Песнь Вихря

Песнь Вихря

В ту пору, когда пылевое облако нестерпимо близко подкатилось к нашему зардевшему от июльского пекла городу, мать послала меня “к бабушке”. Надо сказать, к деревенской жизни я готов совсем не был и знакомыми там обзаводиться не собирался. Но спорить с иссохшей на офисной каторге женщиной, не рискнул. И обзвонив “своих” — по тогда еще обитающему в нашей квартирке стационару — ухватил собранный матерью рюкзак и отправился в ссылку.

Грузные волны люпинов клонились к земле обласканные влажным ветром. Я наблюдал за неспешным перекатом из душной электрички, перестукивая по обшарпанному столику засевшую в голове хитовую мелодию. Что-то про любовь. Какая глупость.

Мне было тринадцать. Я был нелюдим, несознателен и нелюб.

Баба Зина встретила меня на заросшей боярышником станции и, хоть видела последний раз еще ребенком, сразу узнала в толпе. Всегда говорила, что я похож на отца. Высок и курчав. Верно. В то лето вытянулся я знатно, из-за чего вызвал девчоночье волнение по возвращении. Был смущен. Но это после, а пока…

Я заселился под крышу покосившегося дома, повытаскав оттуда бессмысленный хлам и отвоевав у жирного паучища угол рядом с оконцем. Именно скромному оконцу и обязан мой рассказ, не будь его, может история эта и не случилась.

В первое утро я заслушался, как поют петухи. Не в том дело, что пели они красиво или неожиданно для меня, нет. Я лежал под белой простыней, окутанный ночной свежестью, и разбирал их последовательность. И вроде не имело это значения, однако так зачаровало меня, что казалось невыразимо важно понять отчего они голосят именно в таком порядке. Ранние лучи сквозь пыльную ветошь россыпью лютиков пробежались по кровати и я решил впустить их, отдернуть занавески. Смахнул рукой пропитанную запустением ткань и увидел ее.

Она ходила босиком по клеверу. Вытягиваясь струной перебрасывала мокрые простыни, расправляла их, защипывала. Веревки качались, и разгоняемая ветром ткань игриво брызгалась. Она смахнула с ноги капли и коса ее дотронулась до сочных трехлистников. От этого невинного движения, все в голове моей утихло. Не слышал я более ни пересудов проснувшихся трясогузок, ни шлепанье рваного рубероида с крыши сараев. По причине малолетства не знал я еще таких чувств. Потому и осмыслить их не мог. Просто стоял и смотрел, как она движется по травяной кошме, отчего-то воображая в ее шумливых карамельных волосах цветущие синим ирисы.

***

Я ходил к ним каждое утро. Баба Зина уже давно не держала корову, а молодая семья напротив весьма кстати обзавелась. Я вскакивал как светало, слепо надеясь встретить ту девушку, хоть двор пустовал. Взлетал на соседское крыльцо, разочарованно обмирал, брал с веранды теплую банку с потертой отметиной и спускался на ступеньки. Рассматривая примятый клевер, я хлебал молоко и тянул на себя ветки шиповника. Они кололись мелкой рябью, а пугливые осы кучеряво вспархивали.

Но однажды она показалась. Скрипнула дверь позади, и прохлада темной комнаты потянулась по ступеням крыльца. Я замер, она шагнула. Воздушная поступь миновала веранду и приблизилась. Страх пробежал по позвонкам, выхолащивая, заполняя смятением. Она села рядом, вытянула вдоль мостков стройные ноги и ласково улыбнулась. Что-то спросила про бабу Зину, про меня, про город. Никогда не была. Никогда не будет.

Знойный воздух застыл. Я натужно втягивал его и ощущал, как от каждого моего вдоха, он круче распаляется. По спине лился пот, я впивался пальцами в колени и смирно отвечал то по делу, то невпопад. Ее молодой блестящий голос питал напев птиц и обволакивал меня.

— А ты умеешь косить?

Я вдруг осознал, что уже давно она говорит о покосе. Что муж ее в поле. Приходит к обеду и, если хочу, могу поработать у них. Косить я не умел, но отчего-то кивнул. А она засмеялась, потому что все поняла. Встала со ступенек и повела меня в поле.

Я шел молча, наблюдая, как раскачивается ее коса, как задувает в льняные рукава ветер, как обтекает щиколотки мышиный горошек. В движении удушье мое прошло и, кажется, зной отступил. А может во всем виновато дуновение утра, что охватывало всю прогалину.

Нырнули в небольшой лесок — ажурные кроны осины гладили ее плечи, а заросли крапивы заставляли затяжно петлять — и, наконец, вышли в поле. Вдалеке работали мужики. Глухо доносились из разговоры, изредка смех. Сладко пахло скошенной травой и я заметил, как порывисто зелень колышется на ветру.

— Лихо закручивает, — еле слышно сказал я, она оживилась.

— Это самодивы. Дедушка Вихрь поет песни, а они танцуют.

— Самодивы?

— Прекрасные девы с крыльями и ослиными ногами.

Я сделал вид, что прислушался. Понаблюдав немного, она зашагала к мужикам и вдруг крикнула мне:

— Ночью. Ночью приходи слушать.

Поговорив с мужем, вернулась. Сказала, чтобы успел к ним до четырех утра. А потом, отослав меня домой, ушла.

***

Я лежал на своей скрипучей кровати и не мог сомкнуть глаз. Лунная полоса тянулась из оконца, вяло облизывала дощатый пол, мешала мне. Ветер бился о стены, гонял по веревкам прищепки, выкручивал березовые ветви, прибивал к грядкам кусты смородины. Я прислушивался к его игрищу, но никакой песни не было. Да и откуда ей взяться. Ветер. Просто ветер.