Полуночный соловей

Пролог

Лучшее, что я сделала в жизни – убила его! Нет, это не было в состоянии аффекта или импульсивно, это был план, который я вынашивала два долгих года и наконец его реализовала. И теперь, когда я отправила уже совершенно безжизненное тело в топку крематория, я испытала что-то вроде очищения. Очищения огнем. Очень страшно, но на моем лице заиграла болезненная улыбка – попробуй достань меня с того света, Джанфранко!

Трудно забыть тот день, когда он появился в моей жизни – день похорон моего отца, Джереми Найтингейла. Моя мама, уж слишком набожная католичка, собрала всю свою немногочисленную семью, и он тоже там был. Джанфранко Беллучи – ее племянник, которого она любезно приютила в нашем доме по просьбе своей сестры. Он вошел в, наполненную людьми в черном, комнату и от него невозможно было оторвать взгляд. Высокий, широкоплечий брюнет с огромными черными глазами и непослушными вьющимися волосами – такой себе Давид от Микеланджело. Только взгляд у него был тяжелый и липкий.

- Мария, - позвала мама, она не признавала, данного мне отцом, экзотического имени Миднайт, и упорно звала меня именно Марией, - познакомься, это твой кузен Джанфранко и теперь он будет жить в нашем доме.

- Беллиссима Мария, - он сжал мою руку.

- Вообще-то меня зовут Миднайт, но если тебе удобно, можешь…

- Я буду звать тебя Мария, - его низкий голос звучал строго, - имя "Миднайт" тебе совершенно не идет.

Да кто он такой, чтобы решать идет оно мне или нет, я даже немного рассердилась. Для 14-летней меня было важно, чтобы все связанное со мной же воспринималось, как часть индивидуальности.

- Тебе тоже Джанфранко не идет, и я буду звать тебя Джонни, лады?

Он криво усмехнулся, но ответом меня не удостоил и пошел к остальным родственникам, которые что-то живо обсуждали.

А я осталась со своими мыслями. Мой отец был художником, всю свою жизнь он писал и лепил. Но вот судьба распорядилась иначе его талантами - и почти 30 лет он управлял огромным похоронным бюро с поэтичным названием «Последняя трель соловья» в своем родном Чикаго. Последние десять лет его творческая натура проявлялась в основном в ритуальном гриме. Какая ирония!

- Ну хоть с устроением похорон проблем не было, - рассказывала кому-то моя мама Анна-Луиза Найтингейл (урождённая Романо), - хоть какую-то пользу принесло скорбное ремесло моего покойного, Боже спаси его душу, мужа.

Моя мать, хоть и родилась в Чикаго, была истинной итальянкой и ярой католичкой, она даже попыталась меня окрестить, но отец отвоевал мое духовное обращение и сказал, что, когда я вырасту, мне решать, какую религию выбирать. Тем ни менее наш дом наводнили многочисленные распятия и библии, а мама каждую неделю ходила в Церковь Святого Семейства, чтобы помолиться за наши грешные души.

Теперь, после смерти отца, мне показалась, что я осталась совсем одна в своей борьбе за свободу и индивидуальность, только он поддерживал мои порывы и стремления, учил рисовать, объяснял, как устроен этот жестокий мир, рассказывал о любви и чести. Он был моим проводником в мир искусства, и именно Джереми Найтингейл подарил мне мой первый мольберт и краски. Я любила отца, да и сейчас продолжаю любить, даже когда его нет физически... Я видела, как его гроб опустили в печь крематория, а его прах покоиться в урне на тумбочке возле камина в доме моей матери.

После поминок, я помогала маме убираться, а Джанфранко выносил из дома лишнюю мебель. Я в тайне наблюдала за его движениями и даже немного залюбовалась – такой сильный. Вот в такого я бы могла влюбиться наверняка, улыбнулась своей мысли. В 14 лет романтичным кажется то, что по факту таким не является.

- Мария, не сиди долго перед телевизором, - мама собралась спать, ведь она и правда устала за такой тяжелый день. Она погладила меня по голове:

- Нам еще нужно научится жить без него, - ее глаза наполнили слезы, - мы же женщины и по определению - сильные, правда же?

Она искала моей поддержки.

- Да, мамочка, - я погладила ее руку и выключила телевизор, - тебе нужно отдохнуть, хочешь я сама расправлю тебе постель.

- Ну что ты! – запротестовала она, смахивая слезы, - я сама, вон Джанфранко помоги лучше.

Я поплелась в гостевую и достала постельное белье, ловко вдела одеяло, поправила все и пошла к выходу. Он же встретил меня в дверях:

- Не хочешь пожелать мне спокойной ночи? – его тон был ледяным.

- Спокойной ночи! – тихо сказала я и попыталась выйти, но он преградил мне путь.

- И это все, Мария? – уставился он вопросительно.

- А что еще? Мне поклониться? – я дерзко посмотрела на него.

- Какая же ты непокорная… - в его глазах появился нехороший блеск.

- Такая, как есть, - попыталась проскочить под его рукой, но он больно схватил меня за запястье.

- Ты разговариваешь с мужчиной, пигалица!

- И что? – меня перестала забавлять эта ситуация.

- Тебя не учили, что мужчина решает, что делать женщине?! - прошипел он на меня.

- Меня учили, что человека уважают и любят не за половую принадлежность, а за поступки.

По-моему, он не совсем понял мои слова, видно язык знает еще слабовато.

- Hai capito? (ты меня понял?) – спросила я на итальянском.

- Non proprio. (не совсем) – ответил он, - Buona notte, bellissima! (спокойной ночи, красавица).

- И тебе! - я стремительно перешла на английский и проскочила под его рукой.

Забралась в теплую постель и задремала. Проснулась от того, что кто-то входил в мою комнату на цыпочках, но только хотела обернуться, мой рот был зажат большой мужской рукой.

- Я пришел преподать тебе урок послушания, Мария – голос Джанфранко ударил по моей барабанной перепонке.

Мои глаза расширились от ужаса. Что он собирается делать? А страх сковал…

Он рывком скинул мое одеяло и стал задирать мою ночную сорочку. По позвоночнику побежал холодок. Я понемногу осознавала, что сейчас будет.

- Не надо, - было попросила я, - я еще никогда…