Поток сознания

Поток сознания

Обычный дерьмовый денек. Опять. Как же достал этот город. Сижу в древнем автобусе, на вшивом сидении, и думаю, когда же меня исторгнет из себя это место. Я делаю его таким, своим сознанием, бредовым, конечно же. Мусорки, помойки, остановки, одинокие фонари, стоящие близ разного рода притонов в полу заброшенных зданиях, в которых и бомж то ночевать отказался бы. Но людей сие не смущает. Отчего ж? Все ходят сюда за одним. До дома ехать еще минут пятьдесят. Есть время поразмыслить. Занятие это, странным образом не дает мне ни боли, ни страдания, ни удовлетворения или умаления чувств. Бразды правления я давно отдал своему сознанию, что выше меня, выше моего бессмысленного существования. Оно предстает предо мной в минуты покоя. Серьезно. Я могу его видеть. Обычно, как только прихожу в жилище, я сразу заваливаюсь на кровать, не снимая изодранных ботинок и засаленной курточки. И в состоянии размышлений я могу увидеть невидимую оболочку моего сознания. Происходит такое часто. Оно появляется в промежутке между запамятованием собственной сущности и осмыслением подглядывания за мной потустороннего. Ибо мое сознание не мое. Оно как бы ходит вокруг да около и смеется над бренностью моей жизни. Ухмыляется, словно старый дед, лежащий на смертном одре, видя вокруг себя выводок лицемерия – его сыновей и внуков.  Все они ждут одного. Но старик не так прост, он знает, что на том конце он перестанет существовать. А раз он перестанет существовать, значит, не сможет осмыслить прошедшую жизнь. И зачем ему тогда оставлять нажитое тяжким трудом состояние своим детям? Все горит ярким пламенем в сарае, где упрятал имущество старик. Дети в панике, берут ведра, ковши, пытаются затушить сарайчик. В нем ведь столько денег, драгоценностей и прочих богатств. И вот старик чувствует, что жизнь подходит к концу, черные соки потекли из него ручьем, но он не сожалеет, что умер, совершив мерзкий поступок, да и к тому же обделавшись. Нет. Он лишь жалеет, что не сможет посмеяться над рожами этих ублюдков, ждавших его смерти. И умирает. Также и сознание смеется надо мной, но осторожно, ласково. Ибо знает, что без меня не будет и него. Я будто колба, носящая в себе семя страшного вируса. Вируса, имя которому Сознание. Прошло 25 минут. Я взглянул на часы. 00:32. Через четыре часа снова на работу. По телу пробежала дрожь. Я так привык к этой усталости, что скоро настанет время, когда она мне будет нравиться.  Члены мои исхудали, стали вечно липкими от пота. На голове волос осталось меньше чем на лобке. А мне ведь нет еще и тридцати. Руки стали бесцветны, кожа на них шелушится и спадает слой за слоем. Иногда мне кажется, что такими темпами, и я смогу увидеть свои белые кости, пульсирующие вены. Мысль об этом греет мою душу. Всегда хотел узреть себя изнутри. Головная боль увеличивается с каждым днем. Я ощущаю, как мозг бьется о стенку черепной коробки, желая высвободиться из-под гнета злого гения, умышленно пытающегося уничтожить этот мозг. Все в этих тленных телесах пытается уйти от меня, совершая одну катастрофическую ошибку – заблаговременно предупреждать меня о побеге. Я не настолько туп, чтобы дать свободу разуму, душе, сознанию и чувствам. Все это, конечно не мое, но я не хочу отпускать столь драгоценных мне друзей. Что тогда я? Раз вышеперечисленное ко мне априори не относится, ибо знаю, что они не людские аспекты? Я… Я ничто. Я всего лишь плоть. Я кровь и мышцы. Я мясо. Кусок мяса, весело шагающий по планете. Запах химикатов прижился мне и стал естественным. Вот что творит с людьми долгая работа на химзаводе. На первых порах все отлично, ты не уделяешь внимание проблеме этой работы. Год спустя проявляются признаки ухудшения зрения, координации, общего состояния, ты не отдаешь себе отчета в происходящем с тобой процессе. Ты все еще упорно работаешь. Ибо я люблю упорно работать. Тяжелая работа отвлекает меня от мыслительной деятельности. У обычных людишек после трудового дня сил не остается думать. Это не про меня. Если бы была такая возможность – работать сутки напролет, при этом не уставать и не спать, то я бы с удовольствием пользовался такой возможностью. Это, можно сказать, моя мечта с детства. Я работаю на химзаводе уже двенадцатый год, и до сих пор не нашел предела отупению чувств и убиению здоровья.  В одном я уверен на сто процентов – я проработаю здесь до конца своих дней. Эта мысль успокаивает, я, будто погружаюсь в баночку с теплым медом. Я утопаю в меду: вот единственное объяснение ощущению своей работы. Мне даже разговаривать ни с кем не нужно. Да и не поймет никто. Какой человек будет слушать россказни о моей вечной боли, переступающей границу и плавно перетекающей в удовольствие.  Я путаюсь в самом себе, поэтому боюсь людей. Мои мысли и идеи плавают в бульоне противоречий и разногласий. Я вдыхаю этот мерзкий аромат испражнений моей души. Дабы суп из мыслей не застоялся, я перманентно его размешиваю. Хочется разбрызгать этот идейный эякулят на все и вся, поделиться кусочками боли. Разум трещит по швам от вереницы событий, случающихся в нем. Кажется, что вот-вот, и он захлебнется в самом себе от переизбытка информации. Я в эти моменты абстрагируюсь от разума. Пусть сам решает свои проблемы. Ветер отграничивания гуляет в нем, разбредаясь по комнатам большого домика разума, неся благую весть – все можно. Можно абсолютно все. Я не готов принять данную мыслю, сопротивляюсь. Но уверен, что скоро поддамся, лягу с этой идеей в постель, как блудница. Все начали выходить из автобуса. Конечная остановка. Я решил посидеть еще немного, водитель все равно вышел покурить. Я смотрю на стекло, исцарапанное и грязное, но пропускающее свет от недалеко стоящих домов. Я встал, прошелся по автобусу, чтобы размять дряблое тельце. Меня коснулась истома от ощущения боли в пояснице, суставах, мышцах. Оргазм был недолгим. За время удовлетворения я успел пробежаться глазами по внутреннему убранству автобуса: ржавый и испачканный осенней грязью пол, одернутые кожей сидения. В некоторых местах наружность кресел проглядывала из огромных дырищ, оставленных от ножа и расковырянные острыми ногтями непонятно кого. На самом дальнем конце автобуса, на последних сидениях были видны следы от спермы. Тут часто такое бывает. Падших женщин любят брать в автобусе. Не знаю от чего. Отсюда возникают разного рода заболевания. От соприкосновения кожи с грязными креслами, да и к тому же с резвящейся на тебе распутницей. Все это приводит к болезням. Не завидую парню, который был здесь в последний раз. За время существования сего маршрутного автобуса я насчитал 362 совокупления только на том сидении. Вероятность схватить что-нибудь очень велика. Интересно, проститутки не додумались до коллаборации с венерологическими частными клиниками? Могли бы поднимать много зеленых. Но мне то, какое дело. Ко мне подобное не относится. Я перестал интересоваться местными путанами лет в пятнадцать. И вообще с этими женщинами лучше не связываться, ибо залетев, они почему-то не делают аборты, а лезут с пузом к клиенту, осеменившему их. Странно. Но даже если бы я сейчас этого хотел, мне не грозило бы такого печального исхода. Я давно сделал вазэктомию, и теперь счастлив. И так на шее хватает племянницы, вечно кричащей о себе. Поскорее бы ее выпроводить за дверь, да только некуда ей будет идти. Мать ее мертва, а отец – мой брат, нежится на тюремной койке за приставания к собственной дочурке. Упекли его года три назад, соседи услышали крики тогда еще шестилетней племянницы, и вызвали полицию. Я был на суде брата, он никак не мог понять, почему его осуждают за чрезмерную любовь к дочери. Вот такой у меня брат. Выродок выйдет на волю только через 22 года, так что бояться не за что. У меня были трудные отношения с братом, он старше меня на три года, всегда измывался надо мной. Воспитаны мы были в доме сирот. Родителей никогда не знали. Только я и он. Жестокость – мягкое слово для обозначения того, что делал со мной брат. Однажды он воткнул в правый бок моих легких ручку. До этого он писал ею письма для людей, которые посещали сиротский дом, дабы нас усыновить. Я всегда мешал ему писать, просил поиграть со мной. Ну, вот он и не выдержал. Голова раскалывается. А таблеток не будет даже к концу недели. Придется потерпеть. Экономить меня заставила прихоть о скорейшем избавлении от племянницы. Устроить ее в частную школу-пансионат для девочек и дело с концами. Я смогу не отвлекаться на нее. Осталось набрать какую-то тысячу до суммы за оплату школы. Еще пара дней и возомнившей себя королевой племянницы не будет в моем доме. Водитель сказал мне выходить из автобуса, я не спеша выволок свои кости из транспорта и побрел в сторону дома. Знакомые запахи. Хоть я и проработал всю сознательную жизнь на химзаводе, где рецепторы теряют свои способности, чуять запахи я пока еще не разучился. Веяло трупом собаки. Этот резкий запашок всегда мне нравился. Отбивал туманные думы. Это как кольнуть расплывающуюся на полу серую массу, которая занимается самозабвением. После укола масса перестанет расплываться и немедленно начнет обретать форму чего-то прекрасного. На улице никого не было. Что хорошо. Глянул на часы. 1:03. Свет почти везде погашен. Я шел, смотрел на овдовевшую луну и думал о том, что надо слить бензин с машины соседей. Хотелось нюхать. Скорее всего, не сегодня. Завтра может. В спине образовался пласт замерзающего пота. Сил помыться у меня уже нет. Приду домой, приготовлю заранее завтрак недопринцесске. Выпью спирту и лягу спать. Просплю часа два и снова на смену. Не жизнь, а малина. Обожаю свою жизнь. Так, если посчитать, что я накопил сумму на годовое обучение племяшки, то оплачивать мне нужно будет еще 8 лет учебы. Еще восемь лет работы на химзаводе. Это по мне. Как раз настанет юбилей – 20 лет химслужбы. Вот тогда будет повод купить себе телевизор. От одной только мысли прихожу в восторг. Ключицу ломит, надо быстрее лечь. По дороге начал любоваться шрамами на руках. Не заметил небольшого выступа на тротуаре, споткнулся и упал наземь. Вроде ничего страшного. Какая боль. Перевернулся на спину и начал хохотать. Будто вспомнил старый, но хороший анекдот. У подъезда дома небрежно сидели подростки, выкуривая по кругу траву. Я не обратил внимания и пошел дальше. На лестничной площадке пахло уже родным запахом мочи и фекалий детей и стариков, живущих на первом этаже. Прямо у лестницы мыла поношенное белье женщина бальзаковского возраста. Мыла она в тазике, вода уже была грязнущей, становилась темно-багровой от остатков чего-то на белье. Женщина нагнулась в три погибели, так чтобы ее ночнушка уже не могла скрыть ее здоровенного зада, обтянутого трусами. Женщина увидела входящего меня и подмигнула. Мне же не было до нее дела. Я ничего не ответил. Она боса, почти нага. Ночнушку ей было пора уже менять. При каждом ее вздохе большая грудь может вызвать оторопь у любого мужика. Даже у меня. Как-нибудь надо прикупить ей новых пижам. Негоже так расхаживать по жилому дому, переполненному наркоманами, зеками и другими нелицеприятными персонажами. Из двери напротив ее выпяченной задницы вышел маленький ребенок. Думаю, дитя хотело попить материнского молока. Мамаша, не вытерев рук от стирки, взяла ребенка. По запястьям потекла вода, шматки серой грязи так и норовили перепасть на малыша. Я доковылял до лестницы и начал взбираться на нее. Краем глаза лишь заметил, что женщина заткнула внезапно заплакавшего дитятю вытащенным розовым соском. Ребенок был доволен кормлением. Мамаша оперлась спиной о стену и решила вздремнуть. Вот так я и оставил женщину на первом этаже: заснувшей и грязнущей, с голой грудью и ребенком на руках. Усталость ложилась на бельма. Я пошарил в недрах огромных карманов моей курточки и нашел ключи. Надо бы зашить левый карман. С осложнением открыл дверь дома. Племянница правильно сделала, что заперлась изнутри. Знала, что, скорее всего поздно буду. Нужно спирт упрятать в холодильник. На химзаводе иногда дают за ненадобностью по случаю перевыполнения сроков за неделю. С моим упорством в работе, спирту у меня прибавлялось достаточно часто, что не могло не радовать. Много я не пью, так с соседями обменяться можно на туалетную бумагу или спички. Открыв холодильник, заметил,  что племянница сама приготовила завтрак. Ну, хоть что-то путевое сделала за день. Спит она уже давно, наверно. Беспокоить ее не стану.  Поставил только что принесенную баночку спирту и вытащил холодненькой, заждавшейся. Ну, хоть немного расслаблюсь. Усевшись на диване, начал нагонять своих коллег по цеху, которые уже в конце смены принялись за дело. По телу пронеслось тепло. Я распластался с притупленной головной болью на диванчике. Пружины чувствовались моим телом, один острый конец решил впиться в круп. Да мне было уже плевать. Даже если бы война началась, я бы не встал. Я погрузился в ночные думы. Я всегда пытался узнать, откуда у меня ярая предрасположенность к боли. Всю жизнь думаю, да никак не додумаюсь. В сиротском доме говорили однажды, это передавалось из уст в уста. Что наши с братом родители вкалывали нам дозы. Не знаю точно чего, то ли метаквалона, то ли лизергиновой кислоты. Может быть, это меня на путь и наставило. Хотя обычно от этих препаратов кайф ловишь. И думалось мне – на кой родителям понадобилось вкалывать нам наркотики? Ответа нет. Только предположения. Даже брат не помнил всего того, что мы испытали на себе. Очередной скачок боли. Очередная неописуемая радость. Будто в мозгу устроили светопреставление. Кровь ударила в головенку. Я вскочил с дивана. Было немного холодно, я забыл закрыть окно. Посмотрел на часы. 02:32. Уже скоро. Пойти лицо умыть что ли? Весь заспанный. Но хоть энергии набрался. В ванной свет всегда горел тускло. Это мне и нравилось. Я любил здесь оставаться один. Раз в месяц позволял себе роскошь – наполнить ванную до краев, обычно без пены. Но даже в простой и теплой воде я любил обволакивать свое тело. К сожалению, в этом месяце я подобное  удовольствие получал, так что… Я подошел к раковине и вымыл лицо. Я смутно вижу очертания себя в зеркале. Надо купить очки. Это очень дорого. Автоматически потянул руку влево, за полотенцем. И не обнаружил. Племяшка, должно быть решила в лишний раз воду истратить и стирку устроить. Хозяйка дома и так счетчик подкручивает, а тут еще это. Ну, не пожалею мерзавку и разбужу. Захожу в ее комнату, включаю свет, и не нахожу племяшки. Где она? Где она, черт меня дери?! Я уселся в ее кровати. Все чисто, все прибрано. Давненько я к ней не захаживал. Никаких следов драки или чего-либо другого. Живот начал болеть. Нет, племянница меня знает, она бы ни за что не убежала из дома, да и к чему ей это? Значит ее похитили. Я встал с кровати и начал рыться в ее комоде. Одежда, школьные принадлежности, много косметики. Ничего не украдено. Что делать? Я начал осматривать дом. Так. У нее были запасные ключи. Открыть она могла только мне. Больше никому. Особенно ночью. А если ее похитили не ночью? Был слышен звук приближающегося поезда метро. Вагоны резко промелькнули между окнами дома. Всегда любил звуки поезда. Да о чем  я думаю?! Нужно племяшку искать. В остальных квартирах на всей площадке здания меня никто не знал, потому что я редко показываюсь на людях, при том, что нередко прихожу поздно и ухожу рано. Знал меня только, только наш общий с братом знакомый – аптекарь. Он живет на 4 этаже, на  два выше моего. Неужели брат сбежал из тюрьмы, чтобы окончить свое дело. Было бы совсем тупо, если он всерьез остался у этого проходимца аптекаря. Так получается, пока я спал, брат, находящийся на 2 этажа выше, трахал мою племянницу. К горлу подступил ком. Я выблевал содержимое и так пустого желудка прямо на стену. Рвота эстетически спадала к полу и рисовала какой-то рисунок. Мне стало не по себе. Спасение брату найти не получится, если он и вправду сейчас находится в этом же здании. Я вышел из дома с молотком в руке. Мне хотелось блевать, блевать, и еще раз блевать. Глаза покраснели, стали зудеть. Я ничего не ощущал, кроме боли. Но иной, новой боли. Боли от отвращения. Под восьмой ступенью лестницы я схоронил когда-то пистолет, с шестью патронами. Этот пистолет давно подарил мне брат. Дурак. Я отковырял ступеньку концом молотка и вытащил оружие. Опять подступы рвоты. Пронесло. Я забыл опустошить мочевой пузырь, в доме мне не хотелось в туалет. Сейчас же меня разрывало. Мне плохо. Я добрался до квартиры аптекаря. Недолго думая, я попытался выбить дверь. Я было уже приготовился, уже разогнался и заметил, что дверь слегка открыта. И притормозил. Не знаю, почему, но я посмотрел на часы. 02:43. Дверь была подозрительно открыта наполовину. Я зашел. Впереди стояли два окна. В зале, умещавшем в себе кухню и спальню, слышны были звуки. Звуки тихого вагинального проникновения. Я примкнул к стене, заглянул за нее. И увидел. Как толстый, обнаженный аптекарь сует свои пальцы в племянницу, при этом шепча ей на ухо свои пожелания и больные фантазии. Племянница будто спит, или что-то такое. Возможно, аптекарь накачал ее какими-то лекарствами. Он встал и уже приготовил свой член, чтобы растлить им мою милую принцессу. Да только поздно, мразь… Я выскочил и изрешетил ему грудь. Послышался гулкий удар о пол. Тяжелая туша этой суки упала. И не встанет. Я поглядел на племяшку, ее стеклянные глаза смотрели вдаль. Лежа на диване, она съёжилась в комок, по всей поверхности тела вырисовывались синяки. Она прикрыла себя. По ногам стекала кровь. От проникновения. В секунду, когда я окинул взглядом племянницу, из кухни вышел недопапа, мой брат. И вышел он не ошарашенным и удивленным, а в полной готовности, с пистолетом наперевес. Его лицо источало ненависть и презрение.  Во мне не было ненависти. Ненависть – удел слабых. В чем смысл ненависти, если ты просто можешь убить человека, отправить его в небытие. Вот и я был готов. Идея об убийстве никогда не мелькала в моей голове, и сейчас не мелькает. Это не ужасало меня. Вмиг смерть стала чем-то обыденным и несуетным. Мы смотрели друга на друга. Ни слова не произнесли. Стояли, образовывая прямую линию с точками на концах. Одна точка – я. Вторая точка – он. Оба быстро  подняли руки и выстрелили. Я в него, он в меня. Тут же оба упали. Как жаль, он попал мне прямо в глаз, напрямую задев мозг. Разум начал угасать, сознание умирать. Ни о чем я не подумал в момент смерти, кроме двух вещей. Первое – что во время смерти проносится вся твоя жизнь. Это полная херня. Просто секунда. Второе – я благодарен брату, за то что он смог подарить мне наивысшую степень боли. Боль от смерти. И пусть боль длилась ничтожно малое количество времени, я успел прочувствовать ее от края до края. Настолько лучшей доли в своей жизни я и представить не смог. Эта боль объяла меня вечным наслаждением.