Последнее путешествие пилигрима

Книга 3. Последнее путешествие пилигрима

Grey visions of today
Every sight the same
I can not break free
I think I'm gone
As though I never wake
Always drawn into descent
And my hope decays, just out of reach
c) Woods Of Desolation - Somehow 

Смотрел сейчас в окно из своей комнаты. И внезапно представил как иду ночью по дороге, освещенной оранжевым светом фонарей. Я подумал о том, как я иду абсолютно один. Так явственно это ощутил. Это одиночество буквально меня сокрушило. Я иду один по ночной дороге, тьма клочками разлетается по воздуху от тускло оранжевого света. И вокруг никого. Никто не идёт рядом. Нет, ни тебя, ни кого бы то ещё. Играет мрачная музыка. Я становлюсь свидетелем какой-то зловещей мистерии. Знаю, что она меня прикончит, и я этого жажду. Потому что иду один. Не смогу пройти через эту мистерию, и она меня уничтожит.

Я почувствовал это одиночество на глубинном уровне. Такую космически-холодную и пустую. Ночь, дорога и рядом нет никого. Меня охватил ужас и трепет. Я наедине с самим собой и знаю, что больше уже никого не увижу, не почувствую, не встречу. И вас тоже нет. Некому об этом сказать, нет того, кого бы я мог почувствовать; кто мог бы мне улыбнуться. Я постепенно утрачиваю человеческие черты. Тоже становлюсь холодным. Стремительно увядаю. Я представил, как иду один и понял, что это убивает.

***

Кажется, что я в какой-то момент стану как Майстер Леонгард: сижу в кресле перед давно потухшим камином. В одиноком поместье. Совсем никого. Оно заброшено, как и его хозяин. Необитаемо. И эти подслеповатые глаза, застывшие, словно уже неживые, не помнящие света. Их уже ничто не волнует, они не ищут, печально уставившись в одну точку — там где когда-то весело горели угли. За окном что-то происходит. Кипит суетливая жизнь. Раздаются голоса, ревут клаксоны на машинах, велосипедах. А я затянутый незримой паутиной, погас в собственном тленном состоянии и уже не говорю, не смотрю по сторонам. Я только помню, и это больно. Невыносимо помнить те моменты, они уже бесцветные. Как будто много веков утекло с тех пор.

Все что от меня осталось — куски памяти. Я обречён смотреть. Я заперт. Но они не отзываются в душе никак. Как будто она ушла из тела.

Я хотел бы почувствовать, хотел бы любить. Но внутри лишь пустое пространство, небытие, мрак.

***

Бывают моменты, когда меня охватывает странное чувство. Это не страх, нет. Но особая форма отчаяния. Словно я теряю себя в акте изменения. В деятельном созерцании я становлюсь другим, вижу другие миры — умопостигаю их через внутреннее видение. Они идеальные, яркие, исполненные величия, неописуемой красоты, и сообщают о чем-то важном. Но все это проходит мимо. Будто я осознаю собственную никчемность, пребывая отдельно от лона божественного совершенства. Как одиночество в ощущении присутствия чего-то незримого, куда более настоящего чем ты сам. И легче доказать Его существование, чем свое.

***

Сколько благородства и сколько никчемности. Никчемность стыдится пред ним, трепещет, испытывает страдания, но как никчемности хорошо рядом с благородством. Никчемность лежит поверженная, разбитая, полудохлая, получая это тепло благородства...
Когда я смотрю на небо, потемневшее от строгости туч, я чувствую внутри него столько славы, столько благородства, словно красота нисходит на землю и одухотворяет ее всю. И в этой умной красоте я чувствую себя никчемностью, которая касается этой красоты, пребывая в ее божественном лоне. Дух захватывает. Кажется, что ты объят светом, но ты тьма и пребываешь во тьме. И это загадочное непостижимое чувство, когда ты смиряешься пред ним, и различаешь в шуме деревьев звуки тишины. Этот разговор с небом всегда оканчивается твоим поражением. И ты словно поверженный лежишь на камнях.

***

Когда к напряженному от тьмы грязному, покрытому сажей, больному сердцу ласково прикасается чистая белая длань и оно вновь, словно воскресшее, начинает биться, от ссадин и порезов биение приносит ему сильные страдания. Но по милости той ладони эти страдания вовсе не безобразны. 

Когда заблудшее мрачное лицо, искаженное дурной злобой, целуют губы любви, ад содрогается в каком-то неистовом приступе. Мечут искры глаза поверженного, смотрящего на того кто торжественно возвышается над ним и глядит сверху вниз, но не с презрением и самодовольной улыбкой - а полным любви и сострадания. И в прежде клокочущих зеленой лавой зеницах, исполненных гнева, рождается слеза.

- Убей меня! - кричит он в бессильной почти повелительной форме, не в силах вынести того божественного света, чувствуя как святость раскаяния жжёт его всего изнутри.

И полный яростной злобы крик погашается бесконечной любовью, как свирепый и неукротимый костер гасят спокойные морские волны.

Ненавижу! Ненавижу!! Великий! Великий! Прекрасный воин! Милый... оставь, меня уже не спасти.

***

Это были столбы, воздвигнутые из монолитных блоков, рядами уходящие в бесконечность. Их окружали сверкающие сталактиты. И я бежал вперед в направлении газового облака, окруженного скоплением звездной пыли. А в центре него сиял огненный свет. Струился из вращающегося кольца таким небесно прекрасным светом космического порядка. Человечество было позади. Я оставил их. Или они меня. Но я бежал вперед, совершенно один, чувствуя странный восторг смешанный с горечью и сильным возбуждением. Вспоминая прежние дела: мысли о несущественном, ужасном, о том, что я натворил и какие решения мне не удалось принять. О всех своих ошибках и неудачах. О первой любви, вспыхнувшей в моем сердце. И о первой маленькой смерти, которая родила в пустой примитивной вселенной мысль, заполнив ее красочной бедой. О моих отношениях с родными, которых воспринимал холодно, стеснено, словно не знал, как выразить к ним свою любовь и нежность, но внутри питал к ним глубоко добрые чувства. Кормил любовь в себе. Она меня мучила, плакала вместе со мной за то, что я был таким глупым и холодным. И я мучился вместе с ней. Так мы и горевали вместе. Но не могли друг без друга. В поздние годы меня сморила скука. Я не находил ни в чем радости. И все время что-то искал, словно еще тогда понимал, что здесь мне не задержаться надолго. Демон скуки, обернувшись ночным гостем, пришел в мой дом и спорил со мной до утра о формах правления телом. И хотя внутри я изнывал от грозовой бури и томился невыносимой тоской по Вечному, оно забирало мою жизнь по капле. И я отдал бы ее всю, лишь бы узнать главную тайну жизни...

Все же я любил этот мир.

Мертвые не знают, что значит быть живыми, а живые не знают, что значит быть мертвыми.

Я никогда не мог идентифицировать себя с телом, выстраивая отношения в соответствии с траекторией духа. Не мог мыслить только простыми схемами, привычными оборотами, фразами из разряда дешевой оперы и устоявшимся порядком событий, представляя такой способ мышления — суетливым, чахнущим в самом себе узнике, который собственноручно запер себя в решетки. И эти химеры, которые в нас бродят — напоминает заброшенный мертвый разум, по которому шастают одинокие призраки, в котором давно уже не существует жизни, а лишь сухой алгоритм, матрица ходов, обусловленных не нами и не нашими мыслями. Мы не подходим вручную. И в дождливую ненастную погоду ходим как швейные машины с зонтиком.

Он говорит, злой рок навис над нами, Мельмот, и ты обречен. Проклятый скиталец. Думаешь, что укрылся от невидимых сил, которым не нужны глаза, чтобы тебя видеть? Твой путь тебе не принадлежит. Иди же по нему, ступай спокойно, как по ветру, и пусть шаг твой будет легок и ровен.

Что же, и я пойду. Странная тебя ожидает дорога. Я знаю. Нет, не поступая как Чайльд-Гарольд, наоборот. Приветствую тебя. Salut!