Паром на рубиконе

Глава первая: Белый пакгауз на сонной реке

Это автобиографическая феерия, состоящая из очень популярных и новых текстов, главная суть которых, что они словно превращаются в сетевой сериал, в котором мелькают постепенно разворачивающиеся и сменяющие друг друга образные ряды с  непременно узнаваемыми и знакомыми до боли героями, для которых жить - это еще и верить в сказку жизни, в ее фантасмагорийство, miracle, чудо...

Это потому, что Все мы привыкаем жить в собственном ритме, а вот память словно живет рывками. Пробиваться сквозь память с годами становится все трудней и трудней. Возникает вязкость вчерашних слов, дневников, мыслей, даже, казалось бы, востребованных прежде рассказов, которые превращаются в главы, а главы в книгу. 

Кто-то назовет эту сослагаемую симфонию текстов на литературном жаргоне "былыжником", а я и не стану возражать, потому что переболевшее время - это настоящий булыжник, который, как вечный камень за пазухой теребит мою душу. И будет уже теребить до самого последнего дня. 

По замыслу - это очередная фантасмагория, которых еще будет и будет. Кто когда-то отыщет отдельные рассказы раннего периода с той же фабулой, пусть вспомнит, что великий Бальзак переписывал свою повесть "Гобсек" трижды!

Новый взгляд на новые и старые, прожитые во времени  тексты.

С уважением, автор
 

Совет старого сказочника: 
никогда не ведись на чужие сказки. 
Автор

Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя © Фридрих Ницше

1. 
Белый пакгауз венчал оконечье РОПа и растворялся в густом прибрежном тумане. Так по утрам парят украинские молочные реки, когда мчишься над ними железнодорожными мостовыми проездами. Самые страшные сны при этом могут присниться в самом бестолковом и временном поезде Чоп-Ужгород-Киев-Харьков. 22 часа вытряски до столицы.. Непременный рвотный рефлекс. С кем бы не ехал. Гарантирован.

РОП – речной охранный пункт не был в невидаль в здешних местах. В акватории Киева РОПов было и было. Но вот этот – он словно внезапно возник из сизой туманной мглы, и словно вывалился всем гамузом на прежде безлюдный берег, о котором только и было известно, что часть его относили в Печерскому району столицы, тогда как об иной его части никто ни сном ни духом не ведал…

- Короче, Склифософский, был тёплый белый туман, который при понижении приречной температуры стал быстро рыхло сереть и уходить в Преднебесье, уволакивая за собой старые моторки, лежавшие брюхом вверх каких-то особых сине-красных тонов. От эти тонов веяло оккупированной совками Прибалтикой и пастозным малярством.

- Всё точно… Всё это где-то именно так. Эта картинка вторую неделю преследует меня во сне, а затем непременно переходит в кошмары. Поэтому я здесь. Поэтому меня и направили именно к вам, господин Фройд… Сигизмунд Лазаревич…

- Ну, да-с, вас правильно направили… Ведь все эти уловки вашего мастера сновидений… Как вы его зовёте по имени? Тхен… Почему все мастера сновидений непременно вьетнамцы или иные экзотические личности. Это отдельная тема… У американцев – это тибетцы, а у европейцев – порой даже банальные турки. Так вот ваш мастер сновидений, этот тот ещё Тхен. Он начудит, а мне с вами выгребай. Ладно, чего уж там, разберемся. Располагайтесь на кушетке, разговаривать будем.

- Поговорим, - мирно соглашаюсь. - Деваться мне как бы некуда. Как в Берлинском музее мадам Тюсо. Я там уже леживал у вас на кушетки. Правда по-немецки аккуратнейшим образом вытертой до дыр… Несколько сиро, но и такое случается. Сначала видишь вашу восковую копию, а затем попадаешь целиком к вам квазиживому. И без талончика. А всё потому, что последний мой сон был действительно странным.

*     *     *
Снился мне мой отец, однажды пошедший на суицид. Его соседка, кладбищенская старушка, ухаживавшая за могилами близких многих и многих киевлян, позже отрапортовала мне, что в последний свой день отец принес в крепко связанной им самим сетке семь бутылок «Лидии», по 0,75 литра. Их в ту пору «фаустами» называли, и при сдаче в стеклотарку за такие пустые уже бутылочки полагалось по 7 копеек. 

Вот бабушка и попросила Николай Авксентьевича оставить ей этот без копейки полтинник, на что пьянчеловек запустил пустыми бутылками в бабушку, а затем, уже к утру испустил дух. А затем уже, по словам разобиженной в лють бабулки, прибыли похоронные санитары и самого Николушку к ангелам срать унесли….

Ну, это случилось уже потом. А до того, что-то его беспокоило, тревожило, напрягало. Три последних земных трудных десятилетия, прежде капитан каботажного рыболовецкого сейнера с припиской в Керчи, он проработал грузчиком всяческих продмагов, оставаясь в душе малолетним узником фашистских концлагерей. 

Ему было бесконечно противно наблюдать за прилавочной тягой продавцов театралить и всячески опустошать, тренать чужие карманы, начиная от самых невместительных, мелких до чрезмерно вместительных и даже забористо жирных.

А то ещё прикрикнут: 

- Эй, Николай, принеси бочонок мочёной капустки с яблоками, да такой же с клюковкой, да к тому же прими десять лотков с хлебом и донеси те припрятанные три ящика с пивом. Да не на клюкайся. Потому что по всему сегодня будет проверка.

- Бражного в рот не беру, - ворчал в жутком перегаре выгоревший за эти годы отец. - Водку пью, вино пью, пиво не пью, - со значимым для себя достоинством прибавлял он. – Вот у вас при разгрузке спиртого одна бутылка на десять ящиков идет на бой, так у вас разве допросишься…