Про Тимину любовь

Она была студенткой института, в который он хотел поступить. Нескоро. Сразу после школы. А у нее уже были взрослые глаза, лекции вместо уроков и более значительная жизнь.

Он ждал ее возле подъезда, и когда в проеме арки возникал красиво сделанный силуэт, он делал вид, что спешит домой, и у лифта они оказывались одновременно – слегка уставшая она и краснеющий он, думающий, что выглядит равнодушно. В лифте он перебирал ключи, а она смотрела в сторону и в пол, а он на ее босоножки, на профиль, на бесцветный пушок предплечья, на маленький мир в искусственной дырке джинсов и дышал парфюмом, который нельзя разгадать, а только узнать. Сразу. С первым вдохом, под взбесившийся аритмичный бубен внутри.

Она выходила на восьмом, а он жил на девятом. И где-то за невзрачной дверью исчезали босоножки, пушок и профиль, а запах оставался, и в нем кружились мечты и картинки. Например, необитаемый остров.

Такие показывают на канале Дискавери. Коралловый атолл, голубая лагуна, пальмы, и он весь такой мускулистый бронзовый и знающий как готовить черепашьи яйца. Обалдевшая после прохождения пространственного портала она идет по кромке легкого прибоя и не знает, как жить. Само отчаяние, растерянность… И тут возникает бронзовость и мускулистость. И нет смысла молчать как в лифте.
- Где я?
И он объясняет.

И живут они безмятежно и долго под пальмами. Он учит готовить ее черепашьи яйца и добывает плавники для супа, а она на закате купается в волнах без ничего. И никаких мешающих туземцев на горизонте.

Впрочем, туземцы будут. Страшные, нападают с тыла, привязывают к дереву и собираются съесть. Но конечно он всех побеждает, и она смотрит восторженно и благодарно. И пора уже заселять остров их красивыми потомками. Только один из туземцев подло прячется в скорлупе из под яиц и бросает копье. Она плачет искренне и горько, но задеты все жизненно важные органы, и он умирает, красиво запрокинув подбородок.

Мальчишка, - улыбнулся Тимофей Александрович и не стал представлять свои похороны – все еще мальчишка.

Тимофей Александрович сдавал анализы в диагностическом центре. И с кипой маленьких бумажек его послали в кабинет, где сидела она. Тимофей Александрович узнал ее мгновенно, а за мгновение как узнал, унюхал. Потому что никаким борным спиртом нельзя было замаскировать запах, который невозможно забыть. И лет прошло больше двадцати, и он растерялся, потому что был уверен, что прошло и все остальное. Но она сидела в халате цвета морской волны и сказала «Входите» и «Здравствуйте».

Он протянул ей свои бумажки, мельком взглянул на бэджик. Ну вот, теперь я знаю, как ее зовут. Пока Наталья Владимировна расшифровывала руны своих коллег, Тимофей Александрович изучал новые подробности ее лица и рук. Время наступало со всех сторон, но она успешно держала круговую оборону. Конечно, прорывы все-таки были, но в целом… сказать, что время безжалостно, он не посмел.
- А что вы на меня так смотрите? – вдруг спросила она.
- Простите, - смутился Тимофей Александрович. – Вы ведь сейчас объявите приговор.
- Ну сначала я вас посмотрю. Снимайте рубашку.

Она сосредоточенно и вместе с тем отстраненно прикладывала таблетку фонендоскопа к его груди, затем к спине. Он дышал и не дышал. Дышал медленно и глубоко, часто и поверхностно. А она, вслушиваясь в его внутренний мир, выглядела безучастно и официально.
- Ну что ж – наконец сказала она.
- Все плохо?
- Не все.

И уже строчила что-то на каком-то бланке. А он смотрел, как солнечные блики играют в ее прическе и решился.
- Простите, а вы меня совсем не помните?
- Что? – Наталья Владимировна отвлеклась от своих закорючек – Вы уже были у меня на приеме?
- Нет. На приеме не был.

С ее глаз сошла профессиональная пелена.
- Что-то не припоминаю…
- Вы были студенткой. Жили на улице Дюжева. А я каждый день ждал вас у подъезда… Каждый день.

Она отложила ручку и словно проснулась.
- На Дюжева… Но ведь это столько лет прошло.
А вы почти не изменились, хотел сказать он, но передумал. Наталья Владимировна пристально посмотрела на него.
- Но позвольте, зачем же вы ждали меня… У подъезда?
- Вы жили на восьмом этаже, а я на девятом. Тогда я был еще школьником. Все просто. Вы моя первая любовь, Наталья Владимировна.

Она растерянно улыбнулась и откинулась на спинку кресла.
- Простите, так неожиданно это все.
- Значит, все-таки не помните?
- Я, конечно, могла бы притвориться, но увы, не помню. К слову сказать, я вообще мало что помню из того периода своей жизни. Квартиру на Дюжева я снимала всего около года.

А чего я ждал, подумал Тимофей Александрович, что она растрогается и расскажет как трепетала при виде несуразного парня в школьной форме. Она не стала притворяться, и он был благодарен ей за это. Лирическая пауза закончилась, и она принялась за описание его болячек, правда делала это с более участливым выражением лица.

- Понимаете, я никак не могу решиться… угостить вас ужином… Ну скажем, в качестве взятки своему лечащему врачу.
Она улыбнулась.
- За что же давать мне взятку?
- Э... за добросовестное лечение. Я ведь понимаю, у меня там все запущено.
- Тут вы правы, Тимофей Александрович! Все запущено. У вас показания к очень серьезной операции…
Он старался слушать внимательно. Но от комбинаций длинных и непонятных слов ему стало дурно, и смысл ускользал.
- Вы слушаете меня?
- Извините… да конечно.
- Мне не нужно давать взятки. Я выписываю вам направление в больницу. Через неделю вас должны прооперировать. Если все пройдет удачно, будете как новенький. Но не скрою, риск есть. Хотя статистика таких операций выглядит обнадеживающей.
-А если я откажусь?
- Ну… год-два… это в лучшем случае. Я вообще удивляюсь, как вы с таким диагнозом еще ходите.
- Наверное, для того чтобы еще раз вас увидеть.
- Оставьте это. Конечно жаль, что я тогда разбила вам сердце. Но мне придется еще раз порезать его и сшить заново. Поэтому… Тимофей
Александрович, сантиментов итак больше чем достаточно.
***

Свет бестеневой лампы ослеплял. Ему было страшно. Он боялся не уснуть от наркоза и вообще боялся. За мгновение до того, как опустили маску, ему показалось, она ободряюще улыбнулась, хотя он видел только ее глаза. Он задержал дыхание… но потом сделал вдох, и ободряющие глаза перестали быть в фокусе. И превратились в море и пальмы.
- Тебе больно? – спросила она.

Он прислушался к себе.
- Нет. Совсем не больно.
А потом увидел, что она плачет. И что у него разворочена грудь. Совсем разворочена. Непоправимо.
- Я ничего не могу сделать!!! Я ничего не могу!!! – закричала она.

Проклятые туземцы. Так было здорово на этом острове. За что? Она руками пытается остановить кровь. Странно, почему я почти ничего не чувствую. Вот только ее волосы касаются моего лица… И что-то горячее капает в рану. Слезы. Но не больно. Ни капельки.

Пальмы и море подхватывает легкий ветерок, и его переносят в лифт. Вверх. На самый верх. Она стоит так близко. И дырка на коленке ее джинсов влечет как черная дыра. И мочка уха – нет ничего более нежного, чем эта кругленькая мочка.

Она смотрит в сторону, а потом прямо в глаза.
- Прости, я ничего не помню.
-Неважно.
- Я не могу тебя спасти.

Она выходит на своем восьмом. Ее профиль, пушок и босоножки. И нежная мочка уха. Двери закрываются, и в лифте вырубают свет. Темно. Не больно. Вообще никак.

И вдруг свет, не такой как от лампы. Намного ярче и пронзительнее. И лифт летит ввысь, будто девятый где-то там, в облаках. И кровь уже не бежит. Ее уже нет.
Он открыл глаза. Небо. Неподвижность. Недостижимость. Вечность.
- Давно ждешь?
Он вздрогнул и опять открыл глаза.
- Давно.
- Пошли?
- Пошли.

Да, это она. Без сомнения. Вся светится, и походка от бедра. И настойчиво тянет за руку. И глаза уставшие, но ободряющие.
- Ты меня спасла?
- Ну конечно.
И стало больно. И он проснулся.
***

Потом он видел ее каждый день. Режим был строжайше пастельным – кормили с ложечки. Говорить получалось с трудом. В тот первый день он просвистел, шипя.
- Как все прошло?
- Ну, если честно, Тимофей Александрович, все прошло не совсем гладко. Мы вас почти потеряли. Вернее сказать, совсем потеряли... но потом нашли. Мы не боги. Всего лишь врачи. Целых пять минут... Вы были в нигде.
- В этом нигде я был с вами. – прошипел он, свистя.

Наверное, она не поняла. И с тех пор никогда не говорила ничего сверх того, что положено врачу.

А он следовал режиму. Неподвижно лежал на спине. А на белом потолке показывали мысли и иногда откровения. Он твердо знал, что если бы целую жизнь назад он не ждал ту самую девушку, то не смог бы выйти из лифта, который пропустив девятый, несся вверх.
***

Наталья Владимировна подходила к дому. Сумка, пакет с продуктами в руках и трудный, очень трудный рабочий день на плечах. И пустота внутри. Ее догнал молодой парень. Ничего особенного. Кажется, он жил в ее подъезде. Они ждали лифт вместе, молча и неловко.

Ей вдруг вспомнилась съемная квартирка на Дюжева. С убогой кухней, ржавой ванной и скрипящей кроватью. Ей было девятнадцать. Она напряглась, пытаясь найти в памяти Тимофея Александровича, но не нашла. Но внезапно захотелось моря и тепла. И чтобы никого. Только человек, очень близкий, который бы смог добыть плавники для супа и обнять ее на закате. И чтобы так было долго. И никаких туземцев. Хотя пусть будут туземцы. Ее спутник всех победит, но его ранят, и она его спасет. Она же врач. Только почему же так пусто? Словно часть меня осталась в той зашитой груди.
Наталья Владимировна вышла на своем этаже.

А на завтра она уже не помнила этого.