Осень в Гельсингфорсе

1.

Из-за стекол залы заведения искусственных минеральных вод лились капли звуков и света. Если представить случайный взгляд одного из свеаборгских стражников, брошенный в сторону столицы, то среди гранитных скал ему бы предстал крохотный островок заключенного тепла. Он говорил о торжестве человека над первобытной природой этого неприрученного края. Но оттуда никто не различил бы плавных теней танцующих за тяжелыми шторами, приглушенного смеха и согласного стука множества каблуков по свежему паркету. Кругом громоздились россыпи валунов и стелящиеся низкорослые сосны, будто повторившие однажды своими очертаниями дуновение морского ветра да так и застывшие в молчаливой покорности его порыву.

Петр Александрович покинул залу один, стараясь избежать лишних взглядов, только коротко кивнул издалека другу, который понимал его без слов. Учтиво приняв из рук лакея пальто и набросив его на плечи, он вышел на крыльцо и медленно втянул в себя воздух, прищурив глаза. Прилив морского ветра окатил лицо желанной прохладой, и, несмотря на призвук ледяного дыхания, он был скорее ласкающим, чем суровым, так что даже не было желания надеть шляпу и спрятать голову. Октябрь был удивительно мягким и милосердным для этих широт, но профессор не мог сделать такого сравнения — он проводил лишь второй месяц в столице Великого княжества Финляндского.

Окинув взглядом площадку для экипажей, где среди щегольских карет местной знати ютилось несколько извозчичьих колясок, Петр Александрович решил не прибегать к помощи возничих, но сделать этот отрезок пути пешком. Он никогда не ходил так, но не раз езжал новым шоссе от центра города до Ульрикасборга, как назывался этот утес, и потому рассчитывал без труда найти дорогу. До Сенатской площади было всего полторы версты, а там до нанимаемого им дома — еще с три четверти. Но прежде ему хотелось постоять у залива, вид на который по справедливости считался одним из самых великолепных в окрестностях Гельсингфорса.

Отдаленный, но могучий грохот волн с каждым шагом, приближающим к краю утеса, все вернее заглушал отзвуки кадрили, доносившиеся из залы. Петр Александрович почувствовал на щеке каплю воды и поглядел вверх — за последние часы плотные тучи будто собрались с разных краев неба и затянули его, не оставив ни окошечка свету. Но они смотрелись так, что не обещали дождя. Профессор выставил перед собой раскрытую ладонь и ничего не почувствовал. «То, верно, брызги, что, дробясь о скалы, долетают досюда от самого берега», — догадался он.

Море он никогда еще не заставал совершенно свободным. То колеблемый ветром парусник белелся вдалеке, то приземистый ревельский пароход двигался к пристани, сообщая о себе уверенными гудками, то тяжелая торговая баржа тянулась вдоль побережья. Свеаборгский замок крепился на зеленеющем каменистом островке прямо против взгляда так, что можно было различить фигурки, движущиеся вдоль древних стен. В стороне пестрели нарядные дачные острова, так напоминающие издалека Крестовский и Каменный, невольно унося мысль к северной столице. Но рядом выступали из воды вершины острых скал, омываемые волнами, и этот прихотливый, неприступный вид возвращал на уступчатую, мшистую финскую землю.

Петр Александрович не мог пока разгадать тайны этого края и вместить в себя полноту его красы. Он лишь всякий раз замирал перед нею, как перед искусной картиной, которая умеет впускать в себя и не остается плоским изображением, но будто открывает зрителю в каждой подробности новую глубину. Ему было здесь настолько отрадно, спокойно и легко, что он гнал от себя подступавшие было раздумья о том, чтобы перебраться в Гельсингфорс на постоянное жительство. Казалось, прими он такое решение, странное волшебство, окружающее его, вдруг рассеется, и в этом благословенном сказочном краю поселится вместе с ним душная будничная петербургская суета. Пока же он старался не загадывать ничего дальше этого семестра, который ему как приглашенному профессору предстояло провести, читая лекции по русской словесности в Александровском университете. По средам и пятницам отдавая часы занятиям с пытливыми, увлеченными юношами, остальные дни он проводил, составляя программы, и посвящал своему любимому детищу — журналу «Современник», который унаследовал от покойного Пушкина и считал долгом продолжать.

«Вот и издательские дела вести отсюда никак и не получится. Одоевский согласился помочь на пару номеров, но полностью вверить ему все я не могу. Он слишком рассеян и мягок, а с нашими дубинушками-цензорами и типографскими плутами нужна твердая рука. Снова выходит, что нет мне способа переселиться сюда, не поступившись тем, что составляет мой смысл, мой долг — не службы, но сердца», — в очередной раз профессор поймал себя на мыслях, от которых силился укрыться. Несмотря на ответственное назначение представлять столичный университет и необходимость привыкать к незнакомому городу, ему казалось, что здесь он чувствовал себя так, будто сам вернулся в студенческие годы и проводит теперь каникулы. Все здесь давалось проще, даже самые прозаические занятия исполнялись особенного выраженья, будто целительный воздух снимал всякую усталость, а окрестная природа, каждый день внушая свежий восторг, вливала новые силы.

Сделав полукруг по контуру утеса, Петр Александрович двигался в сторону шоссе, обходя стороной все так же освещенное и насыщенное звуками жизни здание. Отвесная скала, вдоль которой была проложена дорога, привлекала взгляд причудливым рисунком гранита, подобный которому в миниатюре можно было наблюдать на срезе каждого крохотного камушка. По ту сторону тянулись выцветшие холмы, и по ним были разбросаны редкие невысокие сосны и ели, громоздясь и будто поднимаясь к вершинам изогнутыми, цепляющимися за землю корнями. Смешанного леса кругом не было видно, но пожелтелые листы диковинных карельских берез и звонких осин приносило ветром, и они устилали путь, изредка ударяясь о плечи или показываясь взгляду. Профессор замечал, как и до моря долетали они, верно, тоже издалёка, и заканчивали свою осеннюю жизнь между холодеющих, послушных воде камней, мешаясь с изжелта-белой, ледяной пеной залива и будто сообщая ей свои оттенки. Отдаленные отголоски с пристани да редкие птичьи крики лишь оттеняли прозрачную тишину, созвучную пустующему предзакатному воздуху и желанию Петра Александровича приютиться в себе.