — уж лет семь как уехал из Пскова, а поди же, до сих пор страсти семинарские снятся. Встаю с перины, уд мой восстал во сне и тянет за собой ночную сорочку. Сотворяю троичные тропари, символ веры, прочищаю нос, пержу звонко, пью натощак сливовую настойку.

— Фекла! Феклуша, подрясник неси и квасу!

Бас мой трясет окна в моем нынешнем жилище, одном из домов покойного купца первой гильдии Васильева. Челяди у меня две души - бабка Матрена кухарка, да внучка её Фекла, девка молодая, сочная, глупая да смешливая.

Зевая, входит Фекла. В одной руке ковш с квасом, в другой сложенный аккуратно чистый подрясник. Увидав восставший хер мой, девка краснеет и хихикает, подходит, помогает снять ночную сорочку. Пью квас, а девка стоит столбом да косится на образа.

— Феклуша, дура девка, духовника стыдишься? Сколько раз тебе, дурной, говорить — через муде духовника напрямую в бабу входит благодать.

Фекла вздыхает, и расстёгивает верх своего сарафана. На свет Божий выпрыгивают налитые спелые груди, белые и округлые, с алыми, как спелые вишни, сосцами. Становиться предо мною на колени, начинает теплыми пальцами мять и гладить мое муде чугунное, а губами алыми звонко целует массивную ялду. Прижимаются сиськи медовые к моим бедрам, глажу Феклушины не собранные в косу волосы. Кладу копие восставшие девке на чело, и лицо её устами к мудям прижимаю. Лижет Феклуша муде, с сопеньем и чваканьем, усердно, яйца слюнявит и в рот то одно то другое забирает.

Нежно сосет Фекла и старательно, глаза закрывает, тереться сиськами о чресла мои, сосцы приятно скользят по коже. С хлюпаньем муде изо рта выпускает, и к балде раскрасневшейся присасывается — мнет и елозит губами, слюни на титьки белые капают. Выпустила хер багровый, слюнявит палец — и снова в уста берет. Одной рукой держит меня за задницу, а другой, проказница, лезет пальцем мне в дымоход!

Ах, Господи, святые угодники! Научил девку этой дури семинарской, на свою-то на голову! Терзает Фекла зад мой, с хлюпаньем языком по ялде елозит, доит настойчиво уд каменный. Выстреливает хер малафей, надуваются щеки у Феклуши, глотает девка, глотает, да проглотить не может! Плюет малафей на елейные титьки свои, и перстами, дурная, растирает!

Помоги Господь еще один день провести в трудах праведных! Позавтракав щами с капустой, расчесав бороду, выхожу из дома. До чего красив рассвет в Щукино! Через треть версты открывается взору моему сладостная картина - солнышко освещает строящуюся церковь. На душе становиться легко и благодатно.

— Здорово, батюшка!

Улыбаются и кланяются мужички, ломая шапки. Артель каменщиков Сеньки Кривого строит в Щукине храм Господень.

— Благослови Господь на труды!

Неспешно сотворяю крестное знамение в сторону работающих мирян.

Прибыл я из Пскова в Щукино на пустое место — старая деревянная церковь сгорела еще при самодержце Александре Павловиче. Желая уберечь епархию от греха, выслал меня синод в Щукинский уезд, служить без церкви. Однако же, в волости послал мне Господь купчиху Марию Пантелеевну, вдову купца Васильева. Набожная, но яростная женщина! Месяц мариновала ялду мою, по семи раз на дню. Исхудал я в те дни, и слёзно молил Господа о прибавлении сил. Но едва пришел час покидать вдовицу - пожертвовала на новый Щукинский храм, спаси её Господь, благодетельницу!

Шагаю по посадской улице, с резного крыльца лавки приветствует меня Авдотья, жена Савелия Комяги, первого Щукинского купца.

— Федор Кузьмич, батюшка! Уж извольте зайти на вареники, не побрезгуйте, свет вы наш!

Улыбается Авдотья, а титьки ее огромные под сарафаном задорно подпрыгивают. Дородна, бела и пышна Авдотья, чувствуется в ней приятная телесная бабья мощь. Обе косы ее толщиной почти с мою руку — а в косы вплетены разноцветные ленты, почти как у молодой хохлацкой девки на выданье. Лицо у Авдотьи круглое и румяное, щеки пухлые, губы сочные, глаза хитрые и ласковые.

— Авдотья, экая ты нарядная, где супруг твой Комяга?

— Так в волость с утра поехал, пьяница сиволапый! Смеется Авдотья и весело подмигивает, взор отвести от её титек, натягивающих сарафан, никак не возможно!

Чинно ступаю на крыльцо, идет Авдотья вперед меня в сени. Зад ее, пышный и массивный, как два мельничных жернова, движется под сарафаном, словно живет своей жизнью! Кладу пятерню ей на задницу.

— Авдотья, и создал же Господь такую красоту!

Девка заливается смехом, я же шарю пальцами по мягкой и приятной ее заднице. Не заходя в горницу, в сенях задираю подол, заголяю крепкий бабий зад. Сжимаю жадно пальцами упругие полужопия, мешу их, как прохладное, сдобное тесто. Авдотья хихикает и крутит бедрами, рукой упирается в притолоку в сенях, выпячивает пышную белую задницу навстречу моим рукам.

От вида телес - ялда моя восстает, поднимая вверх рясу вместе с подрясником! Задираю рясу до пуза, шлепаю звонко балдой своей свекольного цвета по Авдотьиной ягодице! Чуствую тяжелый и сладкий бабий запах в сенях. Девка тянет пальцы между своих бедер, хватает меня за маковку, и ерзает бесстыдно, пытается примоститься пяздой своей медовой к моему уду. Качнулся навстречу — и хер мой семивершковый медленно вползает в жаркое и просторное бабъе нутро! Качаю хером, с кряхтеньем и уханьем, брызжет бабий сок на мои сапоги, сопит и стонет девка!