Просто люди

Про Войновича

Владимир Войнович — из тех авторов, которых я воспринимаю с трудом. Такие авторы есть у каждого. Сколько бы тебя ни убеждали в значимости того или иного персонажа, если его текст не цепляет ни эмоционально, ни идейно, ни технически, от прочтения останется чувство глубокого недоумения и разочарование потраченного попусту времени.

Знакомство мое с его творчеством началось в театре году в 90-м или 91-м, когда мы с подругой пошли на модную пьесу Войновича и Горина «Кот домашний средней пушистости».

Лет за пять до этого нас в школе водили всем классом на пьесу Жуховицкого «Ловушка 46 рост второй» (по ней потом снимут социальный фильм с сексом «Меня зовут Арлекино»). От Жуховицкого у меня осталось невообразимое ощущение болезненности — как будто кто-то по бумаге желто-зеленые сопли размазывает и объясняет, что это искусство. Я думала, что перебить это ощущение невозможно ничем. Но нет. «Кот домашний» взял новую высоту. Пьеса была насквозь вторична, разила за версту «Гаражом» Рязанова и Брагинского и была написана по мотивам повести Войновича "Шапка". При этом постановка была «бомбой»: на нее ломились (подруга достала билеты с переплатой), про нее писали...

А потом друзья позвали меня на творческий вечер Войновича.

Творческие вечера я очень любила. Чудесный Гафт, читающий свои эпиграммы. Гердт, с умилением вспоминавший тёщу, которая не любила анекдоты, потому что очень переживала за тех, кто попадал в дурацкое положение. Вильгельм Вениаминович Левик, вспоминавший ВХУТЕМАС и читавший переводы из Гейне и Ронсара и бюргеровскую «Ленору» — не прилизанную сказку Жуковского, а настоящую сумрачную «Ленору», от которой волосы дыбом и холодок по спине...

И сброд нечистый, хуш-хуш-хуш,
Вослед помчался с треском.
Так ветер злобный в жар и сушь
Свистит по перелескам.
И громче, громче, гоп-гоп-гоп,
Гремит неистовый галоп,
И конь, как буря, дышит,
Вкруг дым и пламень пышет.
Конь скачет все в лучах луны.
Как дико скачут дали!
И небеса, увлечены,
Вдогонку заплясали.
«Дрожишь, дитя? Не бойся тьмы,
Домчались раньше мертвых мы...»

От творческого вечера Войновича я ждала не меньшего впечатления. Бог бы с непонравившимся спектаклем. Это же талант, талант... Тем сильнее было ощущение разочарования от пошлости, перечисления обид, причиненных его отцу — старому большевику и ему самому (обиды эти во многом напоминали пьесу про шапку; мне даже показалось, что если не пьеса, то сама повесть была своего рода психотерапией), и рассказа о мифических дворянских предках из Сербии, хотя на лице и налицо была видна Херсонская губерния и ее местечки.

В ту пору быть дворянином было модно. Отец моего приятеля Володи Горчакова ходил на дворянские собрания и заказывал в архивах изыскания, доказывающие, что он принадлежит к тем самым Горчаковым. Прямых доказательств не находилось, и тогда в архивах выдавали странные справки о предположительном родстве, которое могло бы быть подтверждено документами, если бы они не сгорели в огне революции / в огне Великой Отечественной / в огне бытового пожара конца 60-х. Новоиспеченных дворян это устраивало. Войновича, похоже, тоже. Во всяком случае его не смущало, что его отец, родившийся еще до революции, был из крестьянского сословия... Все равно дворянин.

Когда мы после этого творческого вечера шли к метро, друзья спросили меня, оценила ли я мудрость и смелость Войновича. Пришлось признаться, что я их не заметила. «Ты что! Все по кухням шепчутся, а он всю правду — и вслух». «И по билетам», — добавила я. Это были неправильные слова. Вероятно, нужно было сказать их на кухне. Во всяком случае приятельство с пригласившими вскоре сошло на нет.

Третья попытка приобщиться к Войновичу у меня случилась, когда я открыла «Чонкина». Отечество наше на военных сюжетах немного упорото. Даже есть приписываемая Пушкину эпиграмма: «В России дышит все военным ремеслом./ И ангел делает на караул крестом». Однако большинство книг и фильмов про войну у нас серьезны и скорбны. Веселы лишь «Антоша Рыбкин» да «Иван Бровкин» про русских простонародных криворуких дураков (может быть, эти фильмы и апеллировали к общинному народному сознанию, которое в 40-50-х было еще довольно крепким, но сегодня без брезгливости их смотреть трудно).

Еще был весел «Швейк», большей частью написанный Гашеком в пределах нашего скорбного отечества и активно пропагандируемый в СССР то ли чистосердечно — в рамках социалистической дружбы народов, то ли в рамках сопротивленческого интеллигентского культурного кода, когда перемешивание абсурда и здравого смысла кажется не общим принципом армейского бытования, а фигой режиму.

Я Гашека выношу с трудом. Поэтому и явно подражающего ему «Чонкина» не осилила. Так бывает: к примеру, некторые Салтыкова-Щедрина не любят, а я от его текстов в восторге. Но тем не менее — mea culpa.

В 2000 году Войнович написал гимн России. Мне его в аську тогда кинули человек 10, а то и больше — без упоминания автора. Спросили как.

— Сан Саныч Иванов, из неизданного? — предположила я.

Предположение стоило мне еще пары знакомств. И поделом. Это ж не вторичная пародия на злобу дня, за километр отдающая нафталином. Это великая литература. На все времена. Не то что совковые «Заправлены в планшеты космические карты...» На той самой творческой встрече Войнович посмеивался над своей наивностью. Единственное, что оправдывало существование этой оптимистичной песни в его глазах, — это то, что звучала она в фильме «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» — пародии на советское общество.