Пока кукует над Рессой кукушка...

Часть первая.         Глава вторая.    Беда не приходит одна

                                                                 Глава вторая.
               

                                                         Беда не приходит одна

    Перед Рождеством Герасим подготовил к обжигу новую партию посуды. За домом была вырыта в склоне оврага и оборудована  гончарная печь. Туда перенесли всё, что  заготовили для продажи на предстоящей праздничной ярмарке. Николка с Андрейкой расстарались, налепили свистулек, зверушек, забавных фигурок людей.

    Герасим не упускал случая поучить ребят таинству укладки горшков, чтобы не побились при обжиге, чтобы все они получили в достатке жара и не потрескались. Вновь и вновь показывал, как укладывать дрова в печи, как замуровывать жерло и начинать растопку.

    Обжиг вроде бы дело нехитрое и рутинное, но стоит чуть отвлечься, и все может пойти насмарку. В это время обычно гончары другой работой руки не занимали. Все внимание было приковано к печи. И только когда старший оповещал словами «ну, всё, заяц выскочил», остальные облегченно вздыхали. Основной процесс завершен.

   На предрождественскую ярмарку Герасим отправился в уездный Мосальск вместе с обоими сыновьями.
 
   Затемно, когда все еще спят, только мамушка да нянька Груня растапливают печь и готовят в квашне тесто для праздничных пирогов, жуть, как не хочется вылезать из-под тулупа и ехать куда-то в неведомую даль. Андрейка до последнего остается на лавке. И только когда Николка ехидно замечает, что так можно и царство небесное проспать, нехотя спускает ноги на ледяной пол, тут же сует их в старые валенки.

   Мамушка дает сыновьям в руки по куску хлеба, плескает в кружки молока. Благо кормилица Зорька уже отелилась, и есть чем закусить горбушку. Собирает в торбочку дорожный перекус. А на улице тятя уже торопит сыновей. Дорога каждая минута.

   Гнедой запряжен, нервно перебирает ногами в предчувствии дальней дороги. Герасим в последний раз проверяет, надежно ли увязана поклажа. Сыновья усаживаются в розвальни, укрываются старым тулупом, и Герасим трогает вожжи. Гнедой послушно тянет тяжелые сани. Вначале осторожно, подчиняясь команде хозяина, потом все увереннее. И вот уже остались позади дома родной деревни, возница правит к накатанному большаку.

   Привалившись к брату,Николка закидывает голову, смотрит вверх. В морозном ночном небе ярко и маняще мерцают звезды. Словно стремясь добраться до их высот, из труб всех домов поднимаются дымы. Под полозьями саней поскрипывает снег. И так хорошо думается под это поскрипывание, шумное дыхание Гнедого, шорох ворочающегося рядом брата.

  Николка в новом году заканчивает церковно-приходскую школу. Уроки преподает в ней барыня из соседнего поместья Наталья Марковна. Она постоянно хвалит Николку за сообразительность и усердие, говорит, что надо ему поступать в реальное училище в Юхнове.  Тятя обещал отправить его туда. Дай бог, чтобы лето выдалось урожайным, и было чем заплатить за учебу.

   Дорога в Мосальск долгая. Она то спускается в ложбину, то поднимается на холм, и тогда как на ладони вся дальняя округа, поросшая заснеженными лесами с проплешинами полей и лугов. Но сегодня ничего не видно, только крупные звезды в безоблачном черном небе. Мороз заметно крепчает, щиплет за нос, за пальцы рук, хоть и упрятанные в шерстяные вязенки. Николка ближе придвигается к брату, с головой укрывшемуся под тулупом. Потом не выдерживает, соскакивает с саней, подпрыгивает несколько раз, некоторое время  бежит за санями. Тятя тоже периодически соскакивает с облучка, торопко идет рядом с Гнедым, разминая ноги.

   Мосальск расположился на холмах, домики усыпали склоны. Ярмарка традиционно на рыночной площади. Там уже собрались со своим товаром загодя приехавшие крестьяне из дальних мест.

   Герасим направил сани в гончарный ряд.

   Несколько  гончаров уже раньше прибыли и теперь распаковывали свою поклажу. Герасим глянул на разгорающуюся зарю и заторопился. По рядам уже пошли первые покупатели. Эти не будут бездумно разглядывать товар, они пришли за нужной вещью, и если не поторопиться, можно лишиться удачного покупателя.
Вместе с сыновьями он разложил на устланном рядном сене фигурные рукомои, широкие чашки с зубчатыми краями, жбаны для кваса, кружки для молока, крынки, глечики, горлачи…

   Между крупными изделиями Николка расположил свои фигурки, да так, точно все его глиняные бабы и мужики на праздник собрались, пляшут. Отдельно фигурки зверей.

   Едва управились, как послышалась музыка со всех сторон. Это гармонисты, балалаечники, ложкари принялись свое искусство демонстрировать. Раздались крики зазывал, расхваливающих свой товар.
 
   Андрейка тоже включился в эту перекличку, нахваливая свои игрушки. Вскоре к их саням подошла горожанка в расписной шали с корзинкой, полной провизии. Она подивилась на глиняные игрушки, потом остановила свой взгляд на рукомое, у которого вместо носиков Николка вылепил головы уточек с раскрытыми клювами. Вещица ей приглянулась, и начался торг. Наконец, уступив полушку, горожанка приобрела рукомой и кивнула сопровождавшему ее мужику нести покупку домой.

   А на ярмарке народ гуляет. Где приглашают чай пить, где зовут пирогов откушать. Шум, смех, веселье.

   Герасим, глядя на любопытствующих сыновей, выделил им монетку, разрешил пройтись по рядам, купить себе леденцов или пряник. Но предупредил, чтобы далеко не уходили, не заблукали в чужом городе.

   Ребята походили по рядам со сладостями, купили себе и тяте по пирожку, сладких петушков на палочке. Поглазели на то, как тряпочные куклы на краю короба выступают, друг друга мутузят и противными нечеловеческими голосами орут. Николка объяснил брату, что это называется театр, и куклами управляют специальные люди за коробом. Это они вещают такими голосами.

   Рядом карусели кружатся, на них люди катаются. Андрейке все чудно, интересно. И дома в два-три яруса, каменные. И храмы. Много их в Мосальске. Храмы большие, величественные. Много больше, чем гороховский или даже мочаловский. А уж  какие колокольни  высокие, купола яркие, золоченые и голубые, как небо.

   Тут вдруг над ярмаркой разнёсся сочный, густой, басовитый звук колокола. Он покатился над домами куда-то вдаль. Вслед за ним рассыпалась череда звонов тоном повыше, а им вдогонку запели, зазвенели самые высокие голоса колокольчиков. И все это с перезвоном, со своей особой мелодией. Им стали вторить звонницы других колоколен. Над городом поплыл малиновый звон.

   И случилось непредвиденное. Андрейка вздрогнул от первого басового удара колокола, неожиданно повернулся в сторону брата, но нечаянно мазанул надкушенным пирожком по беличьей шубке  стоявшей рядом барышни. Та в ужасе взвизгнула, отпрыгнула в сторону, возмущенно выпростала из муфточки руку с платочком, принялась оттирать с шубки пятно. Гимназист в форменной шинели с башлыком, в возрасте чуть старше Николки, не долго думая, с размаху влепил Андрейке по уху, да так, что с того слетела шапка.

   Николка обернулся на вскрик брата и, увидев, как барчук заносит руку для другого удара, выступил вперед и произнес:

   -- Но-но, барин, будя…

   Гимназист мгновенно оценил более крупную фигуру противника и счел за благо увести барышню с места стычки.

   Братьям сразу расхотелось дальше ходить по ярмарке. Они вернулись к своим саням.

   Тятя уже хорошо расторговал заготовленные горшки для каш и щей, горлачи и глечики, крынки и миски. И поделки для детворы пошли в ход. На видном месте стояла фигурка баяниста, широко растянувшего меха гармошки и пустившегося вприсядку. Его шапка сдвинулась назад, выставляя кудрявый чуб.

   Оставив сыновей торговать за себя, Герасим отошел к Гнедому, засыпал ему в торбу овса, достал принесенный сыновьями пирожок закусить. Хотелось чаю, но не оставишь же товар без присмотра, на одних отроков.

   В это время к саням подошла стайка гимназистов в шинелях и барышень в нарядных пальто и шляпках, повязанных белыми пуховыми шалями. Среди них и давешняя в беличьей шубке. Они весело переговаривались о чем-то, барышни заливисто хохотали. Неожиданно барышня в шубке остановилась, будто споткнулась.

   -- Да вот же, глядите, те мерзкие холопы. Еще, оказывается, и торгуют. И не чувствуют вины своей. Измазали меня и прощения не просят…

   -- А давайте их накажем? – тут же предложил прыщавый гимназист, оглядываясь  по сторонам. Увидев, что взрослых рядом нет, добавил:

   -- Симочка, какое наказание вы посчитаете возможным?

   Давешний гимназист, ударивший Андрейку по уху, только что подошедший к стоящим у саней ребятам, произнес недовольно:

   -- О чем думать, разбить их товар, пусть катят отсюда в свою вонючую деревню…

   Симочка тут же схватила фигурку мужика с гармошкой, бросила на утоптанный снег и наступила каблучком. Послышался противный хруст, и фигурка развалилась на несколько кусков.

   Николка, сжав кулаки, кинулся на гимназиста. Тот отскочил в сторону, а прыщавый подставил ножку. Николка не удержался и упал на снег. Хорошо, не задел сани с товаром.

   А окружившие его гимназисты заливисто захохотали, начали пинать, не позволяя подняться и обзывая Николку разными словами. Вокруг сразу же стала собираться толпа зевак, подзадоривая драчунов.

   -- Родившийся рабом, так им и останется, как его не цивилизуй, -- брезгливо произнес гимназист в башлыке и взял барышню в беличьей шубке под руку. Он заметил, что к ним от коновязи приближается какой-то деревенский мужик, и счел за лучшее уйти. Но не учел, что свидетелем их поведения стал другой человек, оказавшийся в толпе зевак.

   -- Серафима Алексеевна, не сочтите за труд, извольте остановиться, -- произнес обладатель пенсне, бобровой шапки и трости с набалдашником.

   Гимназисты мгновенно притихли, узнав в говорившем учителя словесности городской гимназии. – Я советую вам, Серафима Алексеевна, подобрать разбитую скульптуру и возместить ущерб, а также, извиниться за свое поведение, недостойное дочери священнослужителя. А вам, господин Белогорский, должно быть стыдно за свое подстрекательство…

   -- Мне? – гимназист в башлыке вскинул тонко очерченные брови.  -- Стыдно? За что? Что проучил этого холопа? Указал ему на его место? Если их не учить, они совсем распоясаются. Тупые, немытые животные, только и умеющие, что мычать да блеять.

   -- Эти, как вы изволили выразиться, животные, создают тот продукт, которым вы питаетесь, они трудятся в поте лица своего, чтобы вы могли жить припеваючи, ни в чем себе не отказывая, пользуясь плодами их труда. А что до вашего определения их тупости, то если дать им возможность учиться, они очень быстро заткнут вас за пояс, так как в изучении предметов вы далеко не в первых учениках. Господа, -- обратился учитель уже к остальным, -- ваше поведение будет рассмотрено на совете попечителей гимназии. Я доведу до сведения господина директора сегодняшний инцидент и извещу об этом ваших родителей. А вам, господин Белогорский, должно быть особенно стыдно. Ведь это ваша матушка  отдает столько сил и времени работе в церковно-приходской школе, обучая деревенских ребят грамоте. Странно, вы между собой часто говорите что-то о равенстве людей, о какой-то свободе. И тут же оскорбляете тех, кто в этой свободе больше всего нуждается…

   Учитель подождал, пока барышня в беличьей шубке вытащит деньги и заплатит за разбитую фигурку, потом жестом приказал гимназистам удалиться. Последним шел гимназист в башлыке. Он с ненавистью оглянулся на стоящих у саней Николку и Андрейку. Хотел что-то сказать, но, увидев подошедшего к саням мужика, промолчал. Многочисленные зеваки, как обычно, окружавшие любое скандальное событие, стали расходиться.

   Николка рассказал отцу о происшествии. Герасим покачал головой. Он был согласен, что мальцы не виноваты в сваре, но понимал, что происшествие может выйти им боком.

   Впрочем, больше никаких неприятностей в этот день не случилось. Товар свой они расторговали за один день, что бывало нечасто. Накупили припасов. Герасим взял заморского чаю, который так любит Лизавета, головку сахару, баранок, мануфактуры жене, няньке и дочкам на кофты,  сладких пряников к празднику.



   Случившееся аукнулось очень скоро. После рождественских каникул Герасима пригласил для беседы отец Алексей, протоиерей Гороховского храма, при котором располагалась церковно-приходская школа. Он без обиняков известил Герасима, что проступок его сына Николая рассмотрен на совете школы, и принято решение отказать ему в рекомендации продолжения учебы в Юхновском реальном училище. Николая могли бы уже отчислить из школы за ненадлежащее поведение, но благодаря заступничеству попечительницы и одновременно учительницы школы Натальи Марковны Белогорской, ему разрешено завершить второй класс, тем более, что он является лучшим учеником школы.

  Герасим возвращался в деревню в полном смятении. Что сказать Лизавете? Как она воспримет известие о том, что сыну отказано в продолжении обучения.

   У него перед глазами всё время стоял Николка. Услышав о решении попечительского совета,  он только и  спросил:

   -- За что, тятя? Я ведь ничего не сделал противоправного. Это ведь на нас набросились гимназисты…

   Что мог на это ответить Герасим? Сказать, что такова эта жизнь, где несправедливость побеждает правду? Николка не такой глупый, чтобы и самому об этом не догадаться. Настраивать парня на протест, калечить ему жизнь?  Нет, Герасим не хотел такой судьбы первенцу. Насмотрелся на каторжан во время работы в отходе. Они тоже говорили, что борются за правду, за счастливое будущее. Но сами были в кандалах, неприкаянные, без семьи, без детей.

   -- Ничего, Николка, у тебя в руках ремесло, есть хватка, проживешь и без учёбы. Главное, люби свою землю, помни предков своих, чти их заветы и передавай их своим детям, когда придёт их черёд появиться на белый свет.

   Лизавета, услышав известие, мгновенно обессилев, опустилась на лавку:

   -- Как же так, Герушка?  Николка такой сметливый, ему всё даётся легко. Господь дал ему светлую голову и желание учиться. За что же его так?

  -- Лизаша, не рви себе сердце. Наш Николка не пропадёт. У него в руках ремесло, вон как он фигуры лепит.

  -- Но почему ему не позволили дальше обучаться?

  -- Если бы всем сметливым да талантливым из народа дали возможность получить знания, Лизаша, то что бы оставалось делать тем, кто стоит у власти сейчас? Они бы сразу почувствовали свою никчёмность. Вот и не допускают крестьянских детей до науки, боятся на их  фоне выглядеть ущербными…

  Герасим и не заметил, как заговорил словами бывшего каторжанина Василия Полуэктова, с которым в молодости повстречался во время работы на строительстве дороги. Василий, еще молодой, но уже поседевший и какой-то уставший от жизни, прибился к артели землекопов в Саратове. Работал он хватко, но рассуждал странно и непонятно. Объяснял своим сотоварищам, что народу надобно учиться, получать знания, а потом брать в руки власть. Говорил, что правят страной инородцы, которые изначально не хотят просвещать народ, подпускать его к знаниям. Потому что тогда все увидят, что те, которые правят страной, ничем не отличаются от тех, кого они поработили. А неграмотным и порабощённым народом править намного удобнее.

   Молодые землекопы со вниманием слушали крамольные речи Василия, но старшие, умудрённые опытом и учёные жизнью, довольно скоро разъяснили тому, что неча сбивать с толку молодёжь, подбивать на бунт. Через некоторое время Василий тихо исчез из артели.

   Герасиму казалось, что и забыл он о той встрече, а вот, поди ж ты, в минуты несправедливости, вспомнились речи Василия, и сам не заметил, как Лизаше ответствовал теми же словами, от которых в молодые годы открещивался.
Всё же, по завершении учёбы, Николке вручили свидетельство об окончании двухклассной церковно-приходской школы и благодарность за прилежание и успешное освоение предметов. Наталья Марковна похвалила своего ученика за сметливость и стремление к постижению новых знаний. Но… никто даже не заикнулся о дальнейшем продолжении обучения.
 
   Герасим и рад был бы отдать сына дальше учиться, хотя и не видел для того в этом проку, но неурожайный год перечеркнул и эти планы. Не было средств для отправки малого в город и оплаты за учёбу. Это огорчало и расстраивало Лизавету, которая уже сжилась с мыслью, что первенец вырвется из круговорота тяжёлой крестьянской доли, сможет осесть в городе, выучиться, стать независимым от причуд погоды…




   После затяжной и холодной весны лето наступило с жарой и засухой. Изнуряли частые суховеи. Становилось очевидным, что опять не удастся в достатке запасти кормов для скотины. Зерновые тоже не удались.

   Герасим и Лизавета обошли свой участок, добрались до Селиб, опустились под любимой берёзой. Герасим положил голову Лизавете на колени, закрыл глаза. Жена вытащила гребень и привычно стала расчёсывать спутанные кудри мужа. В чёрных, как вороново крыло, волосах не было ни единого проблеска седины, а мужику, поди уж, четвёртый десяток. Не замечалось и поредения волос. Как был в молодости с густой копной, так и остался. Младшая Маняша, по всему видать, переняла цвет косиц от отца, правда, нет у дочери такой густоты и жёсткости волос.

  Герасим, отдавшись на волю Лизаветиных рук, задумался о чём-то своём, унёсся в далёкое прошлое, потом задремал под ласковое движение гребня по волосам. Так бы вот и лежал в этой опьяняющей неге рядом с той, что всегда окажет поддержку и утешение.

  Где-то со стороны леса донесся крик кукушки. Лизавета, как в детстве, внутренне произнесла заклинание: «Кукушка, кукушка, сколько мне зим зимовать, лет вековать?». Разошедшаяся было не на шутку птица, вдруг замолчала. Всего раз и крикнула, а потом и затихла. Лизавета сжалась от страха. Знала, что это плохая примета, если после заклинания птица не откликнется. Невольно рука с гребнем дёрнулась и остановилась.

   -- Что с тобой, Лизаша? – открыл глаза Герасим.

   -- Что-то тревожно стало. Кукушка замолчала. Как-то нехорошо… Не случилось бы чего…

   -- Что может случиться, Лизаша? Помнишь поговорку тятюшки: пока кукует над Рессой кукушка, не переведётся наше племя, сохранится наш род. Всё будет хорошо… А и то, вон, слышишь, опять залилась, годы  наши считает…

   Герасим выпростался из рук жены и повалил её на откос, затормошил, развеселил, залобызал. И от неги мужниных объятий Лизавета забыла недавние свои страхи. Действительно, ведь кукует же над Рессой кукушка, а значит, будут расти детушки, радовать родителей своими успехами…




   Во второй половине лета жители деревни поняли, что зима предстоит голодная. Надо было думать, как расплатиться с налогами, запасти фуража и муки в достатке. Многие заблаговременно приступили к заготовке подручных материалов для мастерства в зимнее время.

   Герасим с Николкой и Андрейкой отправился на ямы, чтобы пополнить запасы глины на предстоящую зиму. Глиняное месторождение было неподалёку, но хранилось в глубокой тайне. Не всякая глина даёт качественные, крепкие и звонкие горшки. Потому испокон века каждый гончар стремился найденный выход хорошей гончарной глины замолчать, упрятать от соперников. Выработка глины Герасиму перешла от отца, который справедливо поделил свои находки между сыновьями. Братья знали о расположении ям каждого, но традиционно сохраняли эти сведения от пришлых.

   Привычно одарив щепотью табака духа глиняной выработки и испросив разрешения у него на работу, Герасим приступил к заполнению корзин глиной. Сыновья оттаскивали полные корзины в сторону. Они внимательно следили за действиями отца, внутренне повторяя его слова и движения. Вот отец закончил работу, поблагодарил того, кто охраняет выработку, поклонился и опять кинул щепоть табаку. Кисет с табаком Герасим всегда носил с собой, хотя сам никогда не курил, считал это бесовской забавой, которую не одобряют древние боги.
Корзины с глиной перенесли к телеге, укрыли от любопытствующего и недоброго взгляда. Считалось, что если кто позавидует или слово дурное скажет вослед, не удастся сделать хорошей посуды. Потому назад возвращались окольной дорогой, словно бы из Карпова.

   Уже подъезжая к деревне, почувствовали что-то тревожное. Над избами поднимались клубы дыма. Кто-то бил в железяку, собирая народ, отовсюду бежали деревенские.

    -- Никак это у нас горит? – воскликнул Герасим и хлопнул поводьями по бокам Гнедого. Тот перешёл на бег.

    Николка с Андрейкой рванули вперёд, к своей избе. Там уже суетился народ. Кто с вёдрами, кто с баграми. У овощника  стояла нянька Груня в обнимку с вынесенными из избы образами и шептала беззвучно молитвы, тут же, рядом с ней были и сёстры. Они сидели на кое-каких пожитках, что  успели вынести из горящей избы. Мамушка распахнула скотный двор, чтобы выпустить живность, пережидавшую полуденный зной в тени закут и погнала подальше от пламени.
Оставив Гнедого за околицей, Герасим бросился к дому. Братья и отец, а также дальние родичи сбивали пламя с крыши, растаскивали и тушили занявшийся скотный двор. Женщины таскали воду и заливали очаги пламени.

   Благодаря общим усилиям удалось отстоять деревню, а вот избу Герасима уберечь не удалось. Сгорела крыша и часть стен, а скотный двор и овин полностью.

   Откуда пришёл огонь, никто так и не смог понять.

   Вдруг занялся ближний луг, ветер погнал языки пламени  в сторону домов. Тут же ударили в набат. Но луг тушить уже было поздно, главной задачей для всех было отстоять  жильё.

    Пожары в деревне случаются нередко, особенно в засушливые годы. Любая искра, баловство детей или беспечность курильщика могут стать причиной трагедии. Вот почему Герасим всегда наставлял своих детей с пониманием относиться к огню, учил правилам растопки гончарной печи, запрещал даже думать о том, чтобы баловаться куревом, подобно многим деревенским мужикам, схватившим эту опасную привычку во время работы в отходе.

   Погорельцы временно поселились в избе Димитрия. Степанида привела обессилевшую Лизавету в печной угол, обняла за плечи.

   -- Будет тебе, Лизушка. Не рви душу, главное, все живы. Как-нибудь всем миром поможем восстановить избу. А пока поживёте у нас. Тебе ведь здесь всё знакомо…




   Спустя месяц Герасим приискал в Карпове  избу, хозяева которой перебрались в город и продали её с условием на перевоз. Споро разобрал избу совместно с братьями и отцом, и несколькими ходками перевезли её на пепелище. А после уборочной страды всем деревенским миром приступили к строительству нового жилья. Вокруг печи поставили сруб пятистенку. Окнами горница и жилая часть выходили на Рессу. В избу вело высокое крыльцо на шесть ступенек, под домом была выложена каменная подклеть, где теперь планировал хозяин устроить гончарную мастерскую.

   Герасим стремился создать максимальные удобства своим пережившим пожар домочадцам. К дому примыкал под единой крышей и скотный двор. Так что зимой из сеней по коридору, не выходя наружу, теперь можно было попасть в дровяник, тут же располагалась зимняя уборная и вход в скотный двор, где были оборудованы стойла для  коровы, телёнка и Гнедого, закута для овец и птичник для кур. А дальше был сеновал и загон, в котором в летнее время будет отдыхать скот.


   После Покрова домочадцы въехали в новое жильё. Первой по давним приметам впустили кошку. Та привычно вскочила на загнетку, а с неё на лежанку. Все облегчённо вздохнули. Нянька Груня внесла образа, установила их в красном углу на привычное место, истово перекрестилась и прочитала молитву. За ней повторили и перекрестились все остальные.

   В печном углу, ставшем теперь шире и просторнее, Степанида расставила посуду, что изготовил Василий в подарок на новоселье. Тут же затопили печь, перенесли сундук с одёжей, постели. Женщины засуетились в приготовлении застолья. Невестки принесли разносолов, в печурке, пока печь-кормилица накапливала тепло, сварили картошку. Мужчины чинно уселись за столом в красном углу и отметили заселение в жильё малым пирком с пожеланиями долгих лет жизни хозяевам.

   Жизнь помаленьку налаживалась. Всю зиму Герасим с сыновьями в новой мастерской  лепили горшки да плошки. Украшали их с выдумкой хозяйкам на любование. Мальцы в промежутках между делом лепили игрушки детворе на потеху. Сюда нередко спускались и Лизавета с нянькой Груней и старшей Аришей, которую уже приучали к женской работе. И вновь, как прежде, пели  гончарные станки, крутились в женских руках веретёна. Иногда нянька рассказывала сказки, которых знала несметное множество, иногда кто-нибудь затягивал песню, её тут же подхватывали остальные.

  В новой избе всё было продумано, всё удобно. Герасим, подсмотревший обустройство жилья в тех местах, в коих приходилось работать в отходе, оборудовал всё  так, чтобы Лизавете не приходилось  зимой часто ходить по двору. Жена  стала его беспокоить.

    Вроде всё такая же деятельная, спорая и весёлая, Лизавета вдруг могла побледнеть, начать задыхаться. Тут же искала куда бы присесть. Но, чуть отдохнув, вновь принималась хлопотать по дому.
 
    Герасим возил её к земскому доктору в Юхнов. Тот долго слушал грудь и спину Лизаветы, выписал лекарств. А на вопрос мужа, что за хворь приключилась с женой, ответил что-то непонятное: вроде как жаба завелась у неё  внутри и душит теперь. Надо беречься от тяжёлой работы и переживаний.

    По внутреннему рассуждению Герасим пришёл к выводу, что господин доктор явно спутал крепкую, работящую  крестьянку с  утончённой, истеричной барышней из господского сословия. Деревенские женщины с младенчества приучаются к тяжёлому труду. А что до переживаний, то Герасим никогда не давал жене повода для этого. И что за жаба такая у Лизаветы в груди? Видно, привык земский доктор обманывать благородных господ всякими придумками, деньги из них выманивать.
 
    Но к советам городского доктора всё же прислушался. Мысли не мог допустить, что его Лизаша может заболеть.




    Всё следующее лето Герасим провёл дома. Надо было доводить до ума дом и подворье. То, что было только начерно собрано прошлой осенью, требовало обработки и обустройства. В сенях он расположил лари для зерна и муки, в проходном коридоре устроил лестницу на чердак дома, откуда можно было без проблем пробраться на сеновал в летнее время.

    Лизавета всё также привычно хозяйствовала в доме, не покладая рук занималась огородом и домашними делами. Но, порой, медленно опускалась на лавку и некоторое время сидела так без движения. Потом, будто вспомнив о чём-то, вновь принималась за дело.

    Нянька Груня с тревогой поглядывала на племянницу и покачивала головой, но ничего не говорила. Только старалась перехватить любою тяжесть, что задумает нести Лизавета. Та вначале противилась такой помощи, но потом перестала сопротивляться. А в глазах её тенью стала мелькать потаённая грусть.


    Вместо отца этот год впервые в отход отправился пятнадцатилетний Николка. Его взял  под свой присмотр дядька Семен. Малец уже заметно вытянулся и расправил плечи. Над губой затемнела полоска усов. И весь он стал наливаться юношеской силой.

    Перед отъездом Николка, немного стесняясь, обнял свою мамушку, прижался к ней, как прежде, в детские годы, уловил родной запах.
 
    Лизавета огладила его вихрастую голову, которая была уже выше ее, привычно пробежалась рукой по спине первенца. Как вырос за последние месяцы сын, становится мужиком.

    Так они простояли некоторое время, обнявшись, пока Герасим несколько насмешливо не проворчал:

    -- Ну, будя, не на век расстаетесь. Чай, осенью заявится назад наше чадушко…

   Николка проворно чмокнул мамушку в щеку, сразу засмущавшись отцовой насмешки, и выпроставшись из родительских объятий, поклонился тяте, получая благословение и напутствие.

    Герасим  уложил пожитки сына в повозку, тронул вожжи, призывая Гнедого к вниманию.  Братья заторопились к повозке, привычно расставаясь с домочадцами. Только для Николки это было первое далекое от дома путешествие.

   Повозка покатила по деревенской дороге к околице. Детвора побежала следом. Николка смотрел на своих младших сестер, которые бежали вдогонку, на брата Андрейку, который махал на прощанье рукой, на няньку Груню, облокотившуюся на плетень, но больше всего на мамушку, показавшуюся ему такой грустной и одинокой в этой толчее радостных лиц…




   О своем первенце Герасим особо не беспокоился. Знал, что брат Семен присмотрит за племянником, не дозволит браться за неподъемную работу, приглядит и на отдыхе, чтобы не втянулся малец в какую историю. Да и тесть, дед Иван не позволит внуку баловаться.

   Герасима больше волновало здоровье Лизаветы. В отличие от многих мужиков, он считал, что жена выбрана для совместного пути одна и на всю жизнь.

  Лизавета была для него всем в этом мире – тем ощущением счастья, которое он пережил в первые минуты единения и которое не угасло на протяжении всей совместной жизни, радостью от того, что благодаря ней, появились продолжатели рода мужского – Николка и Андрейка, и женского – Ариша, Дуняша и Маняша.
 
  В долгие месяцы работы в отходе мужики порой загуливали на стороне, приискивали себе зазнобушек на время, а кто и навсегда. Герасим к этому относился с долей брезгливости. Раз боги указали, а родители выбрали супругу на век, надо чтить их выбор, потому что это предначертано свыше и негоже пробовать воровски услад на стороне. Своими размышлениями он не раз делился с братьями и односельчанами, пытавшимися втянуть его в свой круг развлечений, пока те не поняли, что разубедить упертого мужика в его мировосприятии невозможно.

    Лизавета, в отличие от многих женщин деревни обладала добрым несварливым характером, к тому же светлым и четким умом, могла вовремя подсказать или остановить, при этом никогда не дозволяя себе чем-то принизить или умалить знания и опыт мужа. Она была его первым советчиком и поверенным в его мечтах и начинаниях. Прежде чем что-то предложить отцу, братьям или общине, Герасим обсуждал это с Лизаветой, ценя ее советы и пожелания. Для него было странно узнать, что кое-кто из соседей своих жен ни во что не ставил, низводя их до уровня полурабыни-полуслужанки. Но таких он за мужиков не держал. Много ли чести в том, чтобы унижать и по пустякам наказывать ту, что рожает продолжателей рода? Неприятно было сознавать и то, что, распуская себя, мужики дозволяли безмерное питие хмельного, становясь неуправляемыми и занимаясь непотребством с чужими женами и просто гулящими девицами.
 
   Герасим всегда считал, что с Лизаветой они созданы и соединены навек и умереть должны вместе. И понимание того, что жена слабеет и чахнет, было для него самым тяжелым крестом. Еще не выросли детки, еще не определились в жизни. Сейчас, как никогда нужна им поддержка родителей. Не за горами время, когда придется приискивать им спутников жизни.

   Лизавета уже сейчас приглядывала сыновьям будущих суженых, определяя по характерам, кому кто подойдет. В душе Герасим считал это преждевременным, но жену не разубеждал, внимательно выслушивал ее рассуждения и наблюдения за детьми.

    Андрейка вон любит играть с подругой Дуняши Саней из дальнего конца деревни, там поселились погорельцы из Карпова. Семья бедняцкая, слишком много детворы, а мать хворая. Но девчонка справная, работящая. Чем не судьба младшенькому?

    Вот с Николкой сложнее. Очень он самостоятелен и к девицам равнодушен. Знает, что многие старшие девицы на него заглядываются, как бы не разбаловался. Но Герасим по просьбе Лизаветы поговорил с сыном и выяснил, что тот пока не определился в своих пристрастиях и в будущем рассчитывает на помощь родителей. Лизавета же стала присматриваться к ровесницам сына, определяя, какая  глянется Николке и станет для него действительно суженой.
Она и сама понимала чрезмерную торопливость своих поисков спутников жизни для  детей, даже себе не дозволяя признаться в крамольных мыслях, что господь заберет ее раньше срока, так и не позволив определить дальнейший путь своих кровиночек. Очень хотелось, чтобы умнице, работящей и прилежной Арише встретился на пути такой же понимающий и заботливый супруг, как Герасим. Чтобы скромница, тихоня и неулыба Дуняша нашла себе мужа, который оценит ее достоинства, а малышка Маняша выросла такой же крепкой и работящей, как и ее сестры, и создала свою семью с любимым человеком.

   Герасим терпеливо выслушивал ее рассуждения о будущем детей и никогда не перечил, потому что и сам задумывался об этом. Хотя себя в роли вершителя судеб не видел. 



   Лето пролетело незаметно. Было оно хлопотливым, загруженным повседневными работами в доме и на огороде. Нянька Груня с девчонками каждую погожую минуту отправлялась в лес. Собирала травы на чай и для лечебных целей. Приучала племянниц распознавать травы и запоминать, для лечения от какой хвори они предназначены. Попутно рассказывала, что в каждом лесу живут свои духи. Они следят за тем, чтобы человек в их обители не шумел, обитателей не смущал, вел себя подобающе.

   Каждый раз при заходе в лес, еще на опушке, нянька укладывала на пеньке какое-нибудь подношение хранителю леса – лесовику, чтобы благосклонно принял входящих в его владения, дозволил набрать ягод ли, грибов ли, орехов или еще чего из лесных запасов. Чтобы не осерчал лесовик на пришлых, не закрутил по своим чащобам, не завел ради забавы или наказания в болото, а того хуже, в бучило.

   Порой вместе с нянькой и детьми отправлялись и племянницы, дети братьев Герасима. Ватага собиралась немаленькая. И со всеми нянька Груня старалась управиться и приглядеть.

   Привычно остановившись у пенька на опушке, она поклонилась в пояс и произнесла негромко:

   -- Дозволь, батюшка лесовик, побывать у тебя в гостях, пособирать травок да ягодок. Прими наше скромное угощенье.

   Нянька достала из кармана передника кусочек хлеба и положила на пенек.

   Маняшу давно занимала мысль, кто же забирает подношение и приносит лесовику. Ведь не сам же он приходит за каждым подаянием. Своими сомнениями она поделилась с двоюродной сестрой и близкой подругой Настей. Та была постарше, посмекалистее, а потому предложила тихонько отойти от остальных и, спрятавшись в кустах, понаблюдать, кто же явится за угощеньем. Так и сделали.
Устроившись в дальних зарослях, принялись наблюдать. Ничего интересного не происходило. Далеко в глубине леса раздавалось ауканье, потом стали звать девочек, но они не хотели откликаться, чтобы не спугнуть этого неведомого посланца лесовика, а может быть, даже его самого. Вскоре сморенные теплом, ароматами прогреваемого солнцем леса, обе задремали. Вверху шумели деревья, сквозь листву проникало солнце, приятно оглаживая своими лучами девичьи лица.

  А им снилось, что это лесовик пришел за подношением и их приласкал.
Проснулись от близких криков. Почти рядом с ними звучали девичьи голоса, зовя потерявшихся.

   Настя первая спохватилась, сразу же отозвалась, но между делом кинулась к пеньку. Угощенья не было. Значит, лесовик приходил. И это он ее так нежно и ласково гладил по щеке. Ради этого осознания не жаль было и наказание получить. А что оно будет,  Настя не сомневалась.

   Нянька Груня, увидев племянниц живыми и невредимыми, обхватила обеих за плечи и привалилась, прижалась к ослушницам. Сколько ей пришлось пережить за то время, пока всем гуртом занимались поиском девочек, словами и не пересказать.

   Детей в лес брали с малку. Приучали к тому, чтобы не блукали по чащобе, чтобы умели выбраться на просеки и поляны. Указывали болота и подземные ключи, где лучше не останавливаться. Объясняли, почему в некоторые участки леса ходить небезопасно, стращали чудищами, но не было лета, чтобы кто-то из детворы, а порой и взрослых, не попадал в передрягу. Иные блудили по несколько дней, не имея возможности выйти из леса. А бывало, когда и не возвращались. В лесу было много опасностей и кроме бездонных трясин. Заблудившимся и ослабевшим ребенком могли воспользоваться дикие звери, которые в обычное время стараются обходить человека стороной.

   Дома, в деревне, ослушниц наказали. Герасим с дедом Димитрием довольно долго выясняли причины, по которым девочки отстали от старших. Тем пришлось сознаться, что хотели поглядеть на лесовика, потому и спрятались.

   Выяснив все обстоятельства случившегося, взрослые, пряча усмешку в бородах, подвели итог:

   -- Ну и как? Увидели лесовика?

   Настя, вздохнув, призналась:

   -- Мы заснули. Но я чувствовала, как лесовик меня по щеке гладил…

   -- И я чуяла… Только не поняла, что это он… -- протянула вслед за сестрой Маняша.

  -- Отвел он вам глаза, неслухи. Рази можно подглядывать за лесовиком. Благо, что не наказал вас строже, нам, родителям, это предоставил, -- подвел итог расспросам дед Димитрий. – Наказание вам будет такое: из деревни ни шагу, помогать старшим по дому.

   Герасим предупредил няньку и девочек, чтобы зря не болтали о случившемся. Что зря волновать Лизавету. Но та все-таки об этом узнала. Не подумав, проговорилась Степанида, близко к сердцу принявшая историю с дочерью.
После нескольких неудачных попыток родить, появившееся в семье дитя, было отрадой и гордостью матери. И случись с ним что, Степанида бы этого не пережила. Вот и пришла разбираться с нянькой, не углядевшей за дитём.

   Лизавета не подала виду, что всполошилась от услышанного, но сердце предательски сжалось, а сознание внезапно закрылось темной пеленой.

    Несколько дней она пролежала в горнице, подальше от волнений и шума детворы. Степанида, осознав случившееся, в эти дни постаралась быть рядом с подругой, успокаивала ту, как могла, дети были все при доме, помогали по хозяйству. И Лизавета стала приходить в себя. Вначале робко пробовать ходить по горнице, потом по дому. Нянька Груня чувствовала себя виноватой, но Лизавета однажды обняла свою тётку и прижалась к ней  щекой:

   -- Не кори себя, тетка Груня, не твоя в том вина. Без тебя я, может быть, еще раньше свалилась, и детки были бы без присмотра. Благодарю тебя, что присматриваешь за детьми, учишь тому, чему я не успеваю. В жизни всякое бывает. Не рви свое сердце о случившемся. Даст бог, оклемаюсь, дождусь возвращения Николки.

   И действительно, вскоре Лизавета вновь занялась привычными домашними делами.



    Осень подоспела со своими обычными заботами. Собрали неплохой урожай зерна, на огороде овощей выросло в достатке, после Покрова планировали начать квасить капусту. Уродился лён. Из лесу натаскали грибов, их засолили в небольшие кадки, чтобы потом продать на ярмарке.
 
    Лизавета все это время деятельно, как в былые годы, принимала во всем  участие, но частенько поглядывала на околицу, не появится ли пыльный след едущей подводы. Когда выпал первый снег, стала беспокоиться, хотя виду и не показывала.

   Герасим чаще стал сопровождать ее в этих походах к околице, увещевая тем, что работники, видно, позадержались в пути.



   Приехали отходники в деревню уже, когда беспокойство охватило всех родственников. Привезли, как обычно, подарки родным, деньги и кое-что из заказанных столичных товаров.

   Николка первым соскочил с саней еще до околицы и бросился к родному дому. Как там мамушка? Почему не вышла на крыльцо? Не случилось ли чего?

  А Лизавета именно в это утро припозднилась с домашними делами, закрутилась заботами и, хотя торопила себя поскорее выбраться на крыльцо, все-таки не увидала, как подкатили сани к околице. Услыхала только, как хлопнула дверь, впуская морозный воздух, и ломающийся басок первенца почти прошептал:

   -- Мамушка, вы где?

   -- Николка, ты вернулся! Как же я не углядела? Кровинка моя…

   Лизавета обняла первенца, прижалась к его холодному, шершавому тулупу, подсознательно понимая, что все страхи ее были напрасны, с сыном ничего не случилось, он вернулся, и теперь все будет хорошо.

   С печки спрыгнули сестренки, из мастерской уже возвращались тятя с Андрейкой, из печного угла выглянула и расплылась в улыбке нянька Груня. Все они затеребили Николку, наперебой расспрашивая и не очень слушая ответы.

   Лизавета угомонила младших, заставила помочь брату раздеться, усадила в красный угол за стол рядом с отцовым местом. Девочки и нянька быстро расставили на столешнице закуски. Герасим с Андрейкой снесли из саней пожитки Николки, свертки и узлы с подарками. Счастливый отец тут же поговорил накоротке с братом Семеном, узнал причину задержки, убедился, что все в порядке, договорился, что вечером все соберутся в доме Димитрия, чтобы узнать последние новости, не дошедшие  ещё до деревни.

    Весь день младшие донимали Николку расспросами. Оказывается, работники ехали аж на край земли, где обитают люди не нашенской внешности и зовутся маньчжурами. Там  работали на прокладке дороги. Потому и задержались – дорога назад была дальняя.

    К вечеру Николка одарил всех подарками. Мамушке накинул на плечи расписной плат с кистями, няньке преподнес платок поменьше, но тоже с заморскими рисунками, Арише вручил сережки с голубыми глазками, Дуняше – нитки для вышивания, а Маняше – маленькую куклу с узкими щелочками глаз. Отцу подарок вручил отдельно. Отвел того в сторону, развернул тряпицу и показал глиняный кувшин, высокогорлый, с крутой ручкой, расписанный узорами.

   -- Тятя, подивитесь, какие в тех местах горлачи вытягивают. Я не мог глаз отвести, для примера привез и вам в подарок.

   -- Благодарствую, сынок, -- Герасим был тронут таким подарком, -- сразу видна наша родовая жилка. Молодец, не только видишь прекрасное, но и стараешься перенять. Надо будет на досуге попробовать изобразить такое…
Вечером все собрались в избе Димитрия.  Вернувшиеся из отхода братья рассказывали о том, что узнали за лето в далеких землях, что нового появилось в первопрестольной, в Вязьме, какие работы будут востребованы в следующем году. Но больше говорили о том, что заработанных денег хватает рассчитаться с податями, а значит, зима не будет тяжелой и голодной.



    Потянулись привычные зимние дни, заполненные обычной домашней работой, не предвещавшие никаких потрясений. Тот день Лизавета начала обычным порядком в печном углу. Побаливала голова, тянуло в груди, но это были уже привычные ощущения.

    Нянька Груня вернулась со скотного двора с подойником, полным молока. Первотелка Дочка растелилась рано, принесла телочку, которую нарекли Звездочкой за отметину на лбу, и  семья в зиму была с молоком.

   Лизавета привычно приняла подойник и собралась процедить молоко через тряпицу в глиняный горшок, чтобы упарить в печи, и вдруг привалилась к ее теплому боку и стала сползать по стене на лавку.

    Нянька только успела выхватить из рук ускользающий подойник и, отстранив его в сторону, перехватить падающую  племянницу.

   -- Что, дочушка, никак опять плохо, горемыка ты моя, -- пробормотала она растерянно и крикнула на печь, -- девки, мамушке худо, бегите, зовите тятю.

   Девчонки, тихо шебаршившиеся на печи, кубарем слетели вниз и все разом кинулись в сени, чтобы оповестить отца, занимавшегося в мастерской с сыновьями лепкой горшков.
 
    Тот, бросив работу, вытирая на ходу передником измазанные глиной руки, подскочил к лежащей на лавке Лизавете, крикнул Николке, чтобы достал микстуру, что прописал доктор.

    Лизавета с трудом проглотила привычную уже неприятную жидкость, попыталась встать, но тут же со стоном откинулась назад.

    Нянька Груня бросилась в горницу, разобрала кровать, Герасим подхватил тело жены, ставшее вдруг каким-то тяжелым и неподатливым. В груди тревожно сжалось сердце. Пока сыновья бегали к деду Димитрию с просьбой послать за фельдшером, Герасим присел рядом с Лизаветой. Та тяжело, со всхлипом дышала, не открывая глаз. Потом пошевелила рукой, что-то нащупывая. Герасим сразу же легонько сжал ее руку:

     -- Лизушка, что с тобой? Не пугай меня…

     --  Вот и все, Герушка, ухожу я от вас. Зовет меня господь к себе, не разрешает доле оставаться с вами, с тобой, мой любый… Как же вы теперь будете… Герушка, об одном прошу, сохрани наших деток, вырасти их, не бросай одних, дождись, пока они окрепнут, погляди на наших внуков… а я тебя буду ждать там… обещай мне…

    Лизавета еще что-то шептала в полубреду, слабо сжимая руку мужа, рассказывая ему о своих чувствах, о том, о чем никогда не говорила прежде, но он всегда это  чувствовал и без слов…

    Приехавший фельдшер ничего вразумительного не сказал. Советовал ждать перелома в болезни. Отец Алексей исповедовал больную, причастил,  провел обряд соборования и призвал думать о душе болящей и молиться о ее здравии.

    Потом наступил период просветления. Больная вроде бы почувствовала себя лучше, призвала детей. Каждого благословила, высказала пожелания на их дальнейшую жизнь, просила слушаться тятю и не покидать его одного.

   Попрощалась с родными, долго говорила о чем-то с теткой Груней и Степанидой, потом позвала Герасима. С ним одним она и завершила свой земной путь, ему одному в последний миг доверила самое сокровенное…

   К утру Лизаветы не стало. Герасим вышел на крыльцо, привалился к резному столбу, вдохнул ледяной воздух и со стоном выдохнул. Не хотелось жить, не было сил никого видеть. Кто-то, кажется, Николка, накинул на плечи тулуп, надвинул на голову треух…

   Хоронили Лизавету на родовом кладбище, где рядками высились кресты ранее умерших родичей.

   Герасим сам выбрал место, сам вместе с братьями рыл могилу, приказав родичам место рядом не занимать. Когда гроб с телом той, кто был рядом с ним все эти годы, опустили в землю, и вскоре над ним вырос холмик, а над ним установили крест, он безучастно стоял рядом, машинально выполняя то, что подсказывала нянька Груня. Когда родные, закончив печальный обряд, потянулись в сторону деревни, Николка тронул отца за рукав, напоминая о том, что пора идти, и вдруг увидел, что борода Герасима с обеих сторон странно засеребрилась. В одночасье поседела.

   -- Иди, сынок, я еще чуток побуду… -- тихо произнес отец.