Про первую любовь и странные интимные игры

Про первую любовь и странные интимные игры

Мужик тугим узлом совьется,
но, если пламя в нем клокочет,
всегда от женщины добьется
того, что женщина захочет.
Игорь Губерман
Дарья, жена Евгения Семёновича, привыкла относиться к любви, к мужу, предельно добросовестно, но довольно равнодушно, как к вынужденной, навязанной рамками семейной морали и прочими условностями утомительной супружеской обязанности.
Так деловито, как вела она себя в минуты интимного общения, обычно несут от крутого бережка тяжёлое коромысло с водицей на плечах: предельно аккуратно, стараясь не расплескать драгоценную влагу и не оступиться. Кому захочется спускаться после за тяжёлой ношей лишний раз?
Что ни говори, устала она от однообразия и предсказуемости потускневшей за долгие годы супружеской жизни, да и не чувствует уже прежнего жара, разве что неловкость и стыд.
Семёныч старался, но умаялся: пыхтел как паровоз, сползая бочком с рыхлого, расползающегося как перестоявшаяся квашня тела супруги, так и не сумев закончить деликатное интимное общение, – пошто ты такая-то ноне, как рыбина снулая, неужто я кавалерист какой, чтобы скакать на тебе часами незнамо зачем? Сложно подмахнуть?
– Так я, мил человек, жеребятиной лет пять, как не интересуюсь. Тебе нать – ты и старайся. Не девица поди, чтобы ноги выше головы задирать да охать притворно, словно блаженная. Мне от того процесса, Женечка, ни горячо, ни холодно. Если забыл – меня уже внуки бабушкой кличут.
– О себе только и думаешь. А мне каково, спросила? Мужик – он до той поры в силе, пока бабу хочет. От недостатка любви всякие мужские болезни случаются.
– Ой, ли! Неужто и впрямь заскучал, застоялся, соколик? Не боишься, что кондратий в гости придёт в самый неподходящий момент, что ногу или поясницу на финише судорогой скрутит? Оргазм ему подавай, охальнику! Не смеши мои коленки, они и без скачек болят – обхохочешься. Коли невтерпёж – найди себе кралю, какая без мужского догляда мается, её и обихаживай.
– А и найду! Скажи ещё, что не шутишь. Всю жизнь ревновала и вдруг сама на грех толкаешь. Я ещё ого-го, между прочим! Психану и…
– Вот туда и иди, извращенец престарелый. Кого таперича ревновать-то, а? Спи уже, горе луковое. Сердечко-то бьётся, словно не мужик, а канарейка какая. Побереги себя, поэкономь. Отстрелялся уже поди до скончания века, сколько можно людей смешить! Пусть молодёжь энтим недостойным делом промышляет, им греховное бесстыдство в самый раз, чтобы детишек настрогать поболе и вообще – для тонуса.
– Приземлённая ты, Дарья Степановна, бесчувственная и ленивая. Нет, чтобы мужа в классической манере, чтобы дух вон, обслужить. Так нет – на промискуитет подбивает.
– Это ещё что за птица?
– Это блуд, любезнейшая. Это когда никто никого не любит, но все совокупляются.
– Да ты орёл, как я погляжу… без крыльев таперича. Скажи спасибо, что доселе пёрышки не обрезала. Думаешь, не ведаю ничего про прежние твои любовные похождения?
– Ну-ну, о чём это ты?
– Да про Лизку хотя бы. Маманя твоя всю жизнь меня упрекала – мол, скрала тебя у самой достойной, а сама не сдюжила. А ты расскажи, милок, покайся про грехи свои окаянные.
– Лизку не трожь, она… святая! Первая она, потому лучшая. Сравнивать с ей, гадости говорить – никому не позволю!
– А женился всё одно на мне. Что так-то? Ну-ну, психани, поведай, что со мной не так, чего у ей сочнее да слаще. Молчишь!
– Доведёшь, сковородина… вот возьму и расскажу всю правду… не в твою пользу. Потом не ной.
– Ужо интересно. Жуть как люблю про блуд и бесчинства на стороне слухать. Ну, как ты её… чем?
– Не блуд, а любовь! И не твоё собачье дело рассуждать на такие серьёзные темы.
– Ага, завёлся! Значит, было. Так и знала. Сказал “А” – говори всё остальное. Сперва про неё, после про всех остальных, кого огрызком своим пужал.
– Дура ты, Степановна. Слушать противно. Можно подумать сама недотрога. Что-то не припомню, когда я твою девственность оприходовать успел. Дёржаная ты мне досталась. Так я не в обиде. Дело житейское. То было в другой жизни, о которой я ничего не помню. По акту и факту я тебя в неполной комплектации на баланс принял. Деталька одна отвалилась невзначай.
– Зато я помню, как ты на Лизку уже после нашей свадьбы смотрел, козлина мохнорылая, как взглядом облизывал да раздевал.
– Показалось тебе. Мы с ней по-доброму расстались, без скандалов и претензий.
– С этого места подробнее. На горячем небось поймал. С неё станется.
– Вовсе нет. Я в том виноват. Окрутила меня одна, хмельного… ты её не знаешь. Ничего о том не помню – не в себе был. Часто о том дне вспоминаю. Сомнительно, что действительно на её прелести позарился. Возможно, ничего и не было. Я в том дому на вечеринке был, перебрал малёхо. Она мне и наливала, змеюка-разлучница. Лизку кто-то туда уже затемно привёл, словно намеренно, а я с той кралей голышами валяюсь. Оправдания она не приняла.
– Ты чего, старый, до сей поры жалеешь, что не до конца распробовал?
– Сама-то как думаешь? Любил я её пуще жизни. Не простила.
– Разнылся-то чего? Жизнь – процесс соблазнительный, но разный: когда сладко, порой тошнёхонько. Нет в ней системы, нет смысла, нет и предназначения. Вода, к примеру, течёт себе и течёт, потому, что иное природой не предусмотрено. Представь на секундочку, что она взяла и задумалась – почему да зачем так-то поступать, к кажному камешку приспосабливаться? То-то и оно – бардак и неразбериха выйдет. Думаешь, у меня всё гладко по жизни было? Всякое случалось. И любовь первая тоже, между прочим, очень даже проблемная была. На, смотри, вены себе резала, потому, как дурёха была.
– А то я не понял, когда женихался, что ты за меня как за соломинку ухватилась. Только я не любопытный.
– Ах ты, шпычёк недоделанный. Соломинка, твою девизию! Ладно, проехали. Дальше сказывай.
– С той поры всё под откос. Думал – не выживу, так она мне люба была.
– Не перескакивай. Про любовь давай. Ревновать не буду: позднёхонько метаться. Да и не соперница она мне ноне. В моей постели почиваешь, мои титьки мнёшь. От судьбы не уйдёшь.
– А как обижусь… да уйду? Брошу всё, отпущу себе бороду…
– Ой, испужалась! Кому ты облезлый кобель надобен, коли ни одного дела до конца довести не могёшь! Рога-то и те еле носишь.
– Какие такие рога!
– Сдуру брякнула! Не было ничего, не бы-ло. Не томи. Про Лизку дальше сказывай. Меня интимные подробности интересуют. Чем она тебя взяла? Как она в постели-то? Сладкая была девка, сочная, так ведь?
– Коли и так! Не чета тебе. С ей у меня всё как нать получалось, с первого разу. И деталька та редкостная на нужном месте оказалась.
– Были когда-то и мы рысаками, – хохотнула Дарья, смачно чмокнув супруга во вспотевшую от недавнего возбуждения лысину, – не то, что нынешнее племя. С давлением и одышкой.
– Не сумлевайся, были. И окромя тебя кобылицы водились. Не одну тебя объездил да стреножил. Никто не жалобился. Я завсегда с аппетитом жил. Водочку любил… женщин… красивых и разных.
– Про полевых жён и случайных любовниц опосля расскажешь. На выдумку ты мастак.
– Ну, слушай, коли так. Колючая она была, точнее, неприступная. Год с лишком я за Лизаветой хвостиком бегал. На людях она меня подпускала, а чтобы наедине остаться – ни-ни. Я её измором взял. Разбирался тогда со всеми, кто бы к ней не подступался, мордобоем. Видно привыкла ко мне помаленьку, освоилась. Под руку брать позволяла, за талию держать.
В тот раз, только не смейся, коли хочешь, чтобы как было, без утайки рассказал. Мне самому тот груз носить в себе тяжело и больно. Хоть тебе исповедуюсь.
– И то верно. Должна же я понять, что это было. Может, ты со мной живёшь, а её любишь.
– Остались как-то раз мы наедине. Вечерело, сумерки спускались, но ещё видно было. Мы за зернотоком гуляли в дубовом перелеске. Прижал я Лизку к деревцу, хоть и робел.
– Вдул-таки!
– Не хами. Мы тогда дитями были: чистыми, непорочными.Не представляешь, что творилось со мной. А как она на меня смотрела! Сложно сказать, чего в том взгляде было больше – любопытства, тревоги, любви, желания, страха. Я сам дрожал как осиновый лист.
Шелковистые волосы цвета майского мёда, невесомо рассыпанные по плечам, краса её выразительного облика и девичья гордость, при попытке приблизиться щекотали мой нос и нервы. Подобраться к губам сквозь густые кудряшки было так сложно. Я же ещё никогда, ни с кем. Первая Лизка у меня была. Первая.
Как я боялся, что что-то может пойти не так, что я неловок, а она не готова вполне к такой близости. Вдруг рассердится, вдруг убежит!
У неё влажно блестели глаза, на шее выразительно пульсировала трепещущая жилка, просвечиваясь сквозь прозрачную кожу…
– Понятно! Не то, что я, квашня. Лизка твоя – тонкая и звонкая, принцесса прямо. Так и мне не семнадцать лет. Посмотреть бы на неё сейчас. Небось, та ещё моделька – поперёк себя вдвое шире. Или глиста в скафандре. Ты какую предпочитаешь?
– Всё, дале ничё не скажу. Я ей про романтику, про первую любовь, она мне про целлюлит и обвисшие титьки.
– Ладно, молчу. Выкладай уже свои мемуары. Прозрачная, так прозрачная. Не удивил. Сама такая была, только тебе тогда не досталась. Другой парубок заместо тебя первую пробу снял. Может я того слаще была. Всё, больше ни слова поперёк не скажу. Хочу про большую любовь.
– Короче, пульс у меня ламбаду танцевал, руки-ноги тряслись. Пробный поцелуй – то ещё испытание. Лиза чувствовала, понимала, что должно произойти. Она и дышать перестала в пугливом ожидании. Если со мной творилось такое, представляю, какие эмоции пережила она.
– Ну…
– Чё, ну-то! Я, если честно, чувствовал себя не охотником, а жертвой. Лизка напряглась, глаза зажмурила, выдохнула, словно нырять надумала, губёшки сжала, дрожит. А я не знаю, как пристроиться, как голову повернуть, чтобы куда нать попасть.
– Это чё было-то? Ну-ка целуй… чего тут мешать-то может? Губы – они и в африке губы. Чего втираешь-то мне! Не изображай мальчика одуванчика. У меня тоже был первый раз. Ничего такого не припомню. Правда, мне сразу не особо понравилось. Облизал, обслюнявил. Потом распробовала. Ты к каким губам-то пристраивался, болезный?
– Дура глупая, какое мне дело до того, как тебя соблазняли и облизывали! Меня там не было и слава богу. Хотя, судя по всему, не он тебя – ты его испортила. Представь себе – я не такой как у твоего отца дети, вот!
– Надо же – обиделся! А ничего, что я про твою любовницу сказку слушаю, что это как бы диверсия, шантаж и провокация в одном флаконе? Тоже мне, чудак на буку М нашёлся. Всё у тебя не как у людей. Губья найти не может, а туда же.
– Да пошла ты!
– Прости, прости, Женечка. Не хотела тебя обидеть. Продолжай. Я вся внимание.
– Настроение пропало.
– А вот я тебе его сейчас подыму. Ох-ох, живёхонек солдатик: шеволится. Да какой важный-то. Сейчас мы тебя реанимируем, жизнь вдохнём. Вот так, вот так…
– Не тронь, чучело похотливое! Это не про любовь, это… как бы принуждение.
– Знаю, знаю, хорошенький мой. Не бабье это дело. Расслабься, мужчинка моя. Лежи, не барахтайся, сама всё как нать сделаю. Ты у меня самый сильный, самый сексуальный. Вот и чудненько. А ты говоришь купаться. Мастерство не пропьёшь.
– У-у-у!!!
– Потерпи, любый мой. Сейчас мы его и стрелять заставим. Вот и молодец, вот и умничка. Рыба снулая… какая же я рыба. Горлица я, сирена. Ну-у-у… понравилось?
– Не скажу!
– Хватит дуться. Про Лизку хочу слушать. Без утайки. Сама подружака раскрылась или уговаривать пришлось? Я так понимаю, что под тем дубом ничего интересного не было. А когда было?
– Догадливая! Знамо – было. Целовались… часа два без передыха. Может боле. На следующий день мне ейный батька чуть ноги не выдернул. Зато Лизку словно подменили. После того свидания не я за ней – она за мной как цыпа за курочкой бегала. А целоваться я научился. Ещё как.
– Целоваться, целоваться. Баловство одно. Расскажи как в первый раз того… по взрослому.
– Не хочу. Это интимное, личное, о таком грех трепаться.
– Всё же было!
– Было – не было… быльём поросло. Мне вот тоже любопытно, тебя-то кто распробовал, как это случилось? С картинками или без?
– Сперва ты колись. Уговор дороже денег.
– В следующий раз.
– Не расскажешь – следующего раза вообще не будет.
– Ага, можно подумать, спрашивать стану. У меня в паспорте штамп стоит – ты по жизни обязана ноги раздвигать… по первому требованию. У меня абонемент… бессрочный.
– Покажи!
– Чего именно?
– По какому такому закону я тебе чем-то обязана? Я женщина свободная.
– По семейному кодексу.
– Облезешь! Нет у тебя такого права. Захочу – дам, не захочу – пошлю куда подальше.
– Рискни, попробуй.
– На что это ты намекаешь! Сильничать будешь?
– Коли и так! Кто мне запретит бабу свою как следует отыметь!
– Рыбу что ли снулую? Показывай, хвастайся. Чем иметь-то будешь, не этим ли снулым приспособлением? Я валяюсь!
– Давай на спор! Обработаю как бог черепаху, со всех сторон. Пощады не проси!
– На интерес не буду.
– Пенсию на кон ставлю… и мужское достоинство.
– Жрать чё будешь? Я тебя голодранца кормить не нанималась. С достоинством и вовсе беда.
– Удочки продам. Нет… Маньке, соседке, по хозяйству помогу. Она добрая – накормит.
– И усыновит, и приголубит зараз. Ловлю на слове – обедов не спрашивай. Сильничай, маньячина. Пенсию на стол!
– На кой леший столько деньжищь тратить-то собралась?
– Сапоги куплю… бельё интимное, дикалон-духи.
– Насмешила! Кружева размером с парашют. Кому предъявлять такую красоту собралась? Мне ты и без трусов нравишься.
– Сам сказал, за язык не тянула. А то – Лизка, Лизка. Приземляйся уже. Я твоя Лизка с мокрой пи…
Тьфу, раззадорил-таки, старый развратник, разбудил во мне зверя. Ну, держись!