Переход

Переход

Снег только обещают на днях, а уже пахнет морозом. Где-то вдали им покрылась земля, а слабый ветерок преждевременно спешит оповестить о скором приходе зимы. Ночью всего приторней пахнет снегом, а сильнее и особенно в преддверии его за несколько дней. 
Когда дверь служебного входа открылась, заканчивая ночную смену двух работников, Петр первый вышел из помещения, с наслаждением вдыхая в легкие прохладный, пропитанный запахом грядущих заморозок воздух. Сойдя со ступенек у входа, он сделал несколько решительных шагов от него, как бы лично приближаясь навстречу слабым порывам свободы. Вдыхая прохладу и смотря на пустую проезжую улицу, глубокой ночью освещенную высокими фонарными столбами, он слышал позади себя как коллега неспешно включает сигнализацию и ключами закрывает дверь на несколько замков.
Ловким, одним движением плеча, Петр отбросил рюкзак со спины на бок и из бокового кармана достал чекушку трехзвездночного. Как в приступе жажды, он отвернул крышку, не глядя выбросив ее в сторону и запрокинув голову стал вливать коньяк в горло, как обычную воду.
– Долго же ты ждал, – подошел уставший видом коллега.
Отпрянув от горлышка, как скинув тяжелый груз, Петр выдохнул, но безрадостно, сухо сказал:
– Наконец!
– Ладно, давай, - протянул руку напарник. – До следующей смены, – и не оглядываясь по сторонам дороги, направился скорым шагом, быстро удаляясь.
– Ну да, – как с обидой сказал Петр вслед уходящему. – До следующей, чтоб.., – и вновь задрав голову, принялся допивать последнее.
Рука отпросила пустую чекушку в сторону, разбудив глухую ночь треском стекла, но лицом Петр продолжал смотреть в ночное небо, на котором не было ни звезды. Он вобрал полные легкие прохладного воздуха и выдохнул наружу горячей струей пара.
– Да провались ты к черту! – выкрикнул Петр в небо и пошел по дороге налево, в своей манере немного приподняв плечи и припустив голову.
Ночью улицы становятся лучше, потому что кажутся свободнее. Они расширяются во все стороны, и угрюмые днем, в свете фонарей радуются каждому нетрезвому прохожему. Он то всегда понимает их, как и они его – смотрящие в конечную даль сладкой иллюзию свободы. Ночами лучше не думать, а идти по улице созерцая сквозь застилающий глаза, быстро впитывающийся в кровь алкоголь; приятно медленно проникать в иллюзию понимания и над мирового чувственного знания, которое безвозвратно отнимается утренним похмельем – платой за искусственную завесу. 
Перед подземным переходом недавно поставили автобусную остановку, через которую теперь Петр не может пройти, чтобы не присесть у постоянно разбитого стеклянного рекламного щитка сбоку нее и не выкурить – словно созерцая – сигарету. Это своего рода перевалочный пункт на пол дороги до тесной съемной квартиры, для которого была припасена вторая, завершающая ночь чекушка коньяка, уже медленно выпиваемая, в отличии от быстро сгораемой сигареты. 
Ни одной тревожной мысли, скопом и по очередь преследовавших его весь день – для того и коньяк. Остается добраться до жилья, лечь спать с пустой, как смысл жизни, головой. Пусть заботы настанут завтра, проверенным способом вновь разбавленные градусом. Когда же придет очередь следующей смены Петра, останется только терпеливо сжать челюсти от невыносимого отвращения, и с надеждой, что время пролетит скорее обычного; что оно начнет быстро умирать как в алкоголе задыхающаяся клетка мозга. Закончится смена, и иллюзия ненависти накинет на себя придуманную завесу легкости и понимания бытия.
В притупленных глазах замерцали красно-синие цвета, а вскоре почти бесшумно мимо промчалась карета скорой помощи. Провожая ее, Петр сделав еще глоток коньяка и затянувшись сигаретой встал, выбросив в урну окурок, а недопитую чекушку спрятав в карман рюкзака. Осталось миновать подземный переход, свернуть во дворы и через пятьсот метров он откроет дверь уже не первый и далеко не последний год снимаемого тесного жилья.
Еще не подойдя к лестничному спуску перехода, до ушей добралась слабо различаемая, но приятная музыка гитарных струн, почему-то напомнившая Петру звучание кифары, которую в живую он никогда не слышал. Улица могла сделать исключение, как это случилось со скорой помощью, но переход – как представлялось ему – никогда. Даже Петра всякий раз в это позднее время встречал он с неохотой и словно ворчливый старик, ценящий тишину более всего, эхом провожая его – полупьяного – ругался вслед.
Грузно спускаясь вниз, волны ритмичных струн, пронизывающих воздух, оставались почти те же, лишь незначительно поднимаясь выше и тем самым будто бы даже не увеличиваясь в звуке, а только становясь отчетливее. Казалось, плавая в округе, музыка выборочно  оживляет пространство около себя, не желая раскрыться всему сразу, но понимая, что секрет, затаившийся в ней самой, отворяется лишь ключом чувств.
В центре перехода, среди ярко-желтого свечения ламп, прикрытых овальными абажурами вдоль стен, сидела на полу, подложив под себя чехол, девушка с гитарой. Она с нежностью своих худых пальцев перебирала струны и что-то напевая тихо шептала, слабо шевеля губами. На ней были в дырках, потертые джинсы; потерявшая всякий вид серая тонкая куртка, размера на два больше ее самой, и совсем невзрачная, вся в катышках и складках шапка на голове. Все волосы девушка спрятала под ней – ни одна прядь не показывается наружу. 
Ожидая, что девушка сейчас начнет петь, Петр поодаль от нее, наблюдая, простоял с минуту. Она смотрелась настолько жалко, что он и не ожидал от нее никакой иной, а только трогательной, слезливой песни. Но не дождавшись, Петр сделав шаг, дошел до цетра перехода, где поравнялся с девушкой, снял свой рюкзак, достав от туда чекушку коньяка и положил в карман. Небрежно бросив рюкзак на пол у стены, он сел напротив девушки. Вновь достав коньяк, он отвернул крышку, запрокинул голову, а когда пил, расслышал молчание – тишину струн. Быстро опустив голову, он увидел голубовато-серые глаза девушки, с кромкой, как темным колечком обведенные в зрачке. Она смотрела сурово, строго, как с осуждением, но последнее – это только первое впечатление.
Девушка тут же опустила глаза к тощей руке, которой нежно продолжила перебирать струны гитары. За те несколько секунд, Петр успел рассмотреть, насколько девушка отталкивающе некрасива, особенно худобой своего пожелтевшего, болезненного лица. Сверху впалых щек словно торчали две скулы, выпячивающиеся над провалившимися глазами, а нос будто остро вытянулся и приподнялся над тонкими, почти незаметными губами; и голова ее казалось невероятно большой относительно худой шеи, а шапка чуть ли не огромным черным колпаком.
Дыхание само замерло от нахлынувших противоречивых чувств. Его взгляд не отрывался от шапки девушки, складками напяленной на ее голову. А она все продолжала перебирать струны, играя чуть слышно, но очень красиво, и нашептывая немые, будто таинственные слова своими тонкими губами.
Как раздвоено-единая мысль пронеслась перед глазами. Внешне девушка казалась даже не некрасивой, а отталкивающе страшной, что смотреть на нее невозможно было иначе, как с жалостью и отвращением, будто она – это уродливая пятно на столе, которое лучше поскорее вытереть, потому как портит весь вид поверхности. Но она и красивая, и красота ее – заметил Петр – лежит за этими серо-голубыми просторными строгими глазами, словно темным колечком обхваченные кромкой вокруг. И нельзя назвать девушку страшной, несмотря на ее желтое исхудалое лицо и слишком тонкую шею, потому как глаза ее повествуют о более существенном, важном, красивом и интересном, нечто спрятанном за ними – мыслю не улавливаемом. Взгляд незнакомки оставляет где-то позади все эти неважные черты ее лица.
Девушка вновь приподняла голову и посмотрела на Петра исподлобья, не мало удивившись – но не выказав то глазами, – что он так и не сдвинулся с места, не встал, не ушел, оставив ее одной в пустующем, сварливом в эхе переходе. А Петр все продолжал смотреть и слушать, в памяти держа идеальный круг темной кромки глаз.
Вскоре рука ее тяжело опустилась вниз, как сорвав жизнь мелодии струн, и девушка, не поднимая своего лица, встала с гитарой в руке и подняла чехол, на котором сидела. Поместив в него инструмент, она закинула лямку на свою худую спину и пошла к лестнице перехода. Когда девушка уже завернула на ступеньки, Петр, все это время пристально наблюдавший за ней, как очнувшись, подскочил с места и подобрав рюкзак побежал за ней. Он остановился на второй ступеньке, потому как увидел, что девушка, услышав его, обернулась назад, почти не поднимая головы. Она уже была наверху. Ничего не сказав, незнакомка пошла дальше. За ней пошел и Петр. Он догнал ее, но никак не решался поравняться с ней, и на два шага шел позади. Девушка же делала вид, что ничего не замечает, или не хотела замечать, либо вовсе ей было все равно.
Так шли они долгие минуты без слов, а только ногами стуча по асфальту. Около поворота во двор девушка быстро обернулась к следующему за ней Петру – уже с поднятой к нему головой – и решительно, словно облекая взгляд в слова, строго сказала:
– Не надо за мной идти.
Петр встал на месте, не двигаясь и ничего не ответив. Он только смотрел как девушка уходит в неосвещаемую фонарями темень двора. «Красивая», - произнес он про себя, и это слово, пробудив его, дало сил выкрикнуть ей вслед:
– Я завтра буду там!
Незнакомка обернулась, и с секунду молча смотрела на него.
– Но меня там не будет, – сказала она и пошла дальше.