Плач саксофона

Плач саксофона

Это случилось почти сразу после распада СССР. Бывший советский, а нынче российский военный контингент вооружённых сих выводили из Прибалтики.

На это время выпала моя юность. Ну и самая первая, и самая настоящая любовь. Её звали Елена. Леночка — так называл её я. Она жила в Таллине на улице Лай, дом девятнадцать. Я не мог ездить к ней часто из-за того, что жил тогда у родителей, а они — в военном городке. На электричке сорок минут до Таллина и ещё пятнадцать минут пешком. Сейчас, возможно, это было бы для меня — серьёзного солидного человека — неудобством, но разве молодость замечает такие мелочи?

Она была влюблена. Я был влюблён до потери памяти. Если бы не было электричек, нашел бы другой способ, чтобы видеть эту тоненькую блондинку с голубыми, как небо, глазами, задорными конопушками и звонким смехом.

Мы гуляли по Таллину, проводили время, общались с друзьями и посещали вместе пляжи на Финском заливе. Пляжи Балтийского моря в Эстонии совершенно особенные. Они не похожи на другие места, которых немало потом объездил за свою бурную биографию. Эти пляжи огромны и состоят из белого шелковистого песка. Прохладный ветер не даёт перегреться, а ласковое северное солнце остыть и обгореть до костей, как это было бы где-нибудь на юге. Загар, полученный среди песчаных дюн, имеет золотисто-бронзовый цвет и держится чуть не до Нового года. На одном из этих пляжей мы с ней и познакомились.

Всё что мы пробовали, было для нас новым и запретным, оттого очень привлекательным и манящим. С ней мы впервые поцеловались, попробовали алкоголь и ментоловый дым сигарет «Салем». Да, тогда не составляло проблем добыть сигареты подростку, как, впрочем, и какой-нибудь джин-тоник в синих полосатых банках.

Всё, что мы пробовали вместе, было для нас впервые.

Однажды мне даже расквасили нос, чтобы я больше не приезжал к ней. Это были несколько эстонских мальчишек с улицы Лай. Отделение Прибалтийских стран от России провело между нами черту. Почему бы пятерым нескладным местным не разобраться с приезжающим к их однокласснице Дон-Жуаном?

Но и это не стало для меня препятствием. Я запланировал и осуществил карательную акцию. Отловил одного из этой компании в глухом таллинском переулке и от души навешал. Второй стал объектом пролетарской ненависти в тот же самый день. А на следующие выходные выяснилось — все остальные растеряли боевой дух и начали избегать моей компании, а я продолжил поездки к своей первой любви с улицы Лай.

Счастье? Оборачиваясь назад, понимаю — да, это было именно оно. Жаль, что мы не всегда осознаём в такие моменты, что вот оно именно сейчас и счастье.

Я, погружённый в первые в своей жизни отношения, не видел разворачивающихся грозных и тревожных событий. Верней, как не видел... Видел, но всестороннюю оценку тогда им дать не мог, всё из-за своей романтической вдохновлённости и очарованности.

Как можно видеть что-либо ещё, когда ты только что перешёл на следующий уровень игры под названием жизнь? Мне открылся волшебный мир юности и любви. Как можно думать о чём-то ещё в такие моменты?

Но ведь всё вокруг заставляло меня задуматься, ведь я родился и жил в семье военных. Эти события касались нас напрямую. Тогда было сложно осознать, что может развалиться наше могучее и самое справедливое государство. В это просто невозможно было поверить.

Началась совсем другая, новая жизнь в необычных для меня условиях. А началась она с того, что всех военных, стоявших на страже западных границ Союза, объявили оккупантами.

Это было... очень странно, потому что лично я никого не завоёвывал. Войска начали выводить в Россию. Я должен был уехать со своими родителями.

И вот настал тот самый день, когда приехал к Леночке в последний раз, чтобы проситься с моей любимой девочкой. Мы гуляли всю ночь, а когда наступило утро, мне нужно было уезжать. Перед расстраиванием я сжимал её узкие ладошки в руках, а она не могла сдержать слёз.

Я шёл по брусчатке просыпающейся столицы мимо Вышгорода — местного замка, грозящего небу острыми готическим шпилями. И уже издалека услышал, как плачет саксофон. Было уже часов девять утра. Улицы пустынны и умыты ночным дождём, но уже сияло тёплое июльское солнце, но жара ещё не наступила. Балтика освежала своим прохладным дыханием.

Саксофон рыдал, отражаясь от камней мостовой и средневековых зданий в полном созвучии с моим внутренним состоянием и настроением. Наконец я вышел из-за поворота и увидел музыканта, стоящего на четырёхметровой стене, оберегавшей раньше замковый холм от прямого штурма, а в наши дни — от банального выветривания.

Это был обычный мужчина средних лет, одетый в синюю рабочую спецовку и смешную кепку, какие носят только в Европе. Усы и волосы пшеничного цвета пребывали в художественном беспорядке.

И так он был печален и сосредоточен, что я остановился послушать эту прекрасную грустную музыку, настолько созвучную моему внутреннему состоянию. У меня не было музыкального образования тогда. Да и откуда? Ведь не играл ни на чём сложнее деревянных ложек и пионерского горна, а в горнисты выбирали вовсе не за слух или таланты, а за рост. Нет специального музыкального образования у меня и теперь. Но тогда... Тогда мне показалась, что эта волшебная музыка достойна лучших концертных залов.

Будь я старше, не понял бы этого. Какой смысл в том, чтобы забраться на высокую стену и будить спящий город, пиликая на изогнутой дудке? Какого лешего ты будишь уважаемых бюргеров? Но тогда мне пришла мысль только о том, насколько щедр этот простой человек, дарящий прекрасные упорядоченные звуки средневековым улицам, наполняя их магией.

Музыкант долго играл, глаза его были закрыты. Он растворился в своём искусстве, а я стоял напротив и никак не мог поверить в то, что оказался пронзён в самое сердце этим искусством с большой буквы. Никогда до этого меня не трогала музыка, но вот это произошло, перешёл ещё на один уровень.

Наконец он закончил и открыл глаза. Не знаю, кого уж он собирался увидеть, но явно не меня, и очень удивился. Я и сам немало смутился. Несколько секунд мы смотрели друг на друга.