Печь

Как известно, Илья Муромец был единственным ребенком заботливых родителей. Чуть чихнет - шлют его на печь, косточки прогреть. А мама тем временем щей с говядинкой в печи истомит да Илюшеньку покормит. Сынок поест еды печной и сразу тонет среди грез. И не чихает, лишь во сне посапывает.

Со временем Илюша вовсе с печки слазить перестал, разве что по нужде, но это ведь не считается. Всякому понятно - занедужил.

Чем родители ни кормили, чем ни потчевали, сколько раз положенную еду ни утраивали - а всё одно: поест и спит. Выйдет когда на двор, натянет после порты - и снова на печь.

Уж тридцать лет лежал и три года. Батя ему печь новую справил - тесно на прежней-то. И невесту постепенно подбирать стали: пошлют, бывало, девку какую еды Илюше на печь внести - может, понравится?

А Илюше почти что всякая нравится, если красивая да в теле.
- Хоть здоровьем слаб, а кроткий, покладистый он у нас, - говорила маменька, - незлобливый.

Но однажды отлучились родители на полдня в город.
Илье еды впрок заготовили: батя цельного лося замариновал, а потом запёк на углях.
Матушка два ведра пшенной каши со сладкой тыквой сварила на десерт.
Про одно забыли: водички принести для запивания.
Оно и аукнулось.

Шли мимо калики перехожие.
Вдруг слышат, в избе кто-то на печи храпит, точно сто чертей в одну ноздрю сплелись и высвистывают чёртов свой напев.
Заглянули - а больше в доме, кроме дрыхнущего, и нет никого.

Сели странники за стол, умяли в четыре пасти приготовленную Илюшеньке еду.
Чуть, понятно, дыхало себе не перекрыли с непривычки.
Разлеглись по лавкам, а один из них, не подумав, кричит Илье:
- Принеси водички! Не видишь, что ли, худо нам!

Тут Илья с печи и слез.
Двое каликов, как его увидели, так и пресытились уже бренным нашим миром, юдолью страдания.
На месте скончались.

Один, мощный, ловкий, не сробел, не смутился: прыгнул в окно, выбил раму да так с нею на плечах двадцать верст и бежал.
Потом всем рассказывал, что это и не рама вовсе, а вериги для усмирения плоти.
А последний, старый и хитрый, вышел на двор, заорал благим матом - стал народ созывать.
Илья опешил, а потом себе уже и не простил никогда, что не прибил пройду на месте.

Собрался народ.
Калик, сытно отрыгивая, прохаживался взад-вперёд по двору и всем рассказывал, как избавил Илью от застарелой хвори, а двое его друзей надорвались до смерти, пока лечили.
- То верно, - решили мужики, - двое трупов в сенях да Илюшка по горнице мечется, а прежде тихо на печи лежал, только до ветру вставал. Нелегко ему, видать, далось прямохождение: зубами скрипит, руки в кулаки сжал, глаза кровью налитые.
- Волшебное дело! - разъяснял им старик. - Теперь будет он богатырь, станет повсюду ездить да народ защищать от врага!

После таких слов пришлось несчастному домоседу и вправду идти прочь.
И жизнь его с той поры стала горька и беспросветна.

Надо ли перечислять дальнейшие выходки страдальца, изгнанного из райских печных кущ?
Разве вы не помните?
А вздорная привычка писать на придорожных камнях «кто дальше поедет, тому битым быть»?
А странное желание посмотреть на того, кто всё-таки поедет?
А зверски избитый итальянский тенор, которого соотечественники, чувствительные к прекрасному, звали "наш соловей"?

Горька, друзья мои, жизнь человека, живущего лишь воспоминаниями об утраченном счастье!