Опасные сны

Опасные сны

«Listen to me Lamia, listen to what I’ve got to say.

I’ve got these feelings, and they won’t go away.

I’ve got these fears inside that’ll bring me to my knees.

Oh help me Lamia or I’m sure I’ll die, oh please!

«Iron Maiden», »Prodigal son».

— Это авантюра, Мартынов, -сказал Роу вызванному в кабинет инженеру испытательного участка, — Ваша авантюра. И отвечать за неё перед Ликвидацией и Безопасностью будете вы.

-Но ведь неизвестно почему отказала и отказала ли в принципе аппаратура датчиков биологической опасности. В конце концов, обрабатывающая их сигналы ЭВМ проработала без единого отказа сотню циклов. Её тоже проверяли, и на программном уровне, и на аппаратном. Блоки ни разу не заменялись, с момента сборки — Там до сих пор стоят отметки с датами первых проверок. Накопление ошибки исчислений- не больше, чем положено по стандартам для ЭВМ такого класса. А ведь её тоже собирали на нашем заводе, как и датчики. Значит, в сбое обвинить завод невозможно!

-Никто не обвиняет завод, Мартынов, — спокойно сказал Роу, -Обвиняют только вас.

— И я этому очень рад, — добавил он после секундного молчания.

-Это было ваше предложение, Мартынов-вынести всю систему датчиков биологической опасности за пределы блоков, в пустоты и заброшенные коридоры. Чтобы увеличить промежуток между сигналом тревоги и приходом Волны. Вас предупреждали о возрастающей сложности обслуживания системы и о том, что неизвестно как поведёт себя электроника, оказавшись за пределами городского гермопанциря. Как могут меняться там условия. Какие могут быть сбои. Что нужны тесты. Но вы настояли. И ваши убеждения обошлись нам не только в две партии датчиков, но и в пятьдесят жизней -конвой из бойцов войск Ликвидации и Биологической Защиты и обслуживающая группа с нашего завода. Это очень много, Георгий Алексеевич. Очень.

Мартынов не сводил своих немигающих, как у пещерной рыбы, казавшихся равнодушными ко всему глаз, со спокойного и довольного собой Роу. А тот продолжал наслаждаться своим красноречием.

-…Если вы никогда не задумывались о непреходящей ценности отдельной человеческой жизни, как о философской категории, бережное отношение к которой и отличает нас от мира живущих в темноте тварей, мира из которого нас вывела долгая цепь эволюционных преобразований, то подумайте вот о чём. Нас здесь всего около ста тысяч человек. От детей до нас с вами. И потеря пятидесяти высококлассных специалистов, солдат — это гигантская брешь в наших рядах. Города. Завода. Нам теперь будет намного тяжелее. Это много, очень много, Мартынов, — снова повторил Роу, как бы расписываясь этими словами под документом, освобождающим его от ответственности за действия безрассудного сотрудника.

Как же ему сейчас было хорошо! Чтобы ни случилось с Мартыновым после этого разговора, он останется на своём месте. Выкрутится. У него это получится. Уже получилось, иначе он не сидел бы воплощением спокойствия. И не читал бы инженеру испытательно-контролирующего участка, битых полчаса, лекцию об ответственности и основах морали, старясь доказать, что виноват он, этот самый инженер, и никто больше. За что его и надо казнить.

Должен быть виновен. На него возложили эту почётную обязанность –быть виноватым. Сохранить директорскую квартиру, клеёнчатый диван, тёплый борщ и приветливую жену, вежливо приглашавшую Мартынова запросто заходить к ним на чай.

Особенно-борщ. Взгляд Мартынова, как мосластый, плохо гнущийся, жёлтый от перенесённой когда-то болезни палец, бесцеремонно уткнулся в конфликтовавшее с массивной столешницей огромное директорское пузо. Роу заметил это и сейчас старался устроится в кресле так, чтобы как можно большая часть его живота была закрыта от взгляда Мартынова. Да, борщ, определённо, был очень важен.

Директор завода был неправ. Мартынов много думал о человеческой жизни. И как о философской категории — тоже. Именно поэтому он и настоял на выносе датчиков, что должно было дать много больше времени людям, старающимся добежать до спасительной гермодвери заводского убежища или жилячейки. Он нашёл бы, что сказать, что возразить Роу. Но не делал этого. Мартынов грыз ноготь на большом пальце и думал о чём-то своём. Сейчас он находился за гранью обычного человеческого мира и принятых в нём приличий и правил, а потому его не заботило как он выглядит со стороны. Так же грубо и неопрятно, не позаботившись оформить это хоть сколько-нибудь вежливо, он перебил директора своим вопросом:

-Выжившие есть?

Роу как-то сразу весь сжался, насторожился и как-то спешно засучил пальцами, перебирая вовсе ненужные ему сейчас бумаги.

-Эммм… А вам что до этого, товарищ Мартынов? — наконец выдавил он из себя, — Это дело Безопасности, вас оно не касается.

Ответ на этот вопрос явно как-то угрожал его душевному спокойствию. Но Мартынову не было дела до целой бури чувств, бушевавших сейчас воротом отутюженной белой директорской рубашки, который ему пришлось расстегнуть — иначе бы его навреняка порвал ходящий вверх-вниз, будто поршень в машине, кадык:

-Я уверен, что датчики и все составляющие сети, вплоть до устройств контроля целостности кабелей, работали безотказно, — говорил он, — А значит, причиной гибели ремонтной группы, выдвинувшейся к месту обрыва, и двух взводов корпуса Ликвидации стала не незамеченная аппаратурой Волна или её Твари. Выжившие расскажут о настоящих причинах гибели группы.

Это была надежда. В сказанных Мартыновым словами теплилась, как гниющий ил на дне охладительного контура, надежда. Ведь среди тех жизней, о которых, не только как о философской категории, постоянно думал Мартынов, была и его собственная. Это была надежда и жила она недолго — столько сколько и живут все феи.

Услышав эти слова, Роу как-то сразу успокоился. Он сложил свои, мгновенно обрётшие покой руки, домиком и ответил:

-Выживший есть. Один. Но он вам не поможет, Мартынов. Вас к нему не пустят. Да и нечего вам там делать — говорить он всё равно не может.