Полчаса

Пролог

Сначала ты чувствуешь удар, и тебя отбрасывает назад, будто в грудь со всего размаху вбили металлический прут. Ты рефлекторно прикладываешь руку, но не чувствуешь касания. И только когда в ладонь ударяет тёплый фонтанчик крови, ты понимаешь, что всё. Ты умер. Ты ещё здесь, но ты уже там. Пройдёт секунда, прежде чем перебитая пулей артерия закупорится. Замрёт кровоток к мозгу, начнут одна за другой навсегда разрушаться нейронные связи. И личность рассыплется на миллиарды мыслей, оставив после себя только кости, мясо, воду, волосы, ткань, грязь, желчь и маленький аккуратный кусочек свинца.

Первая капля дождя разбилась о стрелку центральных башенных часов города. Механизм задрожал, что-то внутри него дёрнулось. Должно было три раза низко и звучно пробить, и казалось пробьёт, но мешала бомба, застрявшая в нутре башни. Она привычно треснула, так, что с проломленной крыши посыпалась штукатурка, и не пропустила время. Ещё посопротивлявшись, часы сдались, и стрелка беззвучно сдвинулась вниз от цифры «три», туда, где разломанный циферблат кончался и из-под него торчали узорчатые ржавые шестерни. Этот разлом шёл почти до самой «десятки», так, будто часы показали зубы, в четыре ряда целой оголённой челюстью от уха до уха. Герхард смотрел на эту улыбку времени без выражения. «Свобода – это право на ошибку», - почему-то подумал он и тут же напрягся, ожидая удара прикладом в спину. Удара не последовало. Это было странно. Герхард обернулся и встретился взглядом с тринадцать сорок два. Потом указал на расколотую снарядом башню. «Я бы на вашем месте поторопился, тринадцать сорок два. Скоро подойдут ваши войска, они повесят над башней красный флаг. И тогда вы уже не сможете совершить задуманное», - Герхард говорил медленно и чётко, стараясь выбирать простые выражения. Тринадцать сорок два что-то ответил. Кажется, по-русски или по-польски, или ещё на каком-то из этих гавкающих славянских диалектов. Герхард не понял ни слова. И тогда тринадцать сорок два поправил ремень автомата, задвигав своими жуткими сочленениями где-то под складками лохмотьев, и, не спуская с пленного глаз, гипнотизирующих и одновременно загипнотизированных, широко раскрытых глубоченных и одновременно пустых, сказал с отсутствующей констатацией: «Иван».

Рядом позвали: «Герхард Шварц». Это значило, что требуется встать к стенке, к остальным, лощёным, пузатым и сухопарым, аккуратным и собранным. И посмотреть назад, в тысячеглазую бездну. Невменяемую, иррациональную, живую и мёртвую, жалкую, отвратительную, белесую недосорванными ещё номерами. Одиннадцать сорок три, два пятьдесят восемь, ноль триста четыре. Герхарду предложили повязку, но он отказался. Он знал - теперь он почувствует удар, и его отбросит назад, будто бы в грудь со всего размаху вбили металлический прут. Он рефлекторно схватится, но не почувствует касания. В ладонь ударит фонтанчиком крови, закупорятся сосуды и одна за другой посыплются нейронные связи. Бывшие узники подняли оружие, рядом кто-то всхлипывал, прозвучала команда. Выстрел, другой, третий. Рядом попадали. Удар. Герхард ошибся – пришлось в голову, совсем не сильно, будто по каске. Он коснулся рукой и понял, что чувствует касание.

Он был жив. Люди засуетились, указывая вверх. Кто-то подбежал и поднял с земли рядом с Герхардом небольшой предмет. Это был кубик, металлический на вид, с резными гранями. Кубик зачем-то протянули Герхарду, и он понял, что странный предмет свалился ему на голову сверху. Пока автоматчики отходили, подготавливаясь ко второму залпу, Герхард машинально крутил странную вещицу в руках. «Зачем ты спасла мне жизнь?» - думал он. Сначала это казалось бессмысленным, но потом вдруг на него нашло озарение:

Мир – создан для людей. Всю историю планеты мы наблюдали как более совершенные люди доминировали над менее совершенными животными. Всё более и более развивая науку, технику, самоконтроль и порядок, люди достигали новых и новых вершин в покорении естества. А происходящее сейчас – нонсенс. Дикие животные, истеричная глупая нация, толком не вышедшая из своих бесконечных лесов и тундр – теснит людей, теснит порядок, дисциплину, прогресс. Такого не может быть. Это какой-то абсурд. Цивилизация оказалась на краю, он, Герхард, видел последние уютные аккуратные города, перед тем, как всё накроет, он – последнее поколение, читавшее Гете, Шекспира, Петрарку. Наступает новый мир примитивных нравов, развала и хаоса. Сама природа сопротивляется.

Он ещё не закончил обдумывать эту мысль, но уже понял – чушь какая-то.

И тогда затрещали выстрелы. Это был не удар, нет. Совсем нет. Герхарду показалось, будто он с головой нырнул в кипяток. Он заорал и свалился, хватаясь за внутренности, и этот момент никак не заканчивался, кипяток заливал глаза, щипцы вырывали зубы и Герхард взбирался по стене колодца, и извивался, и молотил кулаками по лезвиям. И вот последний раз дёрнулось сердце, Герхард выгнулся, откусил язык, полумгновение, и пошло разрушение нейронов, сознание мигнуло, вспыхнув финальной искрой шальной мысли, чиркнуло через спинной мозг и то мясо, те кости, та грязь, та желчь, та груда говна, которая называлась Герхардом, и ещё не успела перестать им называться, она конвульсивно врубила кулаком в стену, ломая остатки пальцев. А в кулаке был кубик. А на кубике – тонко расходящееся сочленение граней. Кнопка.

«Иван». Они смотрели друг на друга. Позади позвали «Герхард Шварц». Это значило, что нужно встать к стенке. К остальным лощёным, пузатым и сухопарым, аккуратным и собранным. Теперь Герхард знал, что такое Ад. Пережить это снова, хоть один раз – вот что. А он переживёт. И потом опять. И ещё. И ещё. Он уже в Аду. Герхард сам не заметил, как его оттеснили к стене. «Ещё раз», - думал он, как заведённый. – «Ещё раз, ещё раз, ещё раз, ещё раз, ещё раз».