"Овод" Э. Войнич. Евангелие от революции

"Овод" Э. Войнич. Евангелие от революции

Памяти актера Андрея Харитонова – лучшего,

на наш взгляд, исполнителя роли Овода

Смотрите: вон со ступенек алтаря течёт горячая, дымящаяся кровь!

Она течёт из сердца моего сына, и она пролита за вас!
(Э.-Л.Войнич, Овод)

Феномен главного романа Этель Лилиан Войнич – во многом автора одной книги, хотя в действительности их было пять, – представляет несомненный интерес как для исследователя-литературоведа, так и для рядового реципиента-читателя. Эпоха революционного пафоса миновала, и «Овод» перестал быть маяком для новых поколений советской молодежи. Однако остов романа, лишенный нимбического духа борьбы за свободу, вмещает в себя все конфликты и драмы, известные в мировой литературе. Ответ на риторический вопрос – как следует рассматривать произведение – согласно тому, как оно было задумано либо с позиции конечного результата, - здесь очевиден. И при детальном анализе текста – даже не с научной, а с художественной точки зрения – вырисовывается совершенно фантастическая концепция, остов, на котором выстроен сюжет. Концепция Евангелия.

Роман «Овод», созданный на излете столетий, в 1897-ом году, снискал наибольшую известность в СССР и был благополучно предан забвению в Старом Свете (равно как и другие романы Этель Лилиан Буль-Войнич – во многом автобиографичные «Оливия Лэтам», «Джек Реймонд», а также эхо «Овода» - «Прерванная дружба» и «Сними обувь твою»). Последние следует рассматривать как части нехронологического цикла об одном герое – Артуре Бертоне. И они, безусловно, помогают в поисках разгадки его образа и структуры произведения в целом.

Писательница воплощает в персонаже Артура собственный идеал мужчины – внешний облик был взят с портрета юноши кисти итальянского художника Франчабиджио, а в характере во многом угадывались черты народовольца Сергея Степняка-Кравчинского[1], которому Лилли Буль была беззаветно предана. Но если оставить в стороне личные коллизии автора, то безусловно фактором, определяющим вектор романа, выступает время. Европа, по которой в XIX в. прошла Весна Народов, и Россия, оцепеневшая в предчувствии гражданской войны, требовали новой героики, Священного писания, лишенного идеи смирения, своего локального Мессии, который бы ответил именно на их насущные нужды. Эту пульсацию времени очень чутко улавливает Этель Лилиан и пытается зажечь новую путеводную звезду для борцов за «правое дело». Но новую ли?

Советские исследователи и критики литературы отмечали невероятное эмоциональное воздействие «Овода» на читателя, однако, ввиду объективных причин, не апеллировали к его пратексту, хотя в самом романе дается множество отсылок, цитат и ассоциаций с Новым Заветом. Иными словами, написание этого романа в действительности было попыткой создания Евангелия от Революции, антибиблии (вспомним эпиграф – слова бесноватого, обращенные ко Христу – Оставь; что Тебе до нас, Иисус Назареянин?), где во главе передела мира и его освобождения стоял бы человек, наделенный стоическим духом и ницшеанской волей. Человек самостоятельный и не связанный астральной пуповиной с божеством, словно воплощающий горьковский постулат «все – в человеке, все – для человека». Можно ли в свете этих фактов назвать роман атеистическим и богоборческим, каким его представляла советская пропаганда? Безусловно, нет. Судя по конечному облику литературного продукта, скорее наоборот. Но именно евангельской канвой объясняется всепроникающее, бьющее по сознанию воздействие на читателя истории Овода, которая пробуждает в нас почти генетическую прапамять о Спасителе. Более того – евангельская структура романа зиждется не только на кальке событий и их относительной последовательности (предательство, скитания, пытки, [мнимое] воскресение из мертвых, тайная вечеря, жертвенная смерть), но и на масках святой Троицы. Если Артур – это маска Христа, то Монтанелли – маска Бога-Отца, а Молодая Италия – Духа Святого.

Случайны ли эти параллели и какова первопричина антиклерикализма автора и ее стремления к переделу новозаветного предания? Ответ на этот вопрос кроется в собственной биографии Лилли Буль, воспитанной в глубоко религиозной католической среде:

«Мать приняла решение отправить дочь в семью её дяди Чарльза Буля, занимавшего административную должность на шахте в Ланкашире. Чарльз был «религиозным фанатиком и садистом», чьи дети жили в страхе перед его частыми избиениями. Никогда не поднимая руку на Этель, он выискал иной способ запугивать и мучать ребенка. Он заставлял племянницу часами играть на пианино, «когда колотил ключи и строил ужасные гримасы». Несколько раз дядя Чарльз «незаслуженно обвинял её в краже и иных непристойных деяниях, а из-за отказа девочки признаться сутками держал взаперти, угрожая использовать химикаты для того, чтобы она созналась в несовершенном». Но Этель стоически держалась. Наконец, он пожаловался сестре, что девочка плохо влияет на его дочерей и спустя два года отправил её к матери. По возвращении домой у нее был нервный срыв».[2] Впоследствии писательница отразила собственные детские психологические травмы не только в сюжете «Овода», но и «Джека Реймонда», однако несправедливость человеческая в авторском отображении так и не перетекла в ранг несправедливости божественной. Знания Лилли Буль в религиозном поле и позволили ей – осознанно или нет – выстроить триадную композицию во многом компилятивных, но на удивление целостных и завершенных образов.

Бог-Отец. Кардинал Монтанелли

С фигуры Лоренцо Монтанелли, представляющей маску Бога-Отца, начинается повествование «Овода», и ею же все и завершается. «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец»[3]. Духовный отец Артура, оказывающийся в действительности отцом по крови, проходит путь от трогательного наставничества до заклания сына ради блага народа. Величественный и канонический образ почти святого служителя культа, тем не менее наделен свойственными духовенству фарисейскими чертами: