Песнь наяды

Песнь наяды

Босые ножки, тонкие и белокожие, проворно мелькали средь лесной листвы, бесшумно ступали по траве и покрытым пушистым мхом камням. Хозяйка ручья двигалась привычным маршрутом вдоль своих владений, перепархивала, словно бабочка, с валуна на валун, не забывая внимательно поглядывать по сторонам. Пухлые розовые губки отрешённо и беззвучно шевелились, вплетая в густой ароматный воздух древнюю песнь.

…Ведь ты умрёшь. И я умру — когда-нибудь.

Не в этом суть. У нас есть время до утра…

Небольшая грудь с острыми любопытными сосками, едва прикрытая нежными лепестками лесных цветов, упруго колыхалась. За ней, под рёбрами, взволнованно стучало глупое сердечко. Вечер выдался особым — прозрачные студёные воды, журча по обтёсанным неугомонным потоком булыжникам, шептали ей, что к берегам пожаловал гость. О, как давно уже такого не случалось! В последний раз чужак оказался глубоким стариком. Она, разумеется, выполнила тогда свой долг, но без особого интереса и удовольствия.

Кто же ждёт её сегодня под раскидистым дубом на васильковой поляне у левого берега?

…Не в этом суть. У нас есть время до утра.

Любви пора стучится в двери, сладкий час…

Ручей гибко свернул. Она сделала ещё несколько осторожных прыжков и замерла, затаив дыхание и вглядываясь вдаль. Там, в излучине, лес отступил в сторону — лишь один-единственный храбрец остался шелестеть листвой над быстрыми водами, качать могучей кроной над синим безумием василькового луга. Наяда помнила его ещё молодым ростком, тонким прутиком, упрямо торчащим из земли; а теперь, глядите-ка — человеческая фигура у его корней кажется совсем крохотной…

…Любви пора стучится в двери, сладкий час!

Он весь для нас — весь, от заката до зари…

Снова ступив в густую траву у берега, хозяйка ручья скрылась за ближайшей осиной, чтобы получше рассмотреть гостя. Впрочем, прятаться было излишним — тот крепко спал. Свернулся меж выступающих из земли старых корней в клубок, словно ребёнок, поджал коленки к подбородку. Наверное, нужно сильно устать, чтобы спать так безмятежно, подумала наяда. Впрочем, кто их, людей, знает.

Переметнувшись за соседнее дерево, она продолжила разглядывать чужака. Нет, в этот раз не старик — напротив, совсем молодой, даже юный. Тёмные, чуть волнистые волосы косой прядью на лбу; кожа светлая, почти не целованная солнцем; длинные густые ресницы чуть подрагивают в такт дыханию. Что ему снится?..

…Он весь для нас — весь, от заката до зари.

Слезу утри! Забудь тоску, про боль забудь…

Уже не скрываясь, она шла от дерева к дереву, нежно поглаживая шершавую кору, словно готовую к ласкам кожу. Пухлые губы приоткрылись — дыхание уже не помещалось в груди. В такт мягким шагам колыхалась юбочка из дикой лозы и полевых цветов, трепетали под порывами лёгкого ветерка серебристые волосы и лепестки в искусном венке.

Выйдя на поляну, она прижалась всем телом к могучему дубу, приветствуя старого знакомца, приютившего её гостя. С любопытством склонилась над спящим. Вгляделась в уставшее, болезненное лицо — сейчас исполненное сонной безмятежности, но изведавшее в жизни немало горестных гримас, о чём говорили преждевременные морщинки в уголках глаз и губ.

…Слезу утри! Забудь тоску, про боль забудь,

Со мною будь. Своей природе волю дай…

Тонкие пальцы скользнули по щеке, покрытой негрубой ещё юношеской щетиной, откинули со лба тёмную прядь. Губы расцвели улыбкой — чужак был нездоров, но красив. Но в чём же дело…

Нырнув ниже, в ворот рубахи, рука нащупала что-то мокрое, липкое. Кровь? Нимфа рывком распахнула одежды гостя и осмотрела рану. Как эти люди любят тыкать друг в друга острым смертоносным металлом… Ничего, кровь — это тоже вода. Просто вода.

…Со мною будь. Своей природе волю дай,

Меня желай, ласкай меня, люби, целуй…

Повинуясь ловким движениям нежных пальчиков, красная жидкость вернулась в тело, побежала по своим многочисленным, снова целым и невредимым руслам. Гость издал слабый хриплый стон и открыл глаза.

Наяда улыбнулась ещё шире. Как она любила эти моменты, когда чужаки застывали в восхищении, впервые увидев её! Кокетливо откинула за спину длинные светлые волосы, отливающие белым золотом в свете заходящего солнца.

В бледно-серых, как талая весенняя вода, глазах чужака действительно плескался восторг. Но разлепив ссохшиеся губы, он не разразился сбивчивыми восхвалениями, как многие другие до него, а лишь прохрипел еле слышно:

— Воды…

Она с готовностью приподняла ему голову и поднесла к губам сложенную горстью ладонь, тут же наполнившуюся чистой студёной влагой.

…Меня желай, ласкай меня, люби, целуй!

Пожар раздуй, где тлели томно угольки…

После нескольких жадных глотков краски стали возвращаться на лицо чужака, а глаза прояснились и смотрели теперь осознанно — осознанно пожирали красоту спасительницы, скользя взглядом по её безупречному лику, длинным шелковистым волосам, почти обнажённому гибкому стану. Зачарованная вода мигом прогнала из его тела усталость и боль, вернув подобающие юноше силу и дерзновение. Прижавшись бедром к низу его живота, наяда ощутила предсказуемо затвердевшую плоть.