Придумать позже

Придумать позже

Воротился тот слева – и направо. Справа – и налево.
Снова и снова. Подушка была твердой, неудобной, а мысли – словно гири, и свисали в горле. Комната холодная, как лед, как изморозь ранним утром, как внезапный на голову снег с дождём, от которого в правом ухе страшный Сеньор Де Отит, что б его, наверно, шакалы обыграли в шахматы, да обманули, и выгнали прочь. И как быть с ним – в одной голове? И покрывало, будто в виде заключения, в виде наказания за какие-то незримые уже ошибки прошлого – давило вниз. И к чему они ему, молодому, да почти мёртвому уже?

– Мучительно не сплю – душой болею. Как мне быть? – Сказал он врачу в халате белом.
А тот ему ответил, безучастно выписывая и расписывая что-то на вырванном листке:

– А я что сделаю? И я – не сплю. Никто не спит.

На Дурацкий Город N опустилась странная болезнь. О ней никто не говорил, были все блеклые, сырые. Все они медленно тянулись и растягивались по площадям, метро и узким подворотням. Не стрелялись меж собою псы, и не велось никаких умозаключений ни на одной из кухонь, было в них тихо, спокойно, безлюдно. И люди смотрели друг на друга и не видели в себе, представьте – себя. Все было сонным, медленным, и очень тяжёлым.

Стояли машины, прочь ушли водители. Казалось, город засыпал, задыхался в собственной пыли, да в странной пелене, что затмило ему солнце, воздух и смысл: на устах была бессмыслица, несвязная, глупая, ни к чему не ведущая, словно бесконечный поезд, идущий в черную даль, за которой – точно такая же, только уже, да хуже. Но повеяло оттепелью, и лишь в полусне казалось ему, что улица – улица наоборот. Бросилось его сознание в дрему, такую приятную, тянущую за собою, как мать тянет дитя за рукав, уводя с автомагистрали.

– Безумие, – думалось ему. – Чистокровное, противоречивое!

Он вышел из дому, и уставился вперед: асфальт шагал по широкому человеку, а деревья белой краской красили подножье человеческих стволов, где вместо веток – пальцы, изодранные, все в крови. Тут промчался мимо какой-то интересный с мусором мешок, олицетворенный, весь – живой!

– Да ты поживее меня будешь, – сказал он ему вслед, но мусор никак не желал это слышать. Тот собрал по округе человеческие вещи, собрал в мешок-человека все, что попалось под руку, и бросил в урну, что тоже оказалась человеком, но, при этом, говорящая:

– Как же так ты сделал! Мне – больно! Оставь, оставь, оставь меня!

Это сбивало с толку. Ужас захватывал его, со лба струился пот, а глаза не знали, куда им посмотреть, чтобы не видеть весь этот странный сон. Все человеческое вопило, кричало от страшной боли, и никуда не уйти от этих звуков. Жаловался асфальт, что по нему так больно ходят, выло дерево, плакали мусорные баки, излагая из себя лишь гримасу – уродливую, противную. Он подошел к человеку-дереву:

– Как же так случилось?! – чуть ли не вопя, содрогаясь уже, спросил тот у дерева. – Почему мы – как они?
– Они и за тобой придут, – ответило оно, жутко улыбнувшись.

И тот обернулся: Настоящее Дерево, с зелеными ветвями, что были изодраны, видимо, детьми, жестом подозвало Мусора Мешок. Они схватили его, скрутили, и повели к человеко-мусорке с его собственным лицом, чтобы скормить его голову себе же. Сопротивляться было не то, что бы трудно – живая природа силой отвечала стократно, и не было никаких шансов ей противостоять. Мгновение, и...

Он просыпается. Бессонница наконец-то кончилась, развеялась, как послевкусие от дождя, зайдя в теплое жилище. Ему было холодно, ведь окно оказалось нараспашку открытым, всепоглощающим. Он подошел к нему, и стал разглядывать ночной город. Огни по одному зажигались, и было видно, как люди красят деревья, выбрасывают мусор, ходят по асфальту, топча молчаливые крики последних.
И стоит ли оно того?