Одиночество

Одиночество

Она была уже немолода. Не очень, чтобы стара, но уже и не молода. Ей было шестьдесят два, звали её Эмили Лэйк. У неё не было ни друзей, ни врагов, только маленькая квартирка на Теннеси-стрит, хронический артрит и вставная челюсть. Целыми днями Эмили сидела у окна, подолгу вглядываясь в проходящие мимо муравьиноподобные фигурки людей, пытаясь рассмотреть кого-нибудь знакомого. Она глядела на вот уже тридцать лет не меняющийся пейзаж за окном, сложенный из угла соседнего дома, изъеденного щербинами окон, подъезда, зиявшего, как отверстая пасть неведомого монстра, пары лавочек, где любили посидеть старики, нескольких дохлых деревьев и двор, серый, унылый, пустой.
Зачем она всё это делала. Она сама не знала. Даже если бы промелькнул в толпе кто-нибудь из знакомых, бывших подруг, сослуживцев, начальников или друзей, Эмили не знала, что делать с ними, бежать, кричать, оживлённо обмениваться мнениями – уже поздно, ругать власть, поганого Обаму, дворовых мальчишек и давно умершего мужа не хотелось, им всем и так достанется.
Непонятно кольцо одиночества душило её. Она может хотела бы пообщаться с людьми, поведать им какую-нибудь сокровенную тайну, но… она чувствовала себя ненужной никому. Хотелось бы пойти куда-нибудь развеяться – в бар, ресторан, кино, на худой конец, концерт, но нет, нет, НЕТ! Это всё было УЖЕ БЕСПОЛЕЗНО.
Эмили умирала. Она чувствовала это каждой клеточкой организма, её словно что-то подкашивало изнутри, она болела, нервничала, сомневалась, плакала – всё это давало о себе знать. Она чувствовала, что скоро должна покинуть этот мир, этот чахлый, серый, не нужный ей двор с такими же чахлыми деревцами и куском соседнего дома. Она знала, что миссия её в этом мире исчерпана, пора изменять время и пространство в другой системе отсчёта. Но…
Но она не знала, как она умрёт. Эмили сотни раз прокручивала в мозгу варианты своей смерти, и не могла остановиться на одном из них. Отметала сразу же варианты с авто- и авиакатастрофами, цунами, войнами, несчастными случаями и др. даже простое ограбление она не принимала в расчёт – её квартира была настолько мала, что там просто не умещалась крупногабаритная мебель и модные сейчас штучки-дрючки (которые, по сути, и не были ей интересны) типа DVD-плееров, ЖК-телевизоров. Да и не нужно ей было это всё.
«Как же всё это банально, - подумала Эмили, - «у меня нет ничего, я ничего собой не представляю, и миру я как ничто – неинтересно и обыденно – упаду со стула и сломаю позвоночник или же меня разобьёт паралич, а может откроется каверна, или…»
Но это всё были варианты недостойной, по мнению Эмили, смерти. Раньше в молодости она работала воспитателем в школе для детей с задержкой в развитии, и она знала каково быть одинокой. Скольких ребят, плачущих и трясущихся от холода, не верящих в себя и поражённых психической болезнью, не понимавших своей личности и не могущих поднять свою самооценку, она буквально за ушивытянула в свет, в люди…Некоторые из них стали бизнесменами, директорами крупных фирм, политиками, врачами, педагогами, депутатами, а она… Она медленно ушла вниз..
Вот ей грезится, что она сорок лет назад , красивая, черноволосая, в чёрном жакете и юбке в тон идёт впереди учеников и спрашивает, узнаёт, повелевает, властвует, управляет. В педколлективе её ценили как незаменимого работника; давали самые, казалось бы, безнадёжные классы, и из разбалованных засранцев, двоечников и прогульщиков она делала вполне положительных и адекватных школьников.
Как это ей удавалось, она уже сама не помнила. Видно, былу неё какой-то стержень, власть, позволяющая завоёвывать внимание людей, управлять их мнением, заставлять их делать то, что ей нужно было…
Но это уже в прошлом. Года два назад она помнит, Марк Трэверс, семилетний сын четы Трэверсов, живущих этажом ниже, начал ломать тогда еще существовавшие на детской площадке качели. С каким упоением мальчишка ковырял складным ножом подгнившие, но сохранившие ещё резной рисунок бревна.
Эмили прикрикнула на него («ах ты негодный мальчишка» или что-то типа того), а он повернулся и, показав ей средний палец, произнёс: «Заткни пасть, старая сука». Господи, какой ужас она испытала тогда при мысли, что семилетний ребёнок может ТАК ответить старшему человеку! Что же из него вырастет лет через двадцать? Вор? Начальник? Убийца? («А ну давай все свои деньги, тварь, если не хочешь поздороваться с моим ножичком»!».
Она закрыла глаза, прогнала ненужные и тревожные воспоминания, и…стала вновь семнадцатилетней. Она дома в своей деревеньке Селополоу, в трёхстах милях от штата Мэн, мать ушла за водой, отец на работе, дует лёгкий вечерний бриз, а она Эмили Лэйк, Эмми, как звали её в семье, бежит на своё первое романтическое свидание с Карсоном Лэйтвером, восемнадцатилетним поддонком в кожаной куртке, с длинными напомаженными волосами и манерами Чудовища из фильма «Красавица и Чудовище». Карсон уже тогда имел машину, чем вызывал зависть окрестных мальчишек, особенно когда проезжалпо единственной узкой улице Селополоу, а за ним толпами скакали мелкие мальчишки и девчонки, крича: «Масына! Масына!». Да, его «паккард» 1953 года выпуска был своего рода танком в курятнике, а он местной знаменитостью в Селополоу. Своего рода Гейбл Кларк или Ален Делон.
Эми выходила к нему, когда мать за чем-нибудь отлучалась из дома, подбегала к машине, целовала в небритую щеку (лёгкая небритость – признак плейбоя), и садилась рядом с нимна переднее сидение (увидела бы мать – таких горячих вкатила бы!). Они уезжали за ранчо Макмэлвинов, находящееся на краю их деревеньки, в бесконечные, простирающиеся, казалось бы, до самого неба, рисовые поля, и там, в зарослях скрывались от всего мира.
Сначала они целовались искренне и целомудренно, она боялась признаться самому красивому парню в Селополоу, что она не умеет целоваться с языком, что у неё это В ПЕРВЫЙ РАЗ, но делала вид, что уже многое повидала, что многое умеет, и… Она обнимала его голову, приближала к своим губам, пахнущим сеном и солнцем, и мелко касалась его губ, сухих и жёстких. Его руки в это время гладили её девичью талию, подбираясь к упругим округлым грудкам, призывно манящим из-под немного расстегнутой блузки. Руки его завораживали, опьяняли и манили. Губы их не могли уже расстаться, они гуляли везде, она ощущала их на шее, груди, всё ниже и ниже, и вся трепетала, прижималась к нему всё сильнее и сильнее, а потом…
Из сладких воспоминаний её вывел отчётливый звон разбитого стекла.

2

Эмили Лэйк непонимающе оглянулась. Неужели это опять мальчишки хулиганят? Неужели они посмели бросить камень в её окно? Неужели? Нет, додумывать она не захотела.
Эмили подошла к окну. В окне, точнее, в правом верхнем углу зияло маленькое отверстие размером с пятицентовик. Эмили задохнулась от удивления – его края были идеально ровными. Она даже потрогала их указательным пальцем и не порезалась!
«Чертовщина», - подумала женщина. На полу валялись мелкие осколки стекла, разлетевшиеся по всему периметру комнаты, от окна до небольшого орехового комода, доставшегося в наследство от прадеда.
«Этого не может быть, это невозможно», - твердила про себя Эмили, - «этого не может быть, ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ». Нет, это не мальчишки. Нагрувшись ниже, она рассмотрела что-то небольшое и круглое, тёмное, завёрнутое в неяркую бумажку. Ощущение было такое, что это…конфета.
Но неужели невинные кондитерские изделия в последнее время взяли моду залетать в окна к одиноким пожилым женщинам? Эмили была почему-то уверена в обратном. Хотя, в наше время нельзя быть ни в чём уверенным. Всякое может случиться.
Женщина осторожно, двумя пальцами подняла непонятную «штуку». Шелест бумаги, отдалённо напоминавшей фольгу, а также запах (о боже!), сладковатый аромат апельсина или лимона (точно, что-то цитрусовое) ещё более укрепил её во мнении, что влетевший в её окно предмет был сродни нашим обыкновенным конфетам.
Эмили положила конфету на полку, в которой хранила письма покойного мужа, и отошла. Но соблазн был велик, да чертовски велик (какова же она на вкус?). нет, Эмили Лэйк была женщиной строгих правил, она знала и помнила наставления матери («Так-то, Эмми, если не хочешь провести всё лето в толчке в дружественной компании мух и дерьма, никогда не ешь незнакомую еду. И никогда не поднимай ничего с пола, моё солнышко!»). Эмили помнила это как если бы это было вчера.
Но что-то толкало её к тому предмету, прямо как в сказке: лежит пирожок и просит: «Съешь меня!». Но в сказки Эмили давно не верила.
«СЪЕШЬ МЕНЯ».
Голос в мозгу оказался настолько оглушительным и неожиданным, что она вздрогнула и даже хотела переспросить «Что?».
«Съешь меня, съешь меня. СЪЕШЬ МЕНЯ!»
«Нет, безумство, тупая детская любовь к сладкому. Нет. Нет, я сказала. Никогда». Мисс Лэйк взяла «конфету» в руки и брезгливо держа её двумя пальцами за краешек бумаги, бросила в корзину для мусора.
«Ну вот и всё, бэби».Эмили вдруг почувствовала острую головную боль, словно вместе с конфетой выбросила несколько фунтов здоровья. Шатаясь, она подошла к кровати (боже, как болит голова!») и упав на неё, мгновенно заснула.
Было тихо. Часы пробили четыре часа вечера. И вдруг что-то стало меняться в комнате. Нет, мебель не стала летать по всему маленькому пространству. Но ЧТО-ТО ИЗМЕНИЛОСЬ. Однако Эмили продолжала спать. Из глубины мусорной корзины раздался мягкий звук «ббум, ббум». Крышка корзины (соединённая с педалью фиксирующей её намертво) приоткрылась и оттуда пошёл сладковатый синий дымок. У края чудом открывшейся ёмкости показалась злополучная «конфета». Словно железный брусочек, послушно следующий за магнитом, резкими, неравномерными движениями она стала двигаться по направлению к тумбочке у кровати. Подобравшись к ней вплотную, нисколько не смутившись разделяющим ей и верх тумбочки расстоянием, «конфета» поползла вверх. Со стороны казалось будто кто-то разыгрывает Эмили, дергая «конфету» за невидимую верёвочку, когда та уже в руках у счастливого потенциального обладателя. «Конфета» забралась на старое место и улеглась именно туда, где её положили ранее…
Внезапно Эмили открыла глаза. Было полпятого вечера. Ей опять снилось детство. Но что было НЕ ТАК. Что-то не вязалось с действительностью. Первое, что она увидела перед собой, была мирно лежащая на старом месте»конфета». Эмили вскочила словно ужаленная. Она же собственноручно выбросила её в мусорку, дома кроме неё нет никого. КАК ЭТА ТВАРЬ ПОПАЛА СЮДА?!
Но всё было тихо. «Конфета» не пыталась напасть на Эмили, не прыгала, не взрывалась. Женщина подождала пять минут, но ничего не изменилось.
«Съешь меня».
Снова внезапный порыв мыслей, неконтролируемый и нежелаемый. Эмили протянула руку, казалось, что это действие заняло у неё годы. Взяла «конфету». «Что делать? ЧТО? Откусить? Лизнуть? Съесть?».
«Съешь меня».
Ответ напрашивался сам собой. Медленно, как во сне, Эмили развернула то, что было у неё в руках. Показалась светло-коричневая оболочка (шоколад?). Принюхалась… Странно. Теперь конфета пахла вишней. Но сначала она была цитрусовой, точно. Что же случилось? Эмили поднесла «конфету» ближе ко рту, и…
«Боже, прости мне этот грех. Боже, боже».
…Лизнула конфету самым кончиком языка. Да, определённо вишня. И вкусно. Очень вкусно. На Эмили нахлынула волна воспоминаний, как в 1956-м году отец принёс ей и Майку, старшему брату, кулёк карамелек. Там были именно вишнёвые, и они ели, ели, не в силах оторваться от лакомства, вдыхая этот чарующий аромат зимней ягод. Как вкусно, боже, КАК ВКУСНО…
Боль пришла внезапно. Резкая, оглушающая, она поднялась откуда-то из низа живота, словно выключая по очереди все органы, встречающиеся на пути.
«О Господи, КАК БОЛЬНО»
Эмили согнулась в ужасном припадке, схватившись руками за живот и грудь. А боль всё росла и росла, что-то жало внутри, мешало, как-будто высасывало желудок. Резко перехватило дыхание. Потемнело в глазах. Эмили попробовал подняться, но снова упала на кровать, подвывая от дикой БОЛИ. Внутри что-то рвало в клочья, кусало, отдирало, впивалось зубами, вгрызалось и двигалось ближе к горлу.
Эмили вырвало. Схватившись за горло, она сунула два пальца в рот, надеясь, что это просто пищевое отравление. Гулко колотил пульс в ушах. Её снова вырвало, но облегченье не пришло. Даже наоборот, боль переместилась в грудь, огромным клыком впилась в сердце, начала выкачивать кровь… живота в нижней части тела не было, она его просто не чувствовала.
«Это конец». Последняя мысль, промелькнувшая в деревенеющем мозгу, Эмили начала дёргаться как припадочная, хвататься за кровать, тумбочку, сбрасывая с неё мелкие предметы, старомодные часы в жёлтой оловянной оправе, старые журналы, лежавшие на столе в течение двух десятилетий.
Сердце внезапно встало. Сосущая боль утихла. Пришло облегчение. На миг. Эмили, не успев отметить своего изменившегося состояния, упала на тщательно вымытый линолеум и затихла. Навечно…
… Через пять дней обеспокоенные соседи вызвали полицию. Вошедшим открылась ужасающая картина. Среди беспорядка, так не вяжущегося с аккуратностью застеленной ранее постели (теперь беспорядочно разбросанной) лежало тело старушки Эмили Лэйк, окоченевшее и уже начавшее гнить. Она была СЪЕДЕНА ИЗНУТРИ.

3. Эпилог

Двое полицейских ехали с дежурства по Род-Айленду, вдыхая сладковатый аромат печёных ватрушек и свежего вечера.
- Так-то, брат,- говорил старший, - ничего не понятно, что с ней случилось, да мне и плевать, пусть этим занимается детектив Джэнкинс, но в квартире этой бабули я нашёл прелюбопытную вещь. Кто-то из соседей наверно оставил там шоколадную конфетку, такую, знаешь ли, маленькую, апельсиновую или лимонную, не знаю. Дай-ка, думаю, порадую своего Билли, парень так давно не ел сладкого, а зарплата давно позволяет лишь менять трусы, и то раз-два в неделю. А конфета всё-таки занятная, слышишь, Майк? Как-будто сама напрашивается «съешь меня»! Прямо в мозгу эта фраза играет, будто у неё, ха-ха, телепатия есть…