Печень, зашитая крестиком

Печень, зашитая крестиком

День у Василия Аркадьевича Дудина выдался не очень удачным. Он два раза обошел все отделение, обследовал четырех новых пациентов и провел целых три операции: две из них прошли успешно, а после последней пациент отказался выходить из наркоза и теперь пребывал в состоянии овоща в одной из палат интенсивной терапии. От этого на душе было паршиво. Заночевать Василий Аркадьевич планировал в ординаторской: его конфликт с женой как раз перешел в острую фазу, и появляться дома сейчас было бы сущим безумием. Последнее обстоятельство только добавляло паршивости сегодняшнему дню.

В ординаторской было тихо. Мягко, по-домашнему, горела настольная лампа, в углу гудел старенький холодильник, а в голове носился целый рой мыслей, одна другой не лучше. «Стерва она, бросил бы уже давно!" - так прокомментировал поведение жены один из коллег Дудина. Но Дудин жену любил, да и претензии ее были вполне обоснованными: работал муж много, получал мало, а домой заявлялся поздно вечером и очень уставшим.

Глубоко вздохнув, Василий Аркадьевич потянулся к навесному шкафчику и достал оттуда начатую бутылку коньяка - подарок благодарного пациента. Пил он вообще мало и редко, печень свою старался беречь, но нервы ценил гораздо выше, а потому без зазрения совести плеснул на два пальца в немытую из под чая кружку, выпил и закусил завалявшимся в холодильнике куском колбасы. Коньяк был хорошим, французским, помнится, точно таким же угощал его один нигериец, которого Дудину довелось однажды вытащить с того света. С тех пор они, кажется, не встречались. "Ты бы хоть позвонил ему! - укорил сам себя Дудин, - совсем старых друзей забывать стал".

- Твое здоровье, Дакарэй! - торжественно произнес хирург, вновь наполняя кружку, на этот раз на четыре пальца.

- Василий Аркадьевич, вы еще не ушли? - в ординаторскую заглянула медсестра.

- Нет-нет, Наташа, что тебе? - Дудин поспешно спрятал бутылку под стол.

- Вы что, тут ночевать собрались? - медсестра заметила расправленный диванчик и зубную щетку на столе, - вы бы с женой-то...

- Да помиримся, куда она денется! Ты скажи, как там больные? - Дудин торопливо увел разговор с болезненной темы.

- Да вроде все нормально, - доложила медсестра, - ну, кроме того, что в интенсивной...

- Так он что, не помер еще? - прозвучало это немного грубо, но Дудин своими глазами видел, насколько плох был пациент. Со временем, на смерть начинаешь смотреть, как на что-то естественное - иначе и сгореть недолго.

- Да нет, даже лучше стало, представляете! Ну, мне пора... - Наташа вдруг вспомнила о каком-то важном деле и торопливо покинула ординаторскую.

- Вот так всегда, - покачал головой Дудин, - вечно эти сестры куда-то спешат. Однако коматозник-то хорош! Удивил... Надо бы пойти посмотреть на этот феномен. - Решил хирург и направился в интенсивную, не забыв прихватить бутылку.

В палате интенсивной терапии обстановка была не такой домашней: лампы горели хоть и вполсилы, но каким-то мертвенным белым светом, пищал и переливался огоньками монитор, аппарат ИВЛ хрипел и посвистывал на разные лады. Пациент лежал тихо и был совершенно индифферентен к окружающему миру, хотя показатели, действительно, стабилизировались.

- Не спишь? - поинтересовался Дудин, устраиваясь возле кровати, - я вот то же... твое здоровье! - очередная порция алкоголя отправилась в желудок. Пожалуй, она была лишней, впрочем, это неважно. - Людка - стерва, - пожаловался Дудин пациенту. Тот, естественно, никак не среагировал, только аппарат ИВЛ как-то укоризненно вздохнул, - а нигерийцу надо бы позвонить, да... Интересная тогда приключилась история. Я тебе не рассказывал?

Больной снова промолчал.

- Молчишь? Ну и правильно, тебе говорить вредно. Я сам сейчас расскажу.

Василий Аркадьевич устроился поудобнее, хлебнул еще немного коньяку и начал повествование.

"Было это в начале восьмидесятых, а может и позже - точно не вспомню - но Советский Союз вроде бы еще не развалили. Нас, выпускников медвуза, зеленых еще совсем врачей, направили по программе международного обмена в Нигерию, чтобы показать капиталистической стране, что и наши доктора не лыком шиты. Рады мы были ужасно: в молодые годы всегда хочется на мир посмотреть, себя миру показать. Несколько наших девчонок на радостях за нигерийцев замуж повыскакивали, чтобы там же и жить остаться, однако, оказалось - зря. В первый же год мужья потребовали от них потомства, наши дамы были к материнству не готовы, и в итоге случились семейные конфликты. Впрочем, это все издержки воспитания.

 Мне тогда довелось познакомиться с местным акушером-гинекологом. Женщина она была умная и приятная, и до сих пор вспоминается мне с душевной теплотой, хоть она меня тогда и подставила. На нас, молодых врачей, гинеколог смотрела свысока, однако когда узнала, что я имею некоторый навык в принятии родов и кесаревых сечениях, немедленно предложила мне поработать за нее в отделении с месяц, чтобы ей съездить, наконец, в отпуск. В отпуске, по ее словам, она не была уже пять лет - симптом этот сразу же должен был меня насторожить, однако тогда я не придал этому никакого значения. В первое же дежурство я осознал, что сильно влип: пять кесаревых за ночь, все по экстренным показаниям, и это не считая обычных родов, патологических и не очень. С рождаемостью в Нигерии проблем никогда не было. Отступать было поздно, так что я самоотверженно принялся помогать чернокожим мамашам в деторождении и через неделю уже делал эти кесарева с закрытыми глазами.
Тогда же появился у меня друг - один местный полицейский, человек тоже интеллигентный и своеобразный: все мечтал основать Нигерийскую коммунистическую партию. Случилось с ним, однажды, такое несчастье - сбили его на машине, причем за рулем был его же коллега. Травмировался он не сильно, однако в травмпункт обратился сразу же, где у него ничего серьезного не нашли и диагностировали ушиб всего тела. Так что с водителем они как-то между собой договорились, без суда. Однако не все так хорошо оказалось.
Приходит он ко мне в больницу на следующий день и говорит: "Василий, мне совсем плохо". Да я и вижу, что не хорошо: стоит-шатается, весь синий к тому же. Ты когда-нибудь видел синего негра? Жуткое зрелище, скажу тебе по секрету... Давление 80 на 45, пальпирую живот, диагностирую внутреннее кровоизлияние. "Дакарэй, - говорю, - да у тебя печень разорвана, надо оперироваться!" Предлагаю, сразу же лечь ко мне в отделение. Ну, он как-то засмущался: дружба дружбой, а оперироваться у иностранца как-то боязно. Боком-боком он от меня сбежал, должно быть к своему, нигерийскому, хирургу. Только я ведь знаю, что тот в отпуске! Ну, что тут поделать, не силком же его на стол укладывать! Насильно лечить - калечить.
Однако ночью меня срочно вызывают в больницу: совсем полицейскому поплохело, сознание потерял. А это уже наша работа - пациента с того света вытаскивать, хочет он того или нет. Экстренно назначаю операцию, и тут выясняется, что анестезиолог мой смылся в деревню к родственникам, а значит оперировать мне - одному за всех и самому с собой, с санитаркой и медсестрой, по одной штуке каждая. Требую приготовить переливание крови, а они мне в ответ: нет донорской крови в наличности. Ну, не организована у них донорская служба - а еще капиталистическая страна называется! Что делать, с глюкозой внутривенно, перекрестясь, делаю я разрез - и выливается на меня аккурат два литра крови! Халат в крови, стол в крови, по полу кровь течет, пациент загибается - пытаюсь организовать обратное вливание, а мне сестра в ответ: не знаем, что это такое, никогда не практиковали. На чистом русском, ненормативной лексикой я выказываю свое отношение к местной системе здравоохранения. Персонал интересуется: что я сейчас сказал? Молчу, не отвечаю, берегу честь советской державы, собственноручно умудряюсь литр в него обратно влить. Смотрю печень - разорвана пополам. Начинаю шить, и в этот ответственный момент в больнице отключают свет. Снова на чистом русском комментирую работу системы электроснабжения. Тут уж санитарка каким-то чутьем меня поняла, приносит фонарик, светит мне в поле. Начинаю шить и понимаю, что пока я матерился, с него еще с полведра вытекло, а значит передо мной лежит труп, и ничем тут не поможешь. Объявляю время смерти, начинаю шить уже как покойника - все вместе, и печень, и брюшину, чтобы только тело цивилизованно выглядело. В операционной, как в склепе, санитарка фонариком светит, а я шью сикось-накось, крестиком эту печень, и внутри все как будто опустело, а слез нет ни капли. Вот так бывает, вроде человек тебе и не близок особо, а все равно на душе погано, и ты все копаешься в памяти, ищешь себе оправдание, а находишь только вину.