Пока кукует над Рессой кукушка...

Часть пятая.     Победа! ...Одна на всех...   Глава первая.   Куда возвращаться?..

                                                                   Часть пятая.
                                                       Победа! ...Одна на всех
                                                                     Глава первая.
                                                            Куда возвращаться?..

     В конце лета 1944 года Виктор Константинович Сударьков наконец перевёз всё своё большое семейство в Юхнов. До этого пришлось в Белоруссии пережить боевые действия при  освобождении нашими войсками захваченных фашистами земель, потом прохождение ряда инстанций, наконец  получение необходимых документов, подтверждающих, что эти люди действительно были угнаны на принудительные работы именно из Смоленской и Калужской территорий...

     Врачи проводили осмотры детей, и по их результатам выдавали новые метрики. Матери, в массе своей были неграмотны или малограмотны и точных дат рождения детей не помнили, ориентировались по народным календарям. Документы у большинства сгорели вместе с избами.

     Часто при обследовании ребёнка ставили возраст меньший, чем был на самом деле, так как в основном все дети были истощены, из-за этого отставали в развитии...

     И вот на перекладных с грехом пополам всё семейство Виктора Константиновича добралось до Юхнова. Остановились на постой в одной из уцелевших изб в южном конце города. Надо  было срочно определяться, где жить в дальнейшем. Не за горами зима. Внукам надо учиться. А тут никакой определённости...

    Впрочем Паничка с сыном быстро разыскала знакомых Осипа, узнала, что муж жив, воюет, и вскоре отправилась к его родне. Наташка с детьми планировала идти в Савинки, больше некуда.

    Оставалась большая семья сына Ивана. И Виктора Константиновича одолевали самые противоречивые предположения. Где он? Воюет или может уже  вернулся по ранению?  Отцу даже в душе страшно было задать себе вопрос, а жив ли он вообще? Известий о нём у дальней родни никаких не было...

  И Виктор Константинович отправился в военкомат для получения сведений о месте пребывания старшего сына.  Через некоторое время он выяснил, что тот комиссован по ранению и обретается  в Бабенках, где стоит на постое у одной из оставшихся в деревне семей.


   Иван, едва узнав от сельчан  о том, что его угнанные в неметчину родные наконец вернулись, тоже кинулся на розыски и вскоре  встретился с отцом.  Тот, прежде  чем вести к семье, спросил сына, что тот думает о дальнейшей жизни.

    -- Папаш, я по гроб жизни буду благодарен вам, что сохранили моих детей, но давайте решим так: мы с Душкой будем жить своим домом, а вы уж с мамашей помогайте Наташке, она одна, ей ваша помощь нужнее...

    Не этих слов ждал от Ивана Виктор Константинович, надеялся последние годы дожить в его семье, с внуками. Но на слова сына ничего не сказал, принял его решение как должное. Лишь дома жене сказал, что сын отказал им в постое, решил своим умом жить...

    Марья Прохоровна тоже надеялась, что доживать будет в кругу внуков. Но и сына понимала. Тому хотелось быть в своём дому хозяином, а невестке, наконец, ощутить себя главной...

     -- Что ж, так тому и быть... -- только и обронила негромко.

    Через день Иван подъехал на телеге к развалинам рядом с бывшей пожарной частью, перед которой в период захвата города фашистами было немецкое кладбище, а теперь чистое поле, на котором планировали сделать городской сад. У развалин стояли его дети. Аня уже превратилась в девушку, Серёжка тоже стал заметным парнишкой, хоть и не добирал ростом до своих лет, Вера вытянулась и стала почти вровень со старшей сестрой, даже младшая Галя из пухленькой рыжеватой пампушки превратилась в худышку под стать сёстрам. А рядом с Душкой, ухватив её за руку стоял младший Славка, довольно мелкий для своих шести лет...

   Потом Иван обратил свой взор на жену. Несколько постаревшая за эти годы разлуки, но всё так же, даже в старой обтрёпанной юбке и фартуке  поверх, Душка была привлекательна и зазывна. И мгновенно вспомнились довоенные времена, и сквозь шелуху пролетевших лет проглянула та изначальная, притягательная и до замирания сердца желанная Душка...

     Иван усадил свою семью на телегу, махнул рукой  отцу на прощанье и покатил в сторону Емельяновки. А старики отправились в сторону Савинок. Виктор Константинович уже побывал там прежде, оглядел своё подворье, полностью сожжённое. Оставалась ещё банька на усадьбе Марьиных родителей. Избу уже кто-то по тихому разобрал и половину перевёз. Из остатков стали собирать избушку для того, чтобы перезимовать. Иван вскоре принял участие в поисках похищенного, и через некоторое время нашёл. Разобравший избу инвалид свои действия мотивировал тем, что до него дошли вести о смерти владельцев избы...

    Как бы там ни было, но к зиме небольшая избёнка была слеплена. Наташка, как вдова погибшего получала на детей кое-какую помощь. Но выживать приходилось каждому как получится...

    Вскоре перебрались в деревню и Васюточка с Артёмом. За то, что числился старостой деревни, его и брата уже не раз допрашивали. Но в деревне показательных расстрелов населения не было, опрошенные жители против него ничего предосудительного не говорили. А молва всё одно потянулась за ним, что пособник фашистов... И однажды он не выдержал людского укора. Специально ли, или был уже стар и бессилен, но в весеннюю распутицу, перебираясь с братом по переходу через Угру от бывшего монастыря к Мокрому, они оба сорвались в полынью и не выплыли... Но это было много позже, уже после Победы.

   А пока в Савинках стали обретаться две или три семьи. Пытались каким-то образом выжить. За продуктами по карточкам ходили в Юхнов. Виктор Константинович обследовал окрестные леса, добрался до спрятанных когда-то ульев, проверил развешенные в своё время ошитки. Заприметил, где  устроились дикие пчёлы...

    Тяжело было выживать в этот последний год войны. Марья Прохоровна тосковала по внукам, детям Ивановым. И они не могли забыть дедушку с бабушкой. Пока погода дозволяла, бегали в свою старую деревню наведать стариков. Но отец требовал всем ходить в школу.

    Иван приглядел полдома кирпичных в Ракитне, где и стали на постой.  Надо было обустраиваться. Как инвалид, Иван получал какие-то средства. Да сапожничал в открывшейся в Юхнове мастерской. Деньги, хоть и малые, приносил в семью. Но на семейном совете, обговаривая с женой, что на собранные с великим трудом средства приобрести -- корову или ружьё, Душка трезво решила, что на корову денег не хватит, если брать тёлку, то это ещё года два её кормить, не получая отдачи, а ружьё в руках охотника всегда накормит. На том и порешили.

    Дети пошли в школу. Аня перебралась в Юхнов, дедушка устроил на постой к знакомым, а учиться надо было ходить в полуразрушенное здание бывшей келейной Казанского монастыря, в которой до войны была Слободская начальная школа. Там как раз второй этаж отремонтировали и разместили старшие классы. Серёжка, Вера и Галя пошли учиться в Плосковскую школу.



    Зима стала испытанием для многих. Вроде бы и вернулись в родные края, да только в деревни, где уже ничего не было. У кого сил хватало, сооружали избушки, а кто и землянки. Из продуктов почти ничего не было. Искали работу на стороне, чтобы только прокормить детей...

   Как-то к Марье Прохоровне заглянула сватья, Душкина мать. Шла в Харенки к другой дочери, вот зашла и к этой родне. Оглядела почти нищенскую обстановку избёнки, поклонилась хозяевам.

     -- Здравствуй, Фрося, проходи в избу, что у порога стоять, -- пригласила Марья.
 
   Гостья ещё раз оглянулась.

   -- Не гляди, наших здесь нет. Они в Ракитне остановились. Садись к столу. Хоть чайку испить, -- пригласила Марья.

   С хлебом было туго, но вот мёду к чаю для случая немного оставалось. Виктор ещё перед тем, как в деревню пришли фашисты, спрятал две фляги с мёдом. Одну нашёл Иван, другую в Десятинах он откопал уже вернувшись из фашистского рабства.
За чаем из травяного сбора вприглядку с мёдом и пошёл разговор о том, как выживали в самое страшное время, когда фашисты оккупировали деревни.

    -- Есть ли известия о младшем? -- прерывая молчание, спросила Ефросинья.

    -- С тех пор, как немцы пришли, никаких вестей нет. Жив ли, нет, не ведаю. Сердце кровью обливается, а как узнать, у кого спросить?

   -- А мово сынка Ваню убили, похоронка была. Ох, сватья, что пришлось пережить, врагу не пожелаешь. -- Ефросинья облизала ложку, хоть и хотелось ещё отколупнуть от твёрдого комка старого мёда, но сдержалась. Марья сама ножом отделила ей кусок. Знала, что у сватьи в семье не до мёду...

   -- У нас же, слыхала небось, линия фронта была, страсти какие были. До сих пор весь лес в округе окопами  и воронками испоганен. А после того, как эта нечисть фашистская нагрянула, так жить стало невмоготу. Я-то с Нюрой да с её детками Валичкой и Количкой ушла из деревни в Мочалово к своим, думали там переждать. А и там достали. Первое время было вроде ничего, потише, чем в Шуклееве. Озоровали, конешно, над народом издевались, но снаряды так не падали. Зиму как-то пережили. А весной, как наши наступать начали, так будто озверели фашисты совсем. Один день всех выгнали из изб, стали сгонять к храму нашему Параскевы Пятницы. Заперли нас -- стариков, женщин и детей -- в бывшей церковно-приходской школе. Мы голосить начали. Старики в двери стучать. А они снаружи по нам из автоматов строчить. Все так и рухнули на пол. Никого не задело. Бог уберёг. А фашисты с той стороны чтой-то шебуршатся... Знающие люди  говорят, видно, нас спалить живьём хотят... Страшно было. А кричать и сил нет. Стали молиться, кто как мог...

   Долго так сидели... А потом слышим нашу, русскую речь. Стали кричать, чтобы открыли. Это, оказывается, наши в наступление пошли, фашистов отогнали, а нас освободили. Такие вот дела, сватья. Натерпелись ужасу, до скончания дней своих не забуду. Не за себя боялась, за внучат... Что они ещё в жизни видели: Валичке четыре годка, а Количке всего-то два?..

    -- И не говори, Фрося, знаю, каково это... А об старших-то что известно? Мы с Дуней встретились, как нас угоняли, в пересыльном лагере, в Бардине, потом виделись уже в Рославле. А дальше и не знаю...

    -- Сейчас иду в Харенки, Дуня через знакомцев известила, что вернулась домой. Да известие получила тяжёлое. Её-то мужика, Захара, убили изверги. Вдовая она теперь с четырьмя на руках. Как жить будет, ума не приложу...

    -- Ну, а Маня твоя? Она ведь перед войной на Украину  вроде как на заработки  подалась.

   -- Иван Нюркин писал, что в столовой работала. Успела ли уехать, как немцы напали, не ведает. Сам он в армии, воюет, ранен был, дважды контужен, но пока ещё на фронте...

   Потом Марья рассказала о своих мытарствах. Обе погоревали об ушедшем предвоенном времени, о погибших знакомых, о разорённых деревнях, о надвигающемся голоде...




     Начало 1945 года будоражило людей надеждой на скорое окончание войны. США и Великобритания открыли, наконец, в прошлом году второй фронт. Наши войска уже перешли рубежи своей страны, освобождали от фашистов соседние страны... У людей в душах поселилось ожидание окончания войны, появились планы на будущее. В деревнях, где больше всего вернулось жителей, возрождались колхозы. Появилась работа. В Ракитне, Алексеевке и Гладком вновь создавались фермы. Женщины шли в доярки и скотницы. Председателем поставили однорукого инвалида-фронтовика...
Всех согревала надежда на возвращение мирного времени, и ради этого все были готовы терпеть тяготы голода, отсутствия одежды, неустроенность быта.

   В Ивановой семье было три девки. И где на них напасёшься одёжи? Ане, как старшей, покупались обновки. Так изначально было заведено. Когда вырастала из них, передавались Вере, а уж потом -- Гале. С обувкой было и того сложнее. В избе были одни валенки на троих -- Серёжку, Веру и Галю. И зимой ходили в школу за три километра через раз: чья очередь надевать валенки.

    Серёжка всё чаще убегал из семьи к бабушке с дедушкой. Учёба его совершенно не интересовала. Там, с дедушкой, в родных местах он бродил по лесу,  заготавливал древесину для будущих ульев, помогал латать избушку, выправлять скотный двор, приносил хвою и осиновые ветки для приобретённой тёткой Наташкой козы. Осматривал дедовы  силки и капканы. Это была та жизнь, о которой он мечтал, та жизнь, которая счастьем помнилась ему по довоенным детским годам. А учёба, что она могла дать? Он себе ничего путного представить не мог.

   Иван тоже частенько наведывался к родителям. Здесь был лес, водилась живность в отличие от Ракитни, где лесом считали берёзовую поросль, за годы войны покрывшую заброшенные поля...

    После долгих увещеваний и разговоров с отцом и дедом Сергей в конце концов согласился закончить пятый класс. К слову сказать, ему было стыдно сидеть за партой рядом с младшими. Хоть ростом был и невысок, а два-три года разницы в этот период взросления много значили в его мировосприятии.



    Весна обернулась голодом ещё хуже, чем в оккупации. Единственное, что поддерживало жителей, это надежда на скорую победу. Наши войска уже били врагов за рубежами  страны, подбирались к самому логову фашистского зверя. И у всех крепла уверенность, что скоро всё наладится, надо только чуть-чуть потерпеть.
 
   ...Известие о Победе принёс в Ракитню председатель колхоза. Он утром бежал вдоль улицы, стучал кнутом в окна или двери и радостно кричал:

   -- Победа, бабы! Победа! Фашисты капитулировали!  Родные мои! Мы победили!..

   Женщины, дети, старики, инвалиды -- все выбирались на улицу. Кто плакал, кто матерился, что раньше в деревенском общинном строе не приветствовалось, кто от радости обнимался... Всех вдруг переполнили не высказываемые раньше эмоции. Словно плотина горя прорвалась и выпустила наружу ту нерастраченную радость, что копилась в душе каждого, ожидая своего часа...

    Председатель приказал забить бычка, чтобы всей деревней отметить наступившую наконец так долго ожидаемую Победу!

    Женщины занялись приготовлением праздничного стола. Кто-то из выписанного председателем зерна молол муку, кто-то из неё пёк лепёшки, кто-то готовил мясо...

    Этот день у всех в памяти остался впервые за годы войны сытостью желудка, радостью от общения с близкими и пониманием, что скоро, очень скоро вернутся домой мужики, надежда и опора семей...

    В Савинки принёс известие о победе вездесущий Серёжка. Он вбежал на подворье с криком:

   -- Деда, наши победили! Утром председатель сказал, что фашисты подписали капитуляцию. Война кончилась! Тётка Наташа, бабуля, всё кончилось!

   Наташка, всегда сдержанная, даже когда угнали в белорусский край на работы, не позволявшая себе проронить хоть слезинку, как бы не было тяжко, вдруг уткнулась в фартук и зарыдала, выплакивая все свои утраты, всю горечь, скопившуюся в сердце за эти годы...

    Марья Прохоровна обняла дочь, из глаз её потекли слёзы...

   -- Мамаша, за что нам было такое наказание? За что порушены наши судьбы? За что гибли наши дети?..

   -- Поплачь, поплачь, дочь... Пусть со слезами уйдёт горе... Радоваться надо, всё закончилось... Глядишь, Шурка вернётся...

   -- Дай-то бог, мамаша, дай-то бог... Но мой Андрей уже не придёт, да и Адичку не вернуть...

    И всё же и в Савинках отпраздновали Победу. Виктор Константинович достал припрятанную чекушку, Марья Прохоровна приготовила какой-никакой снеди закусить.
Тут к столу поспела и сватья Ефросинья. Она была в Харенках у дочери, там узнала новость и заскочила по дороге к сватам. Ефросинья с Виктором выпили по рюмке за помин души погибших в войну, потом за живых. Ни Наташка, ни Марья спиртного не потребляли, строго соблюдая завет Виктора, данный им ещё на заре совместной жизни.

    Потом Ефросинья объявила, что Дуне, как вдове солдата, погибшего на войне, предложили не строить здесь, в глухомани избушку, всё равно сил нет, а поехать на Северный Кавказ. Там и жильё есть, и работа. И теплее климат. Детям будет лучше...

    А чуть позже в Савинки пришёл измождённый человек. Оказалось, бывший узник концлагеря, был там вместе с Шуркой. От него Марья узнала, что сын от Бессарабии добрался со своим танком аж до Керчи, принимал участие в обороне города, там был подбит, получил ранение и без сознания попал в плен. А потом долгие годы пребывания в лагерях, попытки бежать, так и не увенчавшиеся успехом, потом концлагерь в Польше. Там и освободили  заключённых наши войска. Шурка был болен, кашлял кровью, потому военврачи срочно отправили его в Ленинград на лечение. Лагерный друг надеялся, что Шурка выкарабкался, хотя тот перед расставанием дал ему адрес и попросил рассказать родным, если те будут живы, о своей судьбе...

   Но Шурка так и не вернулся в родной дом. Все запросы родни остались без ответа. Скорее всего, он не доехал до места лечения, умер в дороге. Но Марья Прохоровна до конца своих дней молилась о нём как о живом. Надеялась, что Господь убережёт младшего сына, сохранит ему жизнь. Правда, жить ей оставалось не так уж и много.

    Буквально через несколько дней после прихода в Савинки сватьи случилась трагедия в семье Дуни Ивушкиной. Семья голодала. Дуня пыталась искать съестное на стороне. Приходилось и побираться. А тут в лесу набрели на сморчки. Набрали корзинку. Грибы эти и до войны собирали и ели. И знали, как их готовить. Вот только мальчишка, как и все дети его возраста, не слушая указаний матери, украдкой стащил со сковороды кусочек... Потом уже признался, что сотворил, когда живот разболелся... Дуня кинулась к матери, та ведь лечила  людей от разных напастей. Но ничего не помогло. Угас мальчишка... Оплакав сына, Дуня приняла решение ехать на Кавказ: боялась, что и остальных детей потеряет. Впереди маячил голод и невозможность построить хоть какую-то избушку на зиму...



    Лето выдалось трудным, дождливым. В огороде ничего не уродилось. Хлеба на колхозных полях полегли. Собирали урожай с огромным трудом. Сена скоту тоже не припасли. Все понимали, что зимой будет голод. Но вместе с голодом пришёл и мор. Неожиданно заболели Марья Прохоровна и Лёня, сын Наташкин младший. Фельдшер сказал, что это брюшной тиф. И казалось бы крепкая с виду Марья на глазах стала угасать. Словно кто выпустил из её тела все жизненные силы... А следом за бабушкой преставился и Лёня...



    В Орске жизнь была отнюдь не сытнее и не спокойнее, чем в родных местах. Николаю, забыв про указания врачей, приходилось трудиться с утра до вечера. Он видел, как надрываются на тяжёлых работах жена и дочь. И просто не мог позволить себе ни минуты отдыха.

    Лиля закончила пятый класс и категорически отказалась от продолжения учёбы. Не потому что не хотела учиться, она видела, что её пожилые родители из последних сил пытаются заработать на пропитание, в то время, когда она сидит в классе с младшими по возрасту и учит те предметы, которые, она это знала, в жизни ей не пригодятся.

    Известие о Победе в Орске, как и во всех городах и сёлах страны встретили ликованием. Закончились долгие четыре года страшных военных действий. Горожане не видели воочию тех разрушительных последствий войны, с которыми столкнулись жители оккупированных фашистами областей.  Но и здесь ощущались потери. В редком доме не получали похоронки на погибших, считалось великой радостью, если родственник возвращался, пусть даже искалеченным.

     Эвакуированные из западных областей страны стали возвращаться в места своего прежнего проживания. Жизнь в городе  постепенно переходила на мирный уклад.
 Закончив школу, Лиля поступила ученицей в швейный цех городского ателье. Стала учиться швейному мастерству. Время было голодное, неспокойное. И любая копейка была ощутимым подспорьем в семье.

    Николай, в общем-то давно неверующий, всё же в душе благодарил богов своих предков, которые уберегли сына от боевых действий. Закончивший в конце апреля курсы младших командиров Ваня не успел попасть на фронт, был демобилизован, поэтому вновь вернулся на шахту.
 
     Беспокоило всех только известие, что наши войска эшелонами направляются на Дальний Восток, где оставалась угроза от милитаристской Японии. И всё же большая часть мобилизованных на войну продолжала возвращаться в родные места.

     А потом пришло известие, что и  Япония подписала акт о капитуляции. Ходили, правда, слухи, что на два города японских сбросили американцы какие-то страшные бомбы, что от них люди сгорали дотла, только силуэты на стенах домов оставались. И что от бомб этих потом те жители, которые не погибли, ужасно болели. В это верилось и не верилось. Уж очень было чудно и страшно. Но Николай  в письмах к сыну, который переживал о том, что так и не попал на войну, однажды написал, что и на его, Ванину долю, возможно, придётся военное испытание. Не просто так ведь сбросили американцы бомбы, всему миру показали, что у них за оружие, чтобы устрашить всё население Земли.

    Через полгода после Победы над фашистской Германией, осенью, по призыву на срочную военную службу Ваню отправили на Чукотку, к самому берегу океана, на передовые позиции охраны государственной границы. Совсем недалеко, за Беренговым проливом начиналась Аляска, земля американская. И пусть наши страны были на период войны союзниками, но уже вскоре между ними проявились разногласия. И опять забрезжила опасность новой войны.

    Благодаря чёткому калиграфическому почерку Ваню оставили при штабе писарем. К тому же был он грамотным, окончившим девять классов, если считать вместе с учёбой в ФЗО, да к тому же прошедшим и ускоренные курсы военных командиров. Тут он сдружился с Антоном Асташевским, призванным из Томска...

   В своих письмах Ваня часто отправлял родным фотографии, на которых были запечатлены сцены из армейской жизни, коренные жители тех мест, так разительно отличавшиеся от  типичных для европейской части страны русских лиц, унылые пейзажи окрестностей без привычных деревьев и кустарников. Лишь нарты с запряжёнными в них собаками, да грузовики-студебеккеры, женщины, одетые в национальные одежды из шкур, да лодки, на которых жители выходили на морской промысел...

    Отец в ответ подробно описывал свой быт, чтобы не забывал сын о своей семье. Сестра Лиля довольно скоро научилась хорошо шить. И ей уже доверили работу с клиентами. Появились дополнительные деньги. Потому отец вскоре купил ей ручную зингеровскую швейную машину, чтобы она могла брать заказы и на дом. Мать по-прежнему нанималась мазать стены в саманных домах, а когда и готовить саманные кирпичи. Сам Николай  так же ни минуты не сидел без дела.

    Голодный  1946 год пережили с грехом пополам. Все продукты были по карточкам, но и их на всех не хватало. Если в военное время люди мирились с нехваткой продовольствия, потому что понимали, что оно должно отправляться в первую очередь на фронт, то теперь не понимали, почему в магазинах нужно отстаивать огромную  очередь, занимать место с ночи, а в то же время на стихийных толкучках из-под полы за огромные деньги (но лучше, если за материальные ценности), можно купить не только просто хлеб, а и деликатесы, которые не увидишь на магазинных прилавках...

    Как-то Николай  вернулся в свою съёмную каморку уже затемно: дело подвернулось денежное, грех было не задержаться. Ольга лежала на самодельной кровати, что с ней случалось крайне редко, обычно она дожидалась его, занимаясь починкой одежды или другой какой работой. Но на сей раз, видно, занемогла.
Дочь сидела на низенькой табуретке перед венским стулом, на котором стояла швейная машинка и при свете керосиновой лампы что-то строчила. Увидев входящего отца, проворно вскочила ему навстречу.

    -- Мамка что-то занемогла...

    Ольга попыталась встать, но он остановил её:

    -- Лежи, лежи, мать... Дочь, есть сегодня что перекусить?

    Лиля тут же сняла с вытопленной печи чайник, достала лепёшку... Пока отец ел, рассказала о событиях дня. Пришло очередное письмо от Вани, и ещё одно от  двоюродного брата матери дядьки Сашки Доронина. Он, оказывается, здесь, неподалёку с артелью работает на строительстве дороги, предлагает встретиться...
Николай лежал рядом с постанывающей во сне женой. Он понимал, что только забывшись в тяжёлым сне, Ольга переставала контролировать себя, и тогда боль в суставах и венах от постоянной тяжёлой и изнурительной работы в холодной воде прорывалась наружу с тихими стонами...

     Он и сам порой едва сдерживался, чтобы не застонать от болей, пронзающих всё тело. Ведь ему уже через год стукнет шесть десятков. А за душой теперь ни дома, ни хозяйства, ни еды, ни одежды...

     Скосил глаза на согнувшуюся над машинкой дочь. Она что-то торопливо дошивала вручную. Вот последний стежок сделан. Сшитое платье на заказ свёрнуто. Дочь повернулась к стоящему за спиной сундуку, купленному по случаю ещё при приезде в Орск. Машинку убрала за сундук, сверху неё поставила венский стул и развернула матрас на сундуке и стуле. При её высоком росте спать на этом импровизированном ложе можно разве что согрувшись вдвое. Свою фуфайку она положила под голову, а материной накрылась вместо одеяла.

    Отец загасил лампу, и каморка погрузилась во тьму.

    Заснуть Николай так и не смог. Он сознавал, что как глава семьи  обязан своим родным создать условия для нормальной жизни. И ведь всё у него уже было. Изба, оставленная ему отцом, усадьба, на которой в любом случае можно было что-то вырастить себе на пропитание, дело, которому посвятил всю жизнь... Война отобрала всё. Лишила самого смысла существования. Вот и родственник в письме пишет, что в деревнях голод, неурожай. В Красном так никто и не поселился. В Лазине вроде бы планируют несколько семей осесть, но пока только в землянках, избы ставить некому. А тут несколько случаев подрывов при вспашке полей. Трактористку одну убило, а другой ноги оторвало...  Там, где деревни были большие или на тракте стоят, ещё какое-то движение чувствуется, а где поглубже, подальше от дорог, да если все избы порушены и сгорели, так и не видно жизни... Сам родственник с артелью на заработках. Предложил и Николаю  примкнуть к ним...

   Глубоко за полночь, когда сморил тяжёлый сон, привиделась Николаю  родная деревня, высокий косогор над Рессой,  большая изба в шесть окон на каменной подклети, резное крыльцо и узорчатые наличники...

    А в избе большая свежевыбеленная русская печь, на лежанке которой так хорошо спится, прогреваются все косточки. А с лежанки в открытую дверь виднеется в горнице кровать в углу с пирамидой пуховых подушек в белёных наволоках, да убранные рушниками окна, с вышитыми ещё мамушкой черно-красными узорами...

    Мамушка у печи на лавке пряжу прядёт, а тятя на конике у станка из глины горлач вытягивает. Да такой высокий, тонкостенный. Аж страшно становится, что вот сейчас он опадёт в руках тяти...

   За окном мазанки гудит непогода, выдувая оставшееся с вечера тепло. А Николаю всё блазнится его жильё из детства. Лари с зерном и мукой в сенях, погреб под избой, полный заготовленной на зиму провизии. Из сеней дверь в коридор между избой и скотным двором, там же и зимний нужник, чтобы не бегать зимой в непогоду на двор. А за рубленной стеной скотного двора вздыхают во сне коровы Зорька и Дочка, да овцы, переступает копытами чем-то взволнованный конь Орлик...

    Внезапно сон прерывается... Ольга опять стонет во сне... Николай начинает понимать, что возможно боги, а скорее всего, почившие родичи -- мамушка с тятей -- напоминают ему об обязанности перед родом -- сохранить потомство, обеспечить им возможность продолжить род, произвести деток. А для этого надо трудиться, и если уже нет сил построить избу, копить деньги, чтобы купить свой угол...


    Николай ещё по приезду  между делом обследовал окрестности города в поисках гончарной глины. Но нигде подходящей не было для лепки посуды, разве что для свистулек на потеху ребятне, но много ли с них поимеешь. Впрочем, любая копейка рубль бережёт. И постепенно понимание того, что надо собирать средства на покупку жилья, стало для него навязчивой идеей.


   ...Обсудив все детали, совместно с родственником Ольгиным  и мужиками из родных мест организовали свою артель по мощению дорог. Николай может быть по силе и уступал более молодым членам артели, но у него был многолетний опыт таких работ на выезде, было умение без чертежей и заумных расчётов спланировать работу и замостить полотно  проезжей части так, чтобы там во время дождей не скапливалась вода, чтобы она не вымывала песок из-под камня, чтобы не было ухабов и чтобы проезжающие по дороге машины  или телеги не испытывали тряски... За эти знания и ценили Николая  члены артели.

    Вначале нанимались на работы в самом Орске, потом стали брать работу на выезде.

   Год спустя Николай  с артелью поехал на лето в Вязьму. Там требовались рабочие руки на строительстве и ремонте городских дорог. Всё тёплое время года отработали на мощении центра. Видели, как устанавливали памятник генералу Ефремову, погибшему на территории Юхновского района во время прорыва из окружения. За мужество, честь и доблесть, за то, что не бросил своих бойцов, за то, что бился с врагом до конца и предпочёл смерть позорному плену,  даже фашисты оценили его подвиг, они разрешили похоронить генерала с подобающими его званию  почестями.

   По завершении работ в Вязьме мужики заехали в Юхновский район: кто к родне, кто в свои деревни, посмотреть, как складывается мирная жизнь в родных местах.

   Николай  пешком добрался до Гороховки. Там уже стояло несколько изб и землянок. Поговорил кое с кем из знакомцев. Те сетовали, что народ почти полностью или выбит, или угнан в плен во время войны. Кто-то всё же возвращается в родовые места, если есть силы поставить жильё и возрождать колхоз. Но большинство перебираются поближе к райцентру, там проще и с работой, и жильё быстрее поставишь.

    Побывал на старом кладбище гороховском, с трудом отыскал могилки родных. Потом отправился в сторону Красного. На родовом погосте подрастала молодая поросль берёз и кое-где ёлок. Посидел у могилок тяти, мамушки, Андрейки и деток, в младенчестве умерших. Чуть дальше еле виднелся холмик деда Димитрия, за ним могилки дядьки Семёна, Степаниды, деток Настасьиных, мужа её... Где-то там за деревней, в поле, уже зарастающем порослью берёзово-осиновой упокоилась невестка Саня... Хоть и не на погосте, а всё же в родной земле... А явят ли боги ему такую милость? Или придётся сложить свою голову на чужой стороне...

   Подошёл к своей усадьбе, заросшей крапивой и иван-чаем. Присел на гранитный валун, который был вкопан в основание крыльца, а несколько других были  положены в углы подклети. Тятя в своё время рассказывал Николаю, что взяты были они на Селибах. Дождями их из земли вымыло. А теперь вот и от Красного, как и от Селиб, только эти камни и остались... Как воспоминание...

    О Селибах уже ничего не напоминало. Ни дуба тятиного, ни берёзы мамушкиной. Холм изрыт многочисленными воронками и уже не выделяется среди леса, его окружающего...

    Напоследок решил сходить в Каплино. Сестра Ариша отписала, что Дуняша вернулась в родную деревню. Егор её был ранен, но пришёл с войны. Так что с сестрой надо встретиться. Посмотреть, не нуждается ли в чём.

   По старой дороге, перейдя в брод Рессу напротив Сицкого, пошёл Николай в сторону Каплина. И вспомнилось, как в суровые двадцатые ходил с отцом по этой дороге, чтобы наладить избу вышедшей замуж сестре Дуняше. Как вели ей корову и везли на подводе кое-какой скарб домашний. И потом не раз пользовался этой дорогой. Но как всё изменилось вокруг после войны. Нет тех деревень, мимо которых приходилось идти раньше. А те, что остались, разве назовёшь селищами? Островки буйных зарослей крапивы, иван-чая да ещё лебеды, образовавшиеся на когда-то деревенских улицах на местах сгоревших и разрушенных изб, скотных дворов, амбаров и авинов... И лишь кое-где виднеются кусочки распаханной земли, засаженной овощами, да хлипкие хибарки и землянки, сделанные из подручных материалов.

     Николай шёл по этой истерзанной войной земле, и слёзы сами наворачивались на глаза. За что русскому люду такое поругание, за что его уничтожали беспощадно? То в гражданскую, сколько тогда люду полегло, сколько дворов в деревнях опустело. Потом вроде попривыкли. Русский человек, он к трудностям привычный. Только стала налаживаться новая жизнь, неудобная раньше для русского крестьянина, а тут опять война. Мужиков на фронт, а баб, детишек малых, стариков немощных на поругание врагу бросили... Не позаботились об их безопасности...

     Ещё горше Николаю  было от осознания того, что как и при царской власти, так и потом о крестьянском люде никто не заботился. Он никогда не рассказывал никому, только родным, о том, что видел в первые дни войны, когда был отправлен на рытьё окопов и охрану железнодорожных путей. О том, что вместо эвакуации женщин и детей из опасной зоны возможных военных действий кое-кто из властных структур областных занимали целые вагоны под мебель, чемоданы с вещами, антикварными изделиями и картинами, музыкальными инструментами, везли даже рояли, и на возмущение народа презрительно отвечали, что, мол, земля от смерти русских крестьян не оскудеет... И это те деятели, которые на митингах провозглашали лозунги о равенстве, о братстве, о свободе...

    А беженцы из западных областей стояли на полустанках и смотрели на проходящие мимо вагоны, из которых выглядывали сытые и довольные ребятишки и расфранчённые жёны, едущие в теплые края, подальше от войны, и проклинали этих чинуш, раскормившихся на труде народном, но совершенно не желающих защищать родную землю. Впрочем, была ли она им родной?

    И вот идя по старой дороге мимо уничтоженных деревень, Николай  вспомнил то, что хотелось забыть. Но в память кроваво врезались брошенные тогда, в первые дни войны одним из заполнивших своим добром целый вагон мужчиной, одетым по моде последнего времени в полувоенную одежду и хромовые сапоги, что, мол,  нечего им, русским мужикам, в тыл бежать, землю надо защищать, а на место погибших русские бабы ещё нарожают. Эти слова до глубины души потрясли тогда не только его, но и всех скопившихся окрест беженцев. И только охраняющие вагоны солдаты с винтовками охладили пыл возмущённой толпы. А Николай с острой болью в сердце понял, что у власти обретались порой совсем не радетели за народ. Наверное были среди высшей власти и преданные делу сбережения народа руководители. Но так они в первые же дни и стали на защиту земли русской. А было много и приспособленцев, присосавшихся к власти. И вот они-то и захватывали вагоны для своего нечестно нажитого барахла и бежали с домочадцами в глубокий тыл... С презрением глядя на проплывающие за окнами  лица беженцев...

    А Николай  шёл мимо опустевших и заброшенных деревень, с горечью понимая, что разграбленные и стёртые с лица земли русские поселения не все возродятся к жизни. Что многие их жители убиты или угнаны в немецкий плен и там погибли. А те, что смогли уйти в эвакуацию в наш тыл, мыкают там нужду так же, как и его семья. И детей русские женщины не смогли нарожать за годы войны просто по той причине, что большинство мужчин были призваны в армию и там в боях сложили свои головы... И ещё долго будет пустовать центр родины, выбитый и уничтоженный врагом...

    Юхнов, июль 2018г.