Принцесса и портной

Принцесса и портной

Как выдать принцессу Иветту замуж? Святые угодники, как?! Если дочка – тут король-отец начал вздыхать и загибать пальцы – без промаха стреляет, чертовски хорошо фехтует, вместо вышивания режется в карты и остра на язык как сам дьявол?  

С тем, что мужское платье носит, он уже давно смирился, поэтому отвёл для этого пункта мизинчик.  

Но вчера дочери исполнилось семнадцать, и с вопросом женитьбы нужно было что-то решать. Причём срочно! Он и так до неприличия затянул с браком. Пройдёт ещё пара-тройка лет, запишут дочку злые языки в старые девы и всё.  

С мечтой о внуках можно будет проститься.  

Примерно так король-отец охарактеризовал проблему перед советом мудрецов, но когда после месяца ожиданий, мучений, терзаний и сотни обкусанных гусиных перьев получил ответ – загрустил ещё больше.  

Мудрецы велели объявить на всю страну, что принцесса Иветта выйдет замуж лишь за того, кто пройдёт суровое испытание… а оно… казалось непроходимым.  

Чтобы не отпугнуть потенциальных женихов, король-отец повелел детали испытания держать в строжайшем секрете, а тех, кто испытания не прошёл, поить эликсиром забывчивости.  

То была присказка, а вот теперь будет и сказка.  

В одном далёком королевстве, где небо бороздили огнедышащие драконы, алхимики корпели над книгами, полными знаний, и смешивали волшебные эликсиры, а благородные юноши пели песни под балконами прекрасных дам, жил обычный портной. Звали его Ганс. Был он из знатного, но обнищавшего дворянского рода.  

Отец прогнал Ганса из родового поместья и в сердцах проклял, когда узнал, что тот подался в ремесло. Юноше высокого происхождения зазорно было трудом обеспечивать себе достойную жизнь. Он же не какой-то кухаркин сын!  

Но Гансу стало невмоготу сидеть и смотреть, как родовое поместье с каждым годом всё сильнее ветшает, отец кутается в дырявую шаль и кашляет до изнеможения, а на столе, кроме хлеба и овощей с огорода, не появляется другой еды даже на праздники.  

К тому же Ганс с детства очень любил шить. Пока был маленьким и жива была матушка, он всё время крутился рядом: то руки подставит, чтобы пряжу помочь смотать; то край полотна придержит, чтобы в сторону не уполз; то затупившиеся иглы наточит, чтобы прослужили подольше – новые и тогда покупать было не на что.  

В семь лет Ганс под присмотром матери сшил шоссы(1), двумя годами позже – рубашку, а к одиннадцати – закончил свой первый пурпуэн(2).  

Отец мог говорить, что угодно, но ремесло приносило Гансу деньги. Ему – и трём его младшим сёстрам, которые, несмотря на более чем четырёхсотлетнюю родословную, могли лишь мечтать о яблоках в карамели и атласных лентах. Бедняжки копались в огороде наравне с прислугой, из которой, стыдно сказать, остался один лишь старый подслеповатый конюх да его жена, тётушка Марта. Именно с ней Ганс раз в месяц встречался на рынке, чтобы передать семье с трудом заработанные деньги.  

Ганс долго перебивался от заработка к заработку, часто голодая и оставаясь на ночь без крова, пока случай не свёл его с давним другом отца. Когда тот узнал о его бедственном положении, то замолвил словечко – и юношу взяли во дворец на должность третьего помощника портного.  

На новом месте Ганса невзлюбили. Невзлюбили сразу и надолго.  

Главный портной скривился, едва его увидел, и с этим выражением на лице больше не расставался. А ну как же! Повесили на шею благородного бездельника!  

И не важно, что «бездельник» работал за троих, не имел распространённой привычки прикарманивать обрезки тканей и кружева да и за качество швов отвечал головой, важно – что повесили. Точнее – порекомендовали сверху.  

Другим портным Ганс тоже встал, как кость, поперёк горла. Он же был из благородных! А значит, по общему мнению, занимал чужое место.  

Гансу не раз приходилось выслушивать шуточки про своё поместье: то ему предлагали туда съездить и, желательно, больше не возвращаться; то ехидно интересовались количеством слуг и обширностью пахотных земель; то обсуждали достоинства девушек, которые бы согласились пойти за него замуж.  

Надо ли говорить, что все они были уродливыми и старыми, да к тому же – простолюдинками?  

В ответ на насмешки Ганс только прямее держал спину и выше поднимал голову. Ради благополучия сестёр он отказался от благородного статуса, сев с чернью на одну лавку и взяв в руки иголку. Но в кого он превратится, если лишится последнего, что ещё у него осталось – своего достоинства? Не в того ли самого кухаркиного сына, как со злости крикнул в спину отец?  

Да и мог ли Ганс теперь жаловаться?  

Он получил крышу над головой. Дважды в день ему давали ломоть хлеба и миску с горячей похлёбкой. Жалованье у него было большим, даже очень, если считать на одного, и до смешного маленьким, если разделить между ним и сёстрами. Зато в душе теплилась надежда, что во дворце его заметят и непременно повысят в должности.  

И Ганс работал, как проклятый! От утренней зари и до поздней ночи, когда темноту разгонял лишь слабый огонёк сальной свечи. Благо работы всегда было с избытком: на юной принцессе Иветте сшитые платья и туфли «сгорали» за пару дней, максимум за неделю.  

До появления Ганса мастерская в буквальном смысле захлёбывалась под валом протёртых на локтях, продырявленных шпагой или залитых вином рубашек; выгоревших на солнце, с оборванными пуговицами или кружевом пурпуэнов и прожжённых драконьим дыханием шосс.  

Принцесса жила свободно и ни в чём себе не отказывала.  

И диво, насколько была хороша!  

Когда она впервые появилась в мастерской, комнату словно озарило присутствие ангела. Принцесса на вид была тонкой и хрупкой, её белокурые локоны крупными волнами струились до плеч, а глаза глубиной и цветом соперничали с сапфирами на королевской короне.