Право Кукловода

Пролог

Метель бушевала в Приспринге уже который день. Со всех сторон город окружали высокие стены, с севера ещё и горы, потому стихия здесь расходилась в полную силу нечастно, но уж когда расходилась — снега наваливало за целые годы. Знатная то метель была. Колючий ветер разбивался о стены с рокотом, а сугробы грозили засыпать дверь и окна первого этажа. Тем труднее было поверить, что глаза не обманывают, и Том увидел, приколачивая назад расшатавшуюся створку, именно то, о чём подумал.

Прямо в снегу, совершенно недвижимая, сидела старуха.

Том, пусть пока не так уж много прожил, успел повидать многое. Мать умерла при родах, отца отнял зелёный мор, и ещё мальчишкой пришлось познать нужду и запятнать себя не слишком достойными деяниями. Том воровал на западном рынке, потом на восточном, затем, когда местные торгаши запомнили его смазливую мордашку и стали звать стражу при одном только приближении, пришлось перейти на южный. А южный рынок — место нехорошее, это в столице знал каждый. Да и правление Файсула, Короля-Дурака, прелести ему совсем не добавило. 

Времена настали тяжёлые, а главная улица вместе с южным рынком всегда привлекала столько страждущих, что даже получила название Площади Попрошаек. В дни, когда из тёплых мест возвращались купцы, когда знать дальних пределов прибывала к королю на пир — здесь и вовсе было не протолкнуться, стояли духота и смрад. Старики и калеки заполняли улицу, оглашали криками, отравляли дыханием, и вскоре городская стража стала выстраиваться вдоль дороги, чтобы оградить гостей столицы от ненужных знакомств.

Тщетно. В какой-то момент бедняки так осмелели, что вышли просить милостыню у воинственных равентенцев. Будь это просто послы, всё, быть может, закончилось бы мирно, те в чужую страну свои странные законы не провозят, но тогда прибыл их правитель — облачённый в белый доспех геранис. Он выказал своё удивление, увидев разом столько нищих, вынул из ножен меч и любезно предложил помощь. Больше попрошайки к равентенцам не приближались и на милю, а скоро и к другим путникам лезть перестали.

Том мог только благодарить Праматерей за то, что не бродил сейчас по холодным улицам, среди прочих несчастных, что некогда кузнец Фрас пожалел его, поймав «за руку», и взял себе в подмастерья. 

Нищих всегда было в округе много, а после той выходки гераниса большинство и вовсе поселились под окнами. Все те, кто раньше надоедал купцам и лордам, стали приставать к торговцам и честным ремесленникам. Стража их не гоняла: Его Величество Файсулас велел помнить о милосердии. Хозяин Фрас потому частенько ворчал, мол, о милосердии к бедным всегда хорошо рассуждать, пока они не лезут к тебе в карман, а Тому, стыдно признать, вообще было не до того. Он на улице и не бывал обычно: наработавшись в кузне за день, засыпал тут же, в жёстком кресле, и нищих видел, только когда выходил на крыльцо подышать. Но никогда, никогда, — никогда! — не просил никто милостыню в колючие зимы, подобные этой. Так что под его окном делать этой несчастной старухе?

Но нет. Нет, ему не чудилось. Сейчас на Площади Попрошаек и впрямь сидела старуха: морщинистая, остроносая, белая с серым, как бушующая вокруг стихия. Она казалась настолько ветхой, что малейшее дуновение ветерка могло бы развеять её в прах, но этого не происходило. Старуха не двигалась, не дрожала даже, и Тому казалось, что она уже замёрзла насмерть или скоро замёрзнет. В высшей степени странно. И жалко. Кто он сам, как не безродный мальчишка, подобранный с улицы? В его сердце, в отличие от распорядка, осталось место жалости. Он заглянул к спящему хозяину, одолжил у него облезлую кроличью шубу и двинулся за старухой по сугробам.

Она всё-таки дышала. Белые спутанные космы трепетали у её лица, а бледные, как лёд, когтистые пальцы лениво гоняли по серым лохмотьям паучка. Том подумал, это чудо, что паук не окоченел, как его собратья на хозяйском окне. Но чуть слышное дребезжание в недрах блестящего брюшка всё разъяснило. Механизм.

— Это же… равентенский железный паук? — уточнил Том мягко.

Такие вещицы у них — большая редкость, а потому в цене. Глупая старуха. Продала бы — в жизнь на морозе не сидела.

Она подняла взлохмаченную голову. Сухие губы брезгливо скривились, глаза полыхнули гневом. И глаза эти были странные. Не по-стариковски прозрачные, не светлые, как у лесного народа, не белые, как у снежного, и не жёлтые, как у равентенцев. Лиловые.

— В Равентене железа, детёныш, нету, как судьбе покорности и к старшим уважения, — прошелестела.

— Вы оттуда? Тут холодно, зачем же?

Жёсткие льдинки впивались в лицо и шею, заставляя дёргаться. Но Том просто так уходить не собирался. Он ещё раз взглянул на снежно-белые космы и хрупкие плечи, бледное, испещренное сетью морщин лицо. Не равентенка, точно ведь не равентенка — те серокожие все… Паучок продолжал перебирать неживыми лапами по ткани лохмотьев.

— Холод, детёныш, — пора не вечна. И я сама здесь ненадолго. Мне не по нраву вы, сестёр любимцы.

В лиловых глазах остро сверкнула насмешка. Порыв особо пронизывающего ветра как-то пробрался в город, и Том стал топтаться на месте, обнимая себя за плечи под хозяйской шубой. Седые волосы мягко покачнулись, но старуха даже не вздрогнула.

— Прочь, — повелела спокойно.

А Том почему-то с радостью послушался. Скользя по оледеневшей мостовой, проваливаясь в нечищеный снег, он спешил оказаться как можно дальше от той, что не боялась холода. Её нечеловеческий взгляд мерещился под закрытыми веками, перестук железных лап раздавался будто в самой голове. Жутко до дрожи в коленях. Она что-то говорила вслед: кажется, что колокол скоро зазвонит. Но единственный здесь колокол, огромный и древний, тот, что у дворцовой площади, за всю его жизнь ни звонил ни единого раза. Говорят, он уж лет триста молчит. Сумасшедшая, безумная… Или ума лишился он?