Первый/последний

Глава 1. Эрика

Страх — удушающий, парализующий, липкий — на деле всего лишь базовая эмоция, наша реакция на реальную или воображаемую опасность. Примитивный скил, доставшийся людям от далеких предков.
Зато прощение — отказ от личной обиды и недобрых чувств к виновному — гораздо более сложный процесс.

Я усиленно работаю над избавлением от страха, но чем лучше справляюсь с этой задачей, тем отчетливее понимаю, что прощать не научусь никогда.

Потому что прощение — ненужная опция, развязывающая руки моральным уродам. А я всего неделю назад вырвалась из-под тотального контроля одного из таких.

В кармане оживает телефон. Привычно вздрагиваю, но на экране возникает фото улыбчивой мамы, и облегчение, смешанное с тоской, проступает слезами на ресницах.

— Алло! Как ты там, ребенок? В квартире точно есть все удобства?

— Да. Стол, холодильник, стиральная машина, микроволновка, прекрасный вид на зеленые насаждения! — заверяю я. — Я даже вняла твоему совету и обзавелась ортопедической подушкой.

— Сомневаюсь, что все настолько радужно... Эрика, это вообще черт знает что!

— Все нормально. — Я упорно стою на своем, и мама вновь переходит в наступление:

— Как бы мне еще объяснить ситуацию родственникам и знакомым!

Я понимаю, кого она имеет в виду под «знакомыми», и огрызаюсь:

— Дети вырастают, прими это, мам. Многие уезжают учиться в другие города.

— Да, но вряд ли они сообщают родителям о своем намерении в самый последний момент! Кстати, Костя заглядывал. Тоже не находит себе места... — При упоминании этого имени к горлу подступает кислятина, и я, отвинтив крышку от газировки, щедро глотаю колючую воду. — Что ему сказать?

— Ничего не говори! Мой отъезд — не его дело! Перезвоню тебе позже, мам! — Я прерываю разговор, пока не разгорелся очередной скандал, прячу телефон в карман и, запрокинув голову, до рези в глазах любуюсь разлившейся над миром синевой.

Этот город намного меньше бешеной, вечно куда-то спешащей столицы — пятиэтажные серые домики грустят об уходящем лете, высокие деревья, благодаря безалаберности местной управы, щекочут густыми зелеными кронами небеса, черные птицы частицами сажи кружатся в кипенно-белых облаках.

Но царящую вокруг идиллию отравляет невыносимый стыд перед мамой: не каждый день единственная дочь звонит из несущегося на всех парах поезда и огорошивает, что поступила в провинциальный вуз и уехала. Навсегда.

Нас разделяют пять суток пути и три часовых пояса. Тут даже воздух другой — мягкий, теплый и влажный, насыщенный запахом прелой травы, спелых яблок и хвои, но я все еще дергаюсь от любого окрика и звука шагов за спиной. Прошлое — навязчивыми мыслями, неясными тревогами, ночными кошмарами все равно настигает и выводит из равновесия. И застарелый уродливый шрам на шее и ключице, спрятанный под шелковым шарфом, начинает гореть огнем.

Этот шрам — повод для комплексов и гарантия, что никто из парней не захочет иметь со мной ничего общего. Так говорил мой лучший друг Костя. Когда мне было пятнадцать, именно он плеснул мне на грудь кипятком...

В тот день мы как обычно тусили у него в комнате, смотрели сериал и трепались о героях, и я, по-тупому забывшись, проболталась, что запала на исполнителя главной роли. Костя улыбнулся, предложил чай, свалил на кухню и долго гремел там посудой. Вернулся с нагруженным чашками подносом, неловко оступился, и случилась беда... В ожидании скорой он плакал и клялся моей маме, что сделал это нечаянно.

Потом Костя каждый день приходил в больничный двор, торчал на лавочке под окнами и пытался меня развеселить, а когда рана затянулась, и мне разрешили вставать, гулял со мной по осенним аллейкам, бережно придерживая под локоть.

Он был вполне мил, только вот на подкорке отпечатался его пристальный волчий взгляд, устремленный на меня в тот момент, когда тонкая струйка крутого кипятка медленно и мучительно выжигала кожу.

«До вечера, золотая! — из мутной памяти всплывают прозрачные глаза за стеклами очков, широкая пустая улыбка, толстые пальцы, сложенные в сердечко, и фраза, выдавленная сквозь сведенные челюсти: — А если задержишься где-нибудь после музыкалки, из-под земли достану и за ноги приволоку...»

Некоторые девочки наивно полагают, что персональный сталкер — это романтично. Но когда пухлый конопатый сосед по лестничной площадке и школьной парте, закадычный друг, с которым вы все детство гоняли на великах, воровали на дачах яблоки и соревновались в харкании на дальность, вдруг ставит тебя перед фактом, что давно пылает к тебе любовью и собирается сделать матерью его пятерых детей, ты испытываешь нехилый шок и не можешь подобрать слов...

Этим признанием Костя осчастливил меня в мае, сразу после школьной линейки.

Я отшутилась, прикинулась дурочкой и с тех пор старалась избегать эту скользкую тему, да и самого Костю, но наши мамы — лучшие подруги — постоянно лезли в душу и настаивали на общении. Нам предстояли экзамены и поступление в вуз, и впереди замаячили нарисованные Костей перспективы совместного будущего, прожитого под его диктовку.

Он в пух и прах раскритиковал мое выпускное платье и занялся поисками более скромного и консервативного. Выбрал для нас подходящий универ — с профильными дисциплинами, в которых разбирался на отлично, а я «плавала». Ежедневно мониторил мой телефон и электронную почту. Медленно и методично перекрывал кислород.

В конце июня начался форменный ужас: преследования, звонки, угрозы... И кулаки. Пухлый добрый ботаник Костя, знавший ответ на любой вопрос, вдруг превратился в психопата, слетавшего с катушек с полуслова, произнесенного «неправильным» тоном.

Набираю в легкие побольше нового воздуха и ускоряю шаг.

Теперь все позади. Теперь у меня есть комната, где мебель и предметы расставлены так, как удобно мне. На полках поселились бесполезные, но красивые сувениры, на столе возник легкий творческий беспорядок, а на подоконнике расцвела купленная в цветочном магазине орхидея, один лишь вид которой вызывал у Кости насморк и безудержный чих.