Пожар

Пожар

Дом архитектора, изюминка всего микрорайона, а по определению самого архитектора - и всего города украшение, сгорел. Новостные сводки деланно-тревожными голосами протараторили об отсутствии жертв, пожарные машины, лениво гудя, расползлись по своим сонным гаражам, а соседи вернулись к телевизорам и уютным кухням, где уже созрели вечерние сериалы.
Но пожара без жертвы не бывает: например, Петр Олегович, тот самый архитектор, повредился в своем сердечно-сосудистом составе и разгорячился аж до нервного срыва. В стационаре городской больницы он до желтизны лица был прокапан и проколот, напичкан, восстановлен, успокоен и выдворен по типовому маршруту - больница, аптека, дом.
Домом для них с женой теперь служила хижина, прикупленная когда-то Петром Олеговичем по случаю увлечения садовыми деревьями и ландшафтным дизайном, навыки которого он и оттачивал на этой неудобице, прилипшей к северной кромке города.
В последние годы, однако ж, хозяин на дачу являлся редко, ибо, как говаривал он частенько, не давалась ему сельская жизнь с ее пылью, гниением органики и ордами мух и комаров, которые составляли целые многосложные цивилизации вокруг соседских коз, коров и их навоза во всех его разновидностях и сочетаниях.
Правда сказать, если б заглядывал Петр Олегович внутрь себя, то заметил бы и другие преткновения. А именно, отталкивала его странноватая деревенская плотность населения, при которой телесно все живут друг от друга дальше, чем в городской застройке, а в душевном смысле - куда ближе и нагляднее городских.
При такой общинности очень скоро деревенские узнавали новичков и знались с ними потом весь остаток жизни.
И с каждым из односельчан нужно было поздороваться, даже если приветствие это больше походило на презрительный плевок. С каждым, если уж не повезло встретить кого из доброжелателей посреди улицы, нужно остановиться для беседы, порасспрашивать, да поотвечать. И таким заходом всякий сосед выведает из тебя все обо всем, да так, что почувствуешь себя будто насильно раздетым и выставленным на обозрение.
А в конце такой беседы, мучительно долго, в несколько попыток, прощаясь, еще обременит тебя собеседник и бесполезными советами, напрочь лишенными какой-либо компетентности. Но с таким твердым видом исполненным достоинства, как будто советы эти - не рекомендация, а Великий наказ на все грядущие поколения твоих потомков.
Ну а если оказать кому мелкую услугу, вроде одолжения лопаты (которую, кстати, никогда не вернут обратно), то уж тут в приступах необъяснимой роднящей тяги, соседи и вовсе прорываются во двор, а то и в дом, несут свои пироги или обсиживают твою скамейку, готовые часами болтать ни о чем и почитающие тебя чуть ли не вековечной своей родней.
Но столь тесной близости с чужими людьми Петр Олегович не понимал, не желал и, честно сказать, не выносил. Потому и на работе, например, где он пользовался уважением и даже тем же почтением, он удерживал назойливых и склонных к панибратству сослуживцев на расстоянии, заслоняясь напускной холодностью и равнодушием. Да и как иначе?
Молодые, которые дипломы купили, а на работу в бюро устроились “за красивые глазки”, напирали с неистовой дерзостью, какая и достойным специалистам была бы непозволительна. А все потому, что на поверку открывались они интриганами, хитрецами и корыстниками, жаждущими запрыгнуть повыше, и устроиться потеплее. И чтоб непременно за чужой счет потом процветать.
Вот и теперь, стоило Петру Олеговичу провалиться в вязкое месево болезни и беды, тут же сыскали ему замену, сместили, понизили и усадили в крошечное кресло в кабинетике без окон. Выдающегося архитектора ткнули на выдачу глупых справок и выписок! Конечно, лицемерно прикрылись извечными лучшими побуждениями. Для него, де, так будет проще и легче с его-то пошатнувшимся здоровьем. Можно подумать, на его место не метили заранее, как хищники, ожидая в кустах преудобного случая.
Петр Олегович хорошо знал олуха, занявшего его должность, знал дерзкую хватку этого нового недоархитектора. И его профессиональную пустоту и нелепость. И знал о его влиянии на начальника, которого теперь на светлую сторону не переклонить.
А потому Петр Олегович внутренне сник и снизился. На работе он был просто машинкой по выдаче бумажек, а дома - бездельным и неуспешным дачником, от которого теперь даже назойливые соседи шарахались, как мухи от дихлофоса. Не любили они бездельников.
Так бы гнила и кисла на органической дачной подстилке жизнь Петра Олеговича, но случилось в его жизни иное нежданное новообразование - тридцатипятилетие выпуска из школы и встреча одноклассников.
Петр Олегович бывал как-то на этом мероприятии и теперь содрогался от одной только мысли о том, чтобы заново окунуться в этот аквариум тщеславия с коллекцией неудачников, больше похожих на карикатуры прошлых самих себя.
И вообще, самое лучшее в этих встречах - это возможность не приходить. Потому, что теперь это вовсе не знакомые и друзья, а толпа чужих и незнакомых людей, вроде той, что видел он каждое утро на остановке.
Правда, на сей раз позвонил Сашка Щадилин - его школьный лучший друг, которого Петр Олегович не видел лет двадцать и которому единственному был искренне рад. Пришлось идти.
Весь вечер Петр Олегович просидел в тихом уголке, стараясь слиться со стеной ресторана, на которой висела репродукция с хвастливыми охотниками, травящими байки и небылицы.
Сашка же все не мог добраться до своего друга Петрухи, поскольку стал он священником, на мероприятие прибыл в подряснике и с иерейским крестом на длинной цепочке, чем невольно привлек к себе всеобщее внимание, как доброе, так и прочее.
Наконец, недоброе это торжество допрело до той стадии, когда музыка в стиле диско занимает все звуковое пространство, народ разбивается на близкие по интересам пары и тройки, и каждый предоставляется сам себе. Вот тут-то друзья и встретились по-настоящему.
Это уж потом, вспоминая дружескую беседу, Петр Олегович понял, что решительно ничего не выведал об о.Александре, о его жизни и достижениях. А весь вечер только и барабанил о своем наболевшем, да о жестокостях судьбы, об окружавших его на работе и дома злых и хитрых людях, о проблемах в семье. Таких, например, как ссора с единственным сыном. Ну и, конечно, о сбежавшем здоровье.
– Все по грехам, – только и отвечал батюшка, стоило Петру Олеговичу вопроситься о Боге и Его роли во всех этих злоключениях и несчастьях. – Это не Бог тебя наказывает, Петрух. Это грехи вылазят боком.
– Да какие грехи, Сань!? Ну, ты что? – Петруха даже поперхнулся от неожиданного поворота беседы. – Я ж не убийца, не бабник. И вообще…
– У всех грехи есть, – ответил батюшка. – Вот, сейчас начнется Великий пост, бери, и открывай их в себе по чуть-чуть.
Что тут скажешь? Вот, странное дело - озарение. Иногда, хоть библиотеку книг прочти и проповедей выслушай на общий объем в месяц длинною, а все мимо ушей. Но иной же раз короткое и прицельно-точное слово так метко вонзится в ум, что там будто щелкнет что-то. Дзынь! А потом еще заляжет эдакое словечко в душу, грызет ее и понуждает задумываться вновь и вновь.
Так случилось и с грехами этими - засели они в сердце Петра Олеговича и все выискивали выход. Но выход не обретался.
А с началом поста, о котором Петр Олегович случайно услышал на работе, несколько начальных дней бедолаге припоминалась эта беседа с о.Александром.
И так навесилось над ним это экзистенциальное несчастье, что невольно пришлось ему помышлять о грехах. Он даже прочитал кое-что из литературы, посмотрел кое-что из проповедей в интернете. Все пытался составить общее представление.
В итоге нашел в себе только некоторую леность к нелюбимой работе.
Однако, мысль продолжала червоточить, особливо, когда даже новый архитектор что-то там изрек о покаянии и посте.
Петр Олегович не представлял и помыслить, чтобы недоучка опережал его в познании... хотя чего-нибудь. А поэтому поиски грехов пришлось возобновить.
Впрочем, довольно пустые, поскольку сыскалось только осуждение в сторону начальника, который спустил его вниз по лесенке его великолепного восхождения. А там, пожалуй, и молодой архитектор в воображении Петра Олеговича примыкал к начальнику, ибо тоже бывал судим частенько и нещадно.
Целых два дня Петр Олегович отдыхал от этих аскетических обременений, пока случайно не осенился: очень он не любил встречи одноклассников. Давно шутил он, что выпуск из школы - это дар не видеть одноклассников никогда, и отвергать такие дары глупо.
Эдакий взгляд, при добросовестном рассмотрении, Петр Олегович признал, хотя и с тягостной потугой, излишне высокомерным, даже презрительным. И, выходит, грешным.
А это, в перерасчете на душу, даже без калькулятора ясно, что уж совсем много народу им осуждено. Ведь одноклассники являлись с женами и мужьями, рассказывали о коллегах и детях. И всех их, к своему стыду, Петр Олегович презирал, сторонился и в свою душу не пускал, как вирусную инфекцию в носоглотку, защищенную коронавирусной повязкой. Или, применительно к душе, защищенную презрением.
Удивленный многочисленностью осуждаемых им людей, Петр Олегович взялся терпеливо перебирать всех знакомых, начиная от тех, кого знал хорошенько, и постепенно придвигаясь к тем, чьи имена вспоминались с трудом. И здесь его удивление возросло до изумления - список-то был необъятен.
– По крайней мере, я не осуждаю… – пробормотал он сам себе, зайдя с обратной стороны и зачав синодик людей, которых он никогда не судил. – Не осуждаю…
И замер: перечень достойных остался пуст, если не считать его собственного имени, поскольку сам себя он не осуждал. Имелось у него ко всякой своей неладности рациональное объяснение. Точней, оправдание.
“Я всех ненавижу…” – наконец заключил он. Видимо, открытие потрясло его, потому что он снова пожелтел и припомнил больничный стационар, нервный срыв и пожар, который, кстати, привел его в такое отчаяние, какое, пожалуй, только грехом и можно объяснить. И отчаяние, и гнев, и уныние.
Чтобы скорее восстановить поколебленное равновесие, Петр Олегович бросился изучать разновидности грехов и чины исповедей, но нашел, что был прав: осуждение, гнев, отчаяние и уныние - это грехи, да еще и какие! Но с ними отыскал он в себе сребролюбие, злопамятство, чревоугодие, леность, гордость. А там, к стыду Петра Олеговича, припомнилось и тщеславие, и ревность, и зависть, и ложь. И даже откровенная клевета - и такое было, если уж быть по-настоящему правдивым.
И выходило у него вполне, что Петр Олегович - это самый подлый и гадкий злодей и негодяй, из всех, кого он знавал когда-либо. И так крепко и невыносимо тягостно придавило его эдакое понимание себя, будто плитой могильной, что он и вовсе потерял покой.
А грехи терзали, мучили, и все выползали и выползали из его памяти, как при пожаре заразные тараканы вышмигивают из своих потаенных и затхлых щелей.
Припомнилась Петру Олеговичу и жена, которую он не раз унижал и оскорблял даже на людях, кичась своими успехами и образованностью. Припомнилась и та девушка, которой он обещался в юности, но которую предал бесчестно и жестоко. Вспомнил и о родителях оставленных в одиночестве, на которых у него никогда не находилось ни времени ни… любви.
Наконец, проявился в его мыслях и образ сына, которого он так же безжалостно и грубо растоптал в свое время, разорвал, как неудавшийся проект, и вышвырнул из своей жизни.
– Боже… – воскликнул Петр Олегович и даже вскочил на ноги, чем напугал сам себя. – Как же так?
Он пустился шерстить книжные полки, чтобы сыскать маленькую бумажную иконочку Божией Матери, которую ему подарил Санька еще в те стародавние и юные годы, когда Петруху знали добрым и сердечным юношей. Но, наконец, вспомнилось ему, как он выбросил ту открыточку в день своего выпуска из института.
– Как же? - он устало осел в кресло и позволил воспоминаниям оживать в его голове. А их, жестоких и безжалостных, набралось так много, что он снова вскочил и заметался туда-сюда по кабинету.
В конце концов, не в силах вынести собственной бездушности, надменности и бахвальства, собственной подлости, льстивости и трусости, он бросился звонить о.Александру и вскоре уже мчался по шоссе в соседний город, где тот служил священником. Да и та дружба сохранилась не потому ли, что все эти годы они попросту не виделись?
О.Александр встретил его такси на неогороженной площадке у входа в храм, куда выбежал прямо в богослужебном облачении.
Петр Олегович вырвался из машины как ошалелый пожарник, даже не захлопнув дверцы, подскочил к приятелю и без приветствия бросился к нему на шею:
– Батюшка… – прохрипел он отчаянно. – Неужели это я?
о.Александр принял его в объятия, чтобы успокоить, но тот как полоумный блуждал взглядом и все бормотал что-то невразумительное.
Однако, тепло сочувствия смягчило его исступленье, он нашел выход горю и разрыдался, весь трясясь и выкрикивая обрывки фраз и мыслей.
– Мой сын… – наконец пожаловался он и сжался, будто хотел уменьшиться до пределов незаметности, задрожал крупно в приступе истерики, согнулся пополам, схватившись за сердце и осел прямо на тротуар.
О.Александр пригнулся к нему близко.
– Что с ним, с сыном?
– Мой сын… Ненавидит… Меня, – Петр Олегович замер где-то внизу, встав на колени и вцепившись в подол батюшкиного подрясника. – Я их развел… Я… Интригами. Клеветой. Я развел их… А он потом понял… это.
И несчастный опять разрыдался взахлеб, беззвучно сотрясаясь, тыкаясь лицом в батюшкины ноги и привлекая взгляды расходящихся после вечернего богослужения прихожан.
– Что же я за человек? – вопрошал он сам себя. – Неужели это я?
Батюшка и сам опустился на колени, чтобы быть к нему ближе, снова обнял, прижав к своему плечу его голову, как как прижимают голову расплакавшегося ребенка:
– Это ты… – подтвердил он с горечью человека, который и о себе все хорошенько знал. – И я такой же. И все мы такие же.
– Что же делать со всем этим? – Петр Олегович отпрянул, чтобы всмотреться своим диким скачущим взглядом в глаза единственного своего друга, единственной своей надежды. – Как с этим жить? Как не спрятаться за высокомерием? За самооправданием? Ведь жить невозможно с этим! Как провалиться мне сквозь землю? Сквозь землю… Как провалиться мне?
– Нужно каяться… – успокаивал батюшка и снова прижимал его голову к своему плечу. – Что можно исправить - надо исправлять. И каяться.
Через час только кое-как пришел в себя болезный Петр Олегович. Он сидел в батюшкином кабинете, раздавленный и неподвижный, как тяжелая каменная статуя, на которую обвалилась гранитная скала.
– Не понравилась она мне, жена его. Хорошая она женщина, заботливая, тихая. А я, вот… Невзлюбил… Ну, и ухитрился через подлости, через интриги… Выдворил ее вон. А она была беременная, – он поднял к батюшке мутные глаза, наполненные слезами. – И теперь живет, как мать-одиночка, родила. Внук у меня, уже три года ему. Тоже Петром назвала, несмотря ни на что… Так они задумывали с сыном вначале. А я его даже не видел ни разу. Такой я мерзавец!
– Иди и исправляй, – приказал батюшка с теплотой, с пониманием, но твердо. – И не бойся себя. Не увидишь болезни, не исцелишься.
– И как же мне жить с этим без… Это же так жжет, прямо выгораю весь. Больно так… Грехи эти…
– Ты людей прости, – ответил батюшка со знанием дела. – Дай им право быть лучше, чем ты. Дай им право совершать ошибки, быть неидеальными. Прости ты их. Только так и получишь облегчение и себя сможешь принять. И начинай с близких.
Долго они еще беседовали, не растворяя штор, уже в вечерней темноте. Все искали лекарство. Но не от боли - обезболивающие для человека, оголенного перед своими грехами, известные - надменность, высокомерие, ложь, лицемерие, клевета. Много их, легион. И все шествуют в расписных кафтанах самооправдания, усиливаются доспехами осуждения и самовозношения. И вот - уже не болит. А болезнь на месте, только прикрыта и спрятана до поры. До той поры, когда явится плач и скрежет зубов.
Но истинное лекарство от той болезни известное - покаяние. Правдивое осуждение в себе греха и решимость к его исправлению. Смываются же струпья и нагноения те исповедью, а удерживается и согревается такое лечение горячей слезной молитвой, ибо в сердце Бога не призовешь, без Самого-то Бога. Он ведь живой.